Александр Сидоров

О стрелках хороших и разных

Из истории блатных слов

Хрясь собачкой по ракете, или От карет проезда нет

Нынче, пожалуй, каждый школьник младших классов знает жаргонное слово «стрелка», а также выражения «забить (набить) стрелку» кому-либо. Вообще-то в воровском языке существуют слова, что называется, одного «семантического поля» с упомянутой «стрелкой»: то есть близкие по смыслу, но все же не совсем одинаковые. Например, «сходка», «толковище», «правилка», «разборка»... При создании этого очерка я обратился за консультацией к очень авторитетному «сидельцу» с несколькими сроками, который сейчас уже отошел от «воровского хода». Ну, он так утверждает, а не верить ему у меня оснований нет.

– Ну что такое «стрелка»... – раздумчиво протянул мой знакомец. – По-простому говоря, встреча. Чаще всего, конечно, чтобы тему какую-то перетереть. А темы – они разные бывают. То ли коньячком вмазаться, то ли лабаз подломить, то ли друг дружку пострелять. Раньше-то, в совдеповские года, стволов среди бродяжьего народа мало гуляло, потому даже суровые стрелки без жмуров обходились. Ну край – кому-то в нюх вотрут, ноги переломают, череп подправят прутом железным. А нынче часто на стрелки слетаются сплошь стрелки. Были случаи, когда по десять-пятнадцать пацанов за раз гасили. Но это уже даже не «стрелка», а «разборка», «качалово». Стрелка изначала мыслилась баз всякой отморози.

– А чем стрелка от сходки отличается или, скажем, от толковища?

– Ну что ты! Сходка – это не разборки бандюганские, туда авторитетные люди собираются, решают вопросы воровского значения или типа этого. Хотя я тебе скажу, нынче и на сходках нередко до мордобоя доходит, народ, блин, дичает... Или вот, скажем, «правилка». Это – когда совсем вилы. Конкретному пацану или вору предъявляют за конкретный косяк. Потому и нож называют «правило». Уже все решено, в оконцовке, как говорится, приговор приводят в исполнение, сученыша на жало кидают. Толковище тоже часто собирается насчет какой-нибудь непонятки, но там есть вариант откусаться.

Итак, значение «стрелки» и смысл выражения «стрелку забить» достаточно прозрачен. Но для нас интересно и другое: почему условленная встреча на жаргоне именуюется именно «стрелкой»?

Обратимся для начала к юмористам и доморощенным «языковедам». Самое нелепое объяснение гуляет по Интернету в разных вариантах, мы процитируем сайт «Ксеня по фене»:

«Выражение “забить стрелку” появилось во время знаменитого полета Белки и Стрелки благодаря обычаю космонавтов перед стартом корабля забивать о его борт собаку. Только не пугайтесь! Забивается животное вовсе не в буквальном смысле слова. Выглядело все это так. Рано утром в день старта космонавт заходил в ангар и начинал своеобразную “охоту”. Ему надо было поймать одну из находившихся в ангаре собак (Белку или Стрелку), закрепить ее в специальной “корзине” и привязать ее к корпусу корабля. Затем “корзину” оттягивали от корпуса специальным багром – и отпускали. После того как находившееся в “корзине” животное соприкасалось с корпусом и раздавался своеобразный “шлепок”, ритуал считался оконченным. Авторы этой версии, упреждая вопрос “А почему же мы не говорим “забить Белку?”, объясняют, что Белка была очень строптивой, а вот Стрелка легко шла в руки».

Да, юмор черный, как антрацит... Комментарии излишни.

Тут же, на указанном сайте, приводится и другая версия, якобы принадлежащая писателю Виктору Шендеровичу. Он считает, что речь идет о стрелке Васильевского острова, которая в стародавние времена часто была сплошь забита каретами с иностранными делегациями. Кстати, похожие версии тоже бродят по Сети. Так, один из пользователей утверждает:

«Это питерское выражение. Встречались на Стрелке Васильевского острова. Там стрелку и забивали. Насколько я знаю. Вот типично питерская фраза. “У меня в восемь стрелка, а денег ни копья”».

Обе изложенные версии относятся к области «народной этимологии». Конечно, остроумно предположить, что послы, которым были назначены официальные встречи, забивали Васильевскую стрелку своими каретами. Однако это не более чем шутка, ибо за два века со времени появления Васильевской стрелки словосочетание не зафиксировано ни разу. Во второй версии и вовсе непонятно, почему для обозначения встречи выбран глагол «забить».

В общем, забавно, но не более.

Есть, наконец, и еще одно объяснение, которое многим кажется вполне естественным, простым и естественно верным. По их мнению (опять же бессчетно растиражированному в Интернете), речь идет... о часовых стрелках! Их «забили» на условленное время, в этот час и встречаются!

Но как можно «забить» стрелку?! Забить можно гвоздь или пушного зверя. В жаргоне «забить» на что-то – не выполнить, не сделать что-то, не обращать на кого-то внимания. Стрелку же можно прибить, приколотить, в крайнем случае забить что-то в нее (тот же гвоздь) – но никак не забить ее саму.

«Забивать» надо грамотно

На самом деле мы имеем дело с заимствованием (точнее, с новым осмыслением) выражения из жаргона железнодорожников. Для уголовного жаргона подобные приемы не новость. Из железнодорожного: «буксы горят» (то есть дело плохо, менты на хвосте), «пойти за паровоза» (взять все преступления на себя и тем самым «отмазать» подельников)... Из шахтерского – «коня гонять» (передавать записки, чай, наркоту и прочее по межкамерной связи путем натянутых веревок), «коногон» (ответственный за такую связь), «порожняк гнать» (болтать пустое, чушь). В давние времена уголь из шахт в вагонетках вывозили слепые лошади, больше ни на что не годные, а если добыть уголь не удавалось, такие кони наверх «гнали порожняк». И таких примеров сотни.

Но мы вернемся к стрелке. В практике железнодорожников упрощенным «стрелка» обозначается стрелочный перевод – устройство для разветвления путей, направления поезда с одной колеи на другую. Стрелочники как раз и занимаются тем, что переводят стрелки с одних путей на другие, меняя направление маршрута поезда. Собственно, прежде чем перейти к делам уголовным, вспомним, что и в русском уличном фольклоре «стрелочником» часто называют без вины виноватого: «Ишь, нашли стрелочника!» Бытует и выражение «Стрелочник виноват» – возможно, здесь можно найти влияние популярной некогда песни на стихи Виктора Драгунского:

Сюда же отнесем и популярное «стрелки перевести» на кого-либо, то есть отвести от себя подозрения. обвинив другого человека.

То есть железнодорожная тема вообще в русском фольклоре популярна. Неудивительно, что и в русский жаргон она перешла наряду со множеством других заимствований – из заводского, офицерского, церковного, купеческого, спортивного и иного быта.

Но перейдем, наконец, к миру уголовно-арестантскому. В российских местах лишения свободы «стрелкой» называют плац – место, где каждое утро происходит развод арестантов на работу – в промышленную, жилую, административную зоны, на бесконвойку за территорию колонии и т.д. То есть по аналогии со «стрелкой», которая распределяет движение во всех направлениях. На плацу во время развода зэки из всех бараков могли легко встречаться и общаться между собою. В остальное время хождение из барака в барак запрещалось: по территории можно было передвигаться лишь в сопровождении работников лагеря (колонии). Конечно, запрет постоянно нарушался, но все же действовал. Это характерно и для нынешнего времени, когда каждый отряд расположен в отдельном локальном участке, огороженном металлической оградой. Разумеется, изоляция не абсолютна: арестанты гнут ограды, подкупают вахтеров и т.д. Но все равно мой знакомец в беседе пожаловался:

– На зоне до сей поры у каждого отряда свой загон, локалка, оградой обнесена. На входе-выходе – вахтер. Можно с ним и договориться, но как ни крути, а локалки душняк на зоне создают. Особенно на «красной», там и вахтеры, падлы, гнилые, и пульт наблюдения за жилухой [ Жилуха – жилая зона. ] опять же козел вязаный [ Помощник администрации из числа арестантов; «вязаный» – значит с повязкой на рукаве. ] на контроле держит. «Нам сверху видно все, ты так и знай»... Раньше прапора или офицеры приглядывали, а последнюю мою ходку – лохмач вязаный! А ведь даже при Сталине никаких локалок не было...

Вот к сталинским временам мы постепенно и переходим. Локалок тогда, конечно, не было, но зато многие бараки попросту запирались. И с зэка, который без дела мотался по зоне, могли спросить строго.

Поэтому проще и безопаснее было общаться именно на «стрелке». Но для этого ее надо было «забить». Поначалу это выражение означало искусственное затягивание процедуры лагерного развода на плацу для того, чтобы зэки из разных бараков могли о чем-то «перетереть». Ну, устроить какой-нибудь мелкий кипиш для отвлечения начальства, или припадок эпилепсии, или просто толкотню, или сбивать перекличку, когда кто-то не откликается на свою фамилию, его начинают искать, а он потом говорит, что не услышал из-за шума... В общем, вариантов много, зэки – зверехитрое племя. А тем временем сидельцы из разных отрядов могут обсудить свои дела, обсудить важные проблемы, назначить встречи «на потом»...

Но опять-таки возникает вопрос: почему по отношению к арестантской «стрелке» использовался именно термин «забить»? А потому что «забить стрелку» – тоже аналогия с железной дорогой: на путях стрелки действительно забивались, когда снег и лед попадали между подвижными участками рельсов (остряками) и основной рамой. Приходилось задерживать движение, чтобы стрелку прочистить. Сейчас, конечно, на железные дороги пришел научно-технический прогресс: и стрелки автоматизировали, и на путях поставили пневмоочистители. Однако нередко сами путейцы признаются, что в сильный снегопад, в пургу толку от этих очистителей мало. Приходится мотаться людям между забитыми стрелками и прочищать их вручную. Как говорится, при помощи лома и какой-то матери.

Возможно, со временем и с этой бедой наука справится. Но что-то мне подсказывает: даже в этом случае бандитские «стрелки», да и студенческие, и просто «уличные» уже из нашего языка вряд ли искоренить...

«Черная стрелка»

Но вот о чем мало известно (если известно вообще) широкой читающей публике, так это о «черной стрелке». Между тем без нее наш рассказ будет не полон.

Но начнем с предыстории – оно того стоит. В ГУЛАГе даже в первые послевоенные годы мужчины и женщины находились в одной зоне или работали на одном производстве, что в условиях мест лишения свободы неизбежно приводило к тому, что бесконтрольные половые связи лагерниц и лагерников захлестнули систему ГУЛАГа. Как иронически замечал Александр Солженицын: «Ночами, когда гражданин надзиратель мог бы храпануть в дежурке, он должен был ходить с фонарем и ловить этих голоногих наглых баб в койках мужского барака и мужиков в бараках женских».

Поэтому положение постепенно стали менять. Лагерник, позднее известный советский писатель-фантаст вспоминал:

«К концу войны большинство женщин водворили в женские лаготделения... Вольного общения с мужчинами женщинам старались не давать – сколько это было возможно» [ Сергей Снегов. Валя отказывается от премии. ].

Солженицын относит «размежевание» к периоду 1946–1948 годов:

«Закончилось великое полное отделение женщин от мужчин... Тянули между мужской и женской зонами испытанного дружка – колючую проволочку… Говорят, в Соликамском лагере в 1946 году разделительная проволока была на однорядных столбах, редкими нитями (и, конечно, не имела огневого охранения). Так ненасытные туземцы сбивались к этой проволоке с двух сторон, женщины становились так, как моют полы, и мужчины овладевали ими, не переступая запретной черты».

Если быть совсем точными, разделение лагерей на женские и мужские произошло в 1947 году. Дело не просто в невинном баловстве разнополых заключенных. Как говорил известный сатирик Аркадий Райкин: «Шутки шутками, но могут быть и дети…» И они таки были! Причем беременных лагерниц и женщин-заключенных с детьми в ГУЛАГе насчитывалось немало. Дошло до того, что 18 января 1945 года «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин подписал секретный указ Президиума Верховного Совета СССР «Об освобождении от наказания осужденных беременных женщин и женщин, имеющих детей дошкольного возраста». По Указу вышли на свободу 13 270 женщин.

Конечно, и до «калининской амнистии» практиковалось освобождение «мамок» с малолетними детьми. «Бытовички» и «блатнячки» (именно эти две категории лагерниц в основной массе и беременели) рассматривали рождение детей как возможность временного послабления режима, но не исключали и более счастливой «перемены участи» – досрочного освобождения. Вот что пишет Надежда Иоффе о своем пребывании в лагерном деткомбинате еще до войны:

«”Мамки” – женщины, имеющие детей или в конце беременности. Это в большинстве случаев бытовички, для которых дети – выгодный “бизнес”. В течение шести месяцев дают паек, не заставляют работать, не отправляют на этап, они подпадают под так называемую амнистию Крупской – для матерей».

«Амнистией Крупской» на лагерном жаргоне называли досрочное освобождение: Надежда Константиновна была известна как инициатор создания общества «Друг детей». Солженицын пишет: «Как только такие мамки получали в ближайшем райцентре паспорт и железнодорожный билет, – своего ребенка, уже не ставшего нужным, они частенько оставляли на вокзальной скамье, на первом крыльце. Без ребенка было легче начинать жить».

Указ Калинина заставил зэчек задуматься о том, что беременность и рождение ребенка могут стать реальным пропуском на свободу. Но все же весомый удар по стабильности ГУЛАГа сыграли указы ПВС СССР от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной собственности граждан» – указы «четыре шестых», которые увеличили сроки наказания за преступления против собственности вплоть до 25 лет лишения свободы. До 1947 года зэчки осуждались на сравнительно короткие сроки заключения. Это являлось серьезным сдерживающим фактором для женщин к сожительству, так как они имели перспективу быстрее вернуться к своей семье и нормально устроить свою жизнь. Новые указы подстегнули зэчек к тому, чтобы беременеть в расчете на досрочное освобождение.

Но не дремали и «начальнички». 27 мая МВД СССР объявляет секретным приказом № 0190 «Инструкцию о режиме содержания заключенных в исправительно-трудовых лагерях и колониях», которым и предусматривалось создание специальных женских лагерей (лаготделений).

До этого «великого разделения» особых проблем с удовлетворением «похоти» не наблюдалось. Вот эпизод из рассказа Сергея Снегова «Что такое туфта и как ее заряжают»:

«– Отлично! Пойду облегчусь, – сказал Прохоров и направился к уборной.

Но его остановил парень из “своих в доску” и заставил вернуться.

– Парочка заняла теплое местечко, так он сказал, – объяснил Прохоров возвращение.

Мы с минуту отдыхали, потом снова взялись за ручки. Из уборной вышли мужчина и женщина, к ним присоединился охранявший любовное свидание – все трое удалились к другому краю лагеря, там было несколько бараков для бытовиков и блатных.

– Мать-натура в любом месте берет свое, – сказал Прохоров, засмеявшись».

Теперь пришлось туговато. Впрочем, у 33% женщин, которым «повезло» попасть в «выгороженные зоны» мужских лаготделений, шансы все же оставались. Свидетельство тому – гулаговская песня, которая называется «Черная стрелка» и описывает как раз один из способов проникновения женщин на мужскую территорию.

К чему такое длинное предисловие? Да к тому, что название песни – «Черная стрелка» – представляет собой не только точное отражение ее содержания, но и остроумнейшую игру слов, блестящий каламбур! Дело в том, что это – переделка «Песенки о стрелках» композитора Исаака Дунаевского на слова Василия Лебедева-Кумача из популярнейшей музыкальной комедии Григория Александрова «Веселые ребята»:

Но ироничные сочинители арестантского варианта придали выражению «черная стрелка» его лагерный смысл – тайная встреча, свидание в обход правил! (Притом что упоминание «черной стрелки» непосредственно из текста песни исчезло.) Значение слова «стрелка» нам уже знакомо. Расшифровка эпитета «черная» тоже очевидно: «черный» в жаргоне – незаконный, нелегальный («черный рынок», «черная зарплата» и т.д.). Как раз о нелегальном свидании и повествуется в лагерной переделке:

Молчи не молчи, а история эта сочинилась не раньше середины 1947 года, после выделения в ГУЛАГе системы женских лагерей.

Существуют ли нынче «черные стрелки»? Ведь разделение на мужские и женские зоны стало строже. А вот в колониях поселениях, где нет разделения осужденных по гендерным признакам, – вопросов нет. Помню, на меня большое впечатление произвела одна такая парочка, которая собиралась заключить брачный союз. Маленькая деталь: невеста отбывала срок за то, что утопила своего трехлетнего ребенка...

Впрочем, встречи в колонии-поселении, «поселке», не подпадают под термин «черная стрелка». Здесь можно встречаться открыто, официально, некоторым молодым семьям даже комнатки или домики выделяют. Бывает...

А вот с реальной «черной стрелкой» я столкнулся «на больничке» – в ростовской МРБ (межреспубликанская больница для осужденных), где в свое время отбывала срок актриса Валентина Малявина. Сейчас больница – межобластная. Итак, случилось это в середине 80-х. Тогда в больнице младший медперсонал (медсестры, нянечки, повара) набирался как раз их женщин, а в палаты попадали в основном арестанты-мужчины. Ну и сами понимаете... Сам я очевидцем подобных «черных стрелок» не был, но при мне об этом рассказывал начальник МРБ – огромный мужчина, вызывавший у зэков содрогание одним своим видом:

– Понимаешь, захожу в кочегарку – а он ее дерет прямо на куче угля! Я – за дрын и по спине его, по спиняке! А он только хрипит: «Начальник, будь человеком, дай кончить...».

Будем людьми – на этом и закончим.

Рыцари мента без шпаги

Много слов использует блатной мир для обозначения работников милиции. Одно из самых популярных – слово «мент». «Хороший мент – мертвый мент» – ходовая присказка уркаганов. О ненадежном, подозрительном человеке скажут: «Сегодня кент, а завтра – мент». И так далее.

Но что такое этот «мент» и откуда слово появилось? В жаргоне преступного мира России оно известно еще до революции. Так называли и полицейских, и тюремщиков. В «Списке слов воровского языка, известных полицейским чинам Ростовского-на-Дону округа» (1914) читаем: «МЕНТ – околоточный надзиратель, полицейский урядник, стражник или городовой». Ряд исследователей считает, что слово проникло в русскую «феню» из польского криминального сленга, где обозначало тюремного надзирателя. Но в польском-то откуда «мент» взялся?

«Мент» – слово венгерское (хотя действительно попало к нам через Польшу). По-венгерски mente значит – «плащ, накидка». В русском языке более популярна уменьшительно-ласкательная форма «ментик» – как объяснял В. Даль, «гусарская епанечка, накидка, верхняя куртка, венгерка» («Толковый словарь»). Но что общего между накидкой и защитниками правопорядка?

Дело в том, что полицейские Австро-Венгерской империи носили плащи-накидки (пелерины), потому их и называли «ментами» – «плащами». Собственно, принцип метонимии, то есть обозначения предмета, явления и т.д. по одному из признаков, легко найдем мы и в русских названиях представителей власти. Сразу же вспоминается лермонтовское:

Так поэт в 1841 году аттестовал по цвету мундиров сотрудников жандармского отделения. В русском уголовном жаргоне милиционеров называют также «красные шапочки» – по цвету околыша на форменной фуражке.

Правда, возвращаясь к «менту», интересно привести забавную версию-возражение Марины Королевой, ведущей программы «Говорим по-русски» на радио «Эхо Москвы». Вот что она заявила в одной из передач (сентябрь 2002 года):

«Ясно, в начале ХХ века слово уже существовало. Словарь жаргона преступников, выпущенный в 27-м году НКВД для собственного внутреннего пользования, приводит слово «мент». Это милиционер, тюремный надзиратель. Однако никаких указаний на происхождение слова. В Словаре московского арго Владимира Елистратова «мент» тоже имеется. Есть даже уменьшительный его вариант – ласковое «ментик». Что значит? Да все то же – «милиционер». Здесь же ссылка на уголовное арго: «мент» – милиционер, тюремный надзиратель. Все сходится.

Однако все это, спешу заметить, нисколько не приближает нас к главной цели – мы ведь хотим узнать, откуда взялось слово «мент», а нам предлагают лишь его толкование. Сразу скажу, прямого ответа я не нашла. Однако получилось так, что, листая старого доброго Даля в поисках чего-то похожего на «мента», наткнулась я на слово «ментор». Ну, помните, «ментор» – латинское слово, которое означает «руководитель», «учитель», «наставник» и – внимание! – «надзиратель». Причем неотступный надзиратель. Так, может быть, привычный нам уже мент отсюда, от ментора? …Впрочем, я только предположила, хотя версия и заманчивая».

На самом деле ничего заманчивого в этой версии нет. Довольно странно, что Марина продолжает ее пропагандировать и позднее, в 2003 году в «Российской газете». Почему странно? Да потому, что еще в 2001 году ей довольно аргументировано ответил на сайте «Эха Москвы» некто под ником Щекн:

«”Мент” от “ментора” произойти вряд ли мог даже в кошмарном сне. Потому что “ментор” – вовсе даже не “латинское слово”, а ставшее нарицательным ГРЕЧЕСКОЕ имя официального наставника-опекуна-воспитателя Телемака Одиссеевича… Старикашка был, конечно, занудный, но уж никак Телемаку не враг. И оттенка враждебности в слове «ментор», значения “надзиратель” в тюремном смысле, не было НИКОГДА. Ментор – надзиратель, может, и докучный, но СВОЙ, дружественный. Назвать ментором (т.е. своим наставником) тюремщика зэк (к тому же – хоть слегка интеллигентный зэк, раз знает это слово) мог только в блаженном сне утопии состоявшегося коммунизма, когда последние зэки радостно перековываются под руководством соответствующих органов, спя и видя себя на свободе с чистой совестью...».

Действительно, «версия» на редкость нелепая. Она напоминает гадание на кофейной гуще. Впрочем, погодите! Если быть уж очень въедливым, то вроде бы легкую перекличку с предположением Марины Королевой мы найдем у Александра Куприна в его цикле очерков «Киевские типы» (1895–1897 гг.). Вот что он пишет в девятом очерке – «Вор» – о жаргоне киевских уголовников:

«Так, например, часы у них называются “стукалы”, сапоги – “коньки”, панталоны – “шкары”, манишка и галстук – “гудок”, сыщик – “лягавый”, городовой – “барбос”, тюремный надзиратель – “менто”, военный – “масалка” и так далее».

«О!» – воскликнет читатель. «Менто» – это уж звучит почти как ментор. Однако не будем торопиться. Обратим внимание: речь идет об Украине. А теперь обратимся к статье из «Этимологического словаря русского языка» Макса Фасмера:

«ментик – “гусарская куртка с шнурами” (Тургенев), укр. мента “меховой женский полушубок, окаймленный тесьмой”, болг. менте “плащ без рукавов, жилет, фуфайка”, сербохорв. мента, слвц. mentek, mentyk “ментик”. Вероятно, из венг. mente “плащ, накидка”».

Итак, по всему выходит, что и украинский «менто» служит подтверждением именно нашей версии о его связи с венгерским плащом, а вовсе не с древнегреческим Ментором!

Между тем есть и другие довольно убедительные аргументы в пользу «австро-венгерского» происхождения слова.

Связь русского «мента» с венгерским плащом легко подтвердить. Так, жаргонные словари отмечают помимо «мент» и другие формы слова. Например, словарь С.М. Потапова «Блатная музыка» (1927), на который, в частности, ссылается Королева, фиксирует форму «метик» – надзиратель тюрьмы. В словаре «Из лексикона ростовских босяков и беспризорников» (1929) в ряду с «мент» и «мильтон» встречаем «ментух» – милиционер. Достаточно очевидно, что и в одном, и в другом случаях мы имеем дело с искаженным «ментик» – уменьшительным от «мент».

Не исключено, что именно связь «мента» с плащом может подсказать нам и время возникновения этого жаргонного слова в России. Впервые плащи у полиции появились в декабре 1855 года. Император повелел «к обмундированию полицейских офицеров в Санкт-Петербурге предоставить плащ, по форме конюшенного ведомства, с тем, чтобы вместо желтых пуговиц, были белые, с гербом Санкт-Петербургской губернии».

Но лишь в 1864 году плащ серого сукна с темно-зелеными клапанами и оранжевой выпушкой по верху воротника стал атрибутом всей полиции империи. В 1884 году появился серый плащ с петлицами на воротнике и плечевыми знаками. Именно к этому периоду относится язвительная эпиграмма поэта Дмитрия Минаева:

Напомним, что Польша (которая послужила как «передаточное звено» в заимствовании «мента» русским языком из венгерского) входила в состав Российской империи. Стало быть, «мент» проник в уголовный жаргон России, скорее всего, не ранее 1884 года.

И напоследок – забавный пример того, как прочно засели «менты» не только в жаргоне, но и в обычной разговорной русской речи. Причем – на самых верхах общества. В репортаже «Путин дал порулить Иванову» («Независимая газета» от 2 сентября 2007 года) корреспондент Наталья Меликова приводит эпизод, когда в Ростове-на-Дону после заседания Госсовета, посвященного проблемам общественной безопасности, тогдашний российский президент Владимир Путин вместе с высокими гостями отправился на ипподром:

«Мы спросили, на кого Путин поставит в скачке на свой собственный приз. В пятой скачке три плюсика стояли напротив Ментика из Краснодарского края. “Ментик – это почти “мент”, – заметил президент Азербайджана. “Значит, по теме Госсовета”, – уточнила я. “Ну, где-то рядом”, – согласился глава России. “Пока маленький – он Ментик, а вырастет – ментом станет…” – закончил тему Алиев».

Любопытно, что веселые жители Австро-Венгрии примечали своих полицейских не только по плащу. Вспомним эпизод с пребыванием бравого солдата Швейка в полицейском комиссариате:

«Швейк между тем с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах. В одной из надписей какой-то арестант объявлял полиции войну не на живот, а на смерть... Другой арестованный написал: «Ну вас к черту, петухи!» (Я. Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка»)

Спроси обитателя нынешних российских мест лишения свободы, кого имел в виду неведомый арестант под словом «петухи», он сходу ответит: конечно же, пассивных педерастов! Именно их называют у нас в тюрьмах и колониях «петухами». Но вот в Чехии «петухами» обзывали полицейских – те носили каски с петушиными перьями!

Во времена ГУЛАГа слово «мент» чуть не исчезло из блатного жаргона. Некоторое время оно считалось «устаревшим», вытесняемое еще с 20-х годов словом «мусор». Но в конце концов борьба закончилась вничью, и оба слова прекрасно сосуществуют.

Причем производных от коротенького «мента» – великое множество. Например, милиционеров называют, помимо уменьшительного «ментик», еще и «ментозавр», «ментяра». Помещение милиции – это «ментовка», «ментярня», «ментура» и даже шикарное «ментхауз» (по созвучию с «пентхауз»). Существует также «ментокрылый мусоршмитт» (иронически переиначенный «винтокрылый мессершмитт») – технократическая помесь жаргонных «мента» и «мусора».

И последнее замечание. Запомните: правильно говорить – «мент поганый», но ни в коем случае не «позорный»! «Позорным» бывает только волк. Итак: «мент» – «поганый», «волк» – «позорный». Не перепутайте!