Александр Хныков
Пропитанные тюрьмой
Худой
Он плакал и просил прощения у матери, на похороны которой он не попал – был на зоне, – только во сне. В реальности он старался выглядеть жестким и насмешливым, как и его друзья, желающие, чтобы их жизнь не казалась очень уж скучной. Но вот во сне Худой – так звали зэка – расчувствовался. Ему даже показалось, что он в детстве, мальчишка, и мать идет с ним по улице. Вечереет, и звезды на небе, как светлячки, и тянется взгляд его к ним, и боязно отпустить руку матери. Он проснулся вот с этим состоянием боязни и понял, по-настоящему понял, что нет больше этой руки матери, его поддерживающей, – нет. И от этого волчьего одиночества Худой стиснул зубы, до боли прикусил губу. Нет уже давно этого мальчишки, нет теперь и его матери, а есть он – зэк, которому срок отмерил наказание.
В то утро осеннее и ненастное было непривычно тихо. Ветер не пришел к зоне из степной глубины.
Худой стоял в строю своей бригады и ждал очереди на разводе на работу. В рабочей зоне можно было спокойно чифирнуть, как-то отойти от навязчивого недавнего сна.
– Эй, скорее, что ли! – пробурчал Худой.
Запахнул свою телогрейку потуже и отчего-то тяжело перевел дыхание.
После того как прозвучала протяжная сирена, возвещающая о съеме с работы, бригадир, внимательно глядевший на строй, забеспокоился.
– А Худой где? – с тревожным предчувствием спросил он у понурого строя.
В ответ было гробовое молчание – зэки очень даже спокойно смотрели на понурого низкорослого бригадира. Им не было дела до его тревоги, мало кто из них подумал и о Худом – даже мысли о побеге не возникло. Худому оставалось отсидеть несколько месяцев.
А Худой тем временем тоже не думал о зэках. Он уже сидел на верхотуре башенного крана и смотрел пристально на пустую степь, точно надеясь увидеть там одинокую фигуру матери.
Газеты
Отвратительный скрежет железной тележки, на которой развозят бочки с завтраком, по каменному полу. Этот скрежет окончательно приводит мысли к той черте, за которой грезы невозможны, и это мысли о том, что начался очередной день заключения. И надо вставать с нар, и надо завтракать, и надо идти затем на прогулку, и это надо... угнетает...
Сергей Владимирович встал во весь рост на третьем ярусе нар и, подслеповато щурясь, стал глядеть в сторону двери – должны были принести газеты.
Он читал газеты не в надежде найти что-то новое для себя – это была, может быть, последняя привычка, оставшаяся с воли, и, как говорится в пословице об утопающем, цепляющемся за соломинку, так и Сергей Владимирович читал ежедневно раздаваемые по камерам газеты.
Может быть, в иной, вольной, жизни эта в общем-то простая привычка и не казалась бы такой важной, но в этой тюремной круговерти, когда не хватает впечатлений и однообразие камеры заедает, как заедает вошь грязного человека, и чтение газет становится отдушиной для сознания.
Сергей Владимирович осторожно слез с нар и сел на деревянную лавку, привинченную к полу. Лавка стояла возле деревянного стола, также намертво прикрученного к полу камеры, и это каменное уныние пола, и эти серые цвета стен камеры, и эта лавка, и этот стол как символ привинченной к неволе человеческой судьбы – все это не давало Сергею Владимировичу окончательно уйти от того сна, который его потряс.
А снилось ему в прошедшую ночь, что превратился он в черного кота, и кот, то есть он, Сергей Владимирович, во время вечерней проверки выскользнул незаметно из камеры и побежал по длинному коридору, а затем по железной лестнице на первый этаж и тут затаился возле двери санчасти, и будто бы медсестра светловолосая и добрая даже погладила его, и в этот миг почудилось ему во сне желание остаться в этой медсанчасти возле этой медсестры. Но зов свободы был таким сильным, что он в обличье кота побежал дальше и ему удалось даже выскользнуть из тюремного корпуса, но дальше были стены прогулочных двориков, а на них железные провода, и во сне кот замяукал от бессилия. Вот это бессилие что-то изменить и мучило сейчас Сергея Владимировича, смирно сидевшего на привинченной к полу камеры лавке.
Наконец кормушка бесшумно открылась, и кто-то из коридора хриплым голосом сказал:
– Пресса!
Сергей Владимирович, точно поддернутый внутренней пружиной, вскочил со своего места, очутился возле двери камеры и взял просунутые в приоткрытую кормушку газеты.
Путь
В тамбуре было одиноко, не то что в вагоне-ресторане, где к тому же повстречались новые знакомые – по наколкам было видно, что сиделые. Общение шло как обычно – без подробностей. Ясно было, что новые знакомые едут на юг, и это было для всей компании главное – отдых. И вот сейчас в тамбуре он вспоминал эти ухмылки полупьяных людей и не винил их – он отвык кого-то винить. Жизнь научила его терпению, научила понимать людей с полуслова.
Эти минуты одиночества были ему по-другому поводу памятны – когда-то везли его по этому пути, только с юга в столицу, в этапном вагоне.
Он не курил, а если бы курил, то закурил бы сейчас. Мимо пробегали тенистые рощицы, вдали виднелись степные просторы. Хотелось к морю, вдохнуть морского воздуха, улыбнуться открыто прохладному ветру – хотелось покоя.
В общем, в тамбуре стоял мрачноватого вида, строгий даже, человек – мало кому захочется с таким разговаривать. В тамбур вышел не по возрасту серьезный мальчик, на вид ему было лет девять. Он встал рядом и так же пристально глядел за окно – там вечерело.
– На юг? – чтобы как-то нарушить тишину, буднично спросил мужчина.
– На свиданку к отцу, – так же буднично, совсем по-взрослому произнес мальчик.
У мужчины невольно дрогнула рука – дома у него тоже был сын.
Что-то созвучное его скорби о прошлом почудилось ему в голосе этого пацана.
Мальчик ехал в соседнем купе, и вскоре его окликнула миловидная женщина, выглянувшая из купе.
Мальчик ушел.
Мужчина постоял еще немного и вернулся в душное купе. Лег на свое место, на втором ярусе – полка снова ему напомнила о столыпинском вагоне. Он старался отогнать воспоминания как мог, но они лезли, назойливые, лезли и лезли в уставшее сознание...
Он проснулся от громких голосов, доносившихся из соседнего купе, и среди этого раздрая он услышал крик мальчика, мигом соскочил со второй полки и, не надевая даже ботинок, вышел в тамбур вагона. Прислушался. Вернулся в свое купе, прислушался к мирному посапыванию соседей по купе, обулся и уже осторожно вышел в тамбур. Это был уже не прежний человек – в нем пробудилась осторожность и решительность...
Он открыл соседнее купе и все понял – мужчина пытался приударить за женщиной.
Человек узнал его и пробурчал:
– Не мешай, браток!
– Помогите! – сказал мальчик.
Знакомый – один из тех, кто недавно был в вагоне-ресторане, тихо сказал:
– Серега, так, что ли, тебя зовут, не лезь, не твое это дело! Иди!
Он набрал номер телефона и стал кому-то звонить – звал на помощь.
...Их было трое – он один. И лезвие ножа не пощадило его... Едва сознание вернулось к нему, он подумал почему-то о доме, о своем доме – о сыне...
Выселки
В полутьме раннего летнего вечера горели уже в темно-фиолетовом небе звездочки, как светлячки небесные. Изредка поглядывая в эту давящую сверху высь, пацан лет двенадцати в трико и майке спешил по извилистой дороге. Вот на взгорье возле силуэтов берез зачернели ограды старого кладбища. Когда-то рядом была большая деревня, но парнишка этого времени не помнил. Он невольно ускорил шаг, стараясь прогнать холодок страха перед необжитым суровым местом. Шел он к своему дяде Тимошке на Выселки. Так назывался остаток деревни, что за кладбищем. Там никто, кроме Тимошки, и не жил. Когда был паренек совсем маленьким, переехали люди на центральную усадьбу из этого места. Остались дома их родителей по сути брошенными. Поначалу ходили в отчую деревню селяне, но росла новая поросль людей, и стали по этой тропинке к деревне заброшенной ходить все реже.
Тимошка, как освободился из тюрьмы, не стал жить на центральной усадьбе в доме сестры. А стал жить на Выселках.
Понемногу страх стал уходить. Осталось позади заброшенное кладбище. У полузасохшего ручья, что начинался от родников, бьющих из-под земли, остановился пацан и перевел дыхание.
Идти осталось совсем немного. А пошел он к дяде Тимофею вот по какому поводу. Тот привез из города настоящий телескоп. Какой-то его приятель, бывший то ли ученый, то ли учитель из школы, за ненадобностью отдал Тимофею телескоп, и Тимофей, когда был у сестры, матери паренька, разоткровенничался, что, мол, звездочки-то он видит совсем рядом…
У избы, где жил Тимофей, стоял огромный дуб. Под ним лавка и стол, еще дед паренька это смастерил. Тимофей и Марина, его знакомая, сидели на лавке и разговаривали. Увидели паренька.
– Что случилось? – встревожился разом Тимофей и поднялся с лавки, худой и будто согнутый в плечах какой-то невидимой силой.
– Да ничего не случилось! – робко сказал племянник. – Сам же сказал, приходи…
– А, на звезды хочешь, Андрюха, посмотреть, – обрадовался Тимофей. – Ну, это мы мигом! Небо нынче звездное…
На чердаке, куда Тимофей и Андрюха – коротко стриженный, крепко-сбитый паренек, – взобрались по деревянной лестнице, пахло сеном и какой-то прелью.
Телескоп – самый настоящий телескоп! – был прилажен на треноге и глядел в небо.
- Ну, я пойду, племяш, к Маринке, а ты гляди, – сказал Тимофей и спустился с чердака.
- Оставшись один, паренек прильнул к телескопу. Звезды и пугали, и настораживали, и было интересно смотреть на молчаливое небо.
«А ведь когда меня не будет, они все так же будут светить, неожиданно пугаясь», – подумал Андрюха. С этой мыслью нехорошей и настырной и спустился он с чердака.
На лавке Марина и Тимоха сидели рядышком, как голубки. И не хотелось пареньку тревожить их своими размышлениями, не по-детски серьезными.
– А что ты, Тимоша, привез-то эту штуковину? – спросила Марина. Ухоженная, в цветастом платье, она прямо-таки светилась своей дородностью.
– Да тоскливо здесь, – вдруг после паузы сказал Тимоха. – Вот и взял развеяться…
– Со мной-то тоскливо, – мигом обиделась женщина и сжала свои крупные алые губы.
– Да не о том я, Марина. Просто жизни хочется какой-то иной.
–Ты уже искал ее в большом городе и в тюряге очутился, – съязвила Марина.
Помолчали.
– Ну, пойду я. Спасибо, – напомнил о себе Андрюха.
Он шел по знакомой дороге и думал, чего же все-таки Тимохе не хватает.
Над головой были безмолвные мириады звезд. Не давали они пареньку ответа на его беспокойные и грустные какие-то вопросы.
Волк
В эту ночь плотная мгла была не кромешной, как обычно, благодаря полной луне. Волк бежал по насту дороги, проложенной к деревне и иногда принюхивался к ней, будто стараясь почувствовать, почему его так тянет к человеческому жилью.
В этом захолустье гостили двое, они приехали на машине еще засветло. Не были они охотниками, желающими побить зайца по первому снегу. А просто два уставших от городской беготни человека, мужчина и женщина. Их связывала многолетняя дружба. Те искорки любви, которые вспыхивали при первых встречах, давно угасли. Но что-то их связывало. Она искала в нем надежную опору в жизни. А ему было просто легко делиться с ней своими проблемами. Может, это и называется дружбой.
Печка была уже растоплена в доме приготовленными с осени дровишками. Холод отступил, и только его тени изредка копошились по углам небольшого двухкомнатного дома.
Сюда хозяин обычно приезжал по осени с семьей. Отдохнуть. Походить по грибы в ближайший лес. Зимой он сюда не приезжал. А вот так получилось сейчас.
Волк приблизился к ограде, за которой в окне призывно мерцал свет.
Присел на снег, прислушиваясь к окружающему миру. Но в опустевшей давно деревеньке не было даже собак.
Волк лежал и старался понять, что же скрывает этот дом – угрозу или покой.
Ему непонятна была логика людей, скрывавшихся таким образом от других людей.
Может, поэтому его так тянуло к этому месту – из волчьего любопытства. Дикость его давно уже переcилилась вот этим странным желанием – побыть поближе к людям. Может, потому что волк был одиночкой? В этих местах не осталось волков. Кого убили люди. Кто ушел в другие места. А этот старый волк остался – как охранник этого леса.
Им было хорошо вдвоем. Окружающий мир напоминал о себе только потрескиванием поленьев в каменной печке. Жар от печи помогал им найти уют в объятиях друг друга. Наступившая ночь все не приносила сна. Может, полнолуние так действовало на людей?
Волк ушел уже под утро. Остались лишь его следы. Он так и не нарушил покой непонятного ему людского счастья.
Поутру они с интересом смотрели на крупные следы, уходящие от окна в сторону темнеющего зимнего леса.
– Гляди-ка, собака к нам приходила, – улыбнувшись и запахнув шубку, сказала она.
Он заботливо обнял ее и промолчал. Волчьи следы напомнили ему о той жизни, которая ждала их обоих.
Ночь
Саньку выдернули на этап вроде бы неожиданно, хотя хмурый майор, начальник отряда на областной больничке, и вызывал его к себе в кабинет и в общем-то дал ему понять, что не позволит мутить воду. А он так и ничего не понял – вел себя как положено. Да что говорить теперь об этом...
Пересылка – камера в подвале тюрьмы – была пустой. Он был один.
Вечерело. Ужин уже прошел. Хотелось спать – напряжение понемногу уступало место усталости.
Пацан лег на тощий матрац и попытался забыться, уснуть.
Змеи во сне были небольшие, но их было много, эти клубки были на кустах, змеи лежали на песочке у ручья, грелись. А он стоял и боялся шелохнуться.
– Иди же и ничего не бойся! – подсказал ему кто-то невидимый. Только небесный ясный свет шел от того места, откуда послышался голос.
Он прошел к ручью, сел на корточки и умылся – вода в ручье была чистая-чистая...
Сон ушел быстро. Санька лежал на прежнем месте с открытыми глазами и припоминал сон.
«Может, это были ужи? Они безопасные», – пытался успокоить он себя.
В камере неярко светила лампочка над дверью под железным абажуром.
До утра, видимоЮ, было время поспать. Но не хотелось таких снов...
Так и лежал он с открытыми глазами, чувствуя, как холод утра проникает в камеру сквозь решетку на окошке...
Пасечник
Заброшенность этого места не зря настораживала всякого, кто каким-то чудом сюда заезжал по побитой проселочной дороге. Да и сама дорога, неровная, в ухабах, с кусочками асфальта, среди которых пробивалась зеленая трава, обрывалась у окраины этой деревни, дома которой явно не были жилыми. Трава была здесь хозяйкой. Она вплеталась в деревянные заборы. Она жила своей жизнью, подминая под себя напоминание о людях.
Двое вышли из старенькой машины. Палило солнце. Женщина негромко сказала:
– Заехали мы далеко.
Мужчина же с интересом оглядывался.
Вдруг они увидели человека. Седой и неторопливый в движениях, он в одном из ближайших огородов делал какую-то свою работу. Гости подошли поближе. Мужчина их заметил. Махнул рукой, точно предупреждая.
– Что он молчит? – спросила женщина, внимательно глядя на незнакомца.
– Он пасечник, – догадался ее спутник. – Видишь, в траве стоят улья.
– Надо бы отойти подальше, – поостереглась женщина.
Но было поздно. Пчелка зажужжала над ними, и к ее песне присоединилась подружка, за ней еще одна, и вот уже облачко из пчел завилось над людьми, и те бросились к машине, сели в нее. Стали торопливо закрывать окна. Пчелки садились на стекла и все пели и пели свою призывную песню.
К машине подошел седой пасечник, мягко повел рукой куда-то в сторону своего двора, и пчелы улетели.
– Гляди, он ими командует! – тихо сказала наблюдательная женщина, испуганно поджав ноги к сиденью машины.
Мужчина был посмелее и вышел из машины.
– Доброго дня, – сказал водитель. – Мы вот тут заблудились, не на ту дорогу свернули. А здесь тупик.
– Здесь тупик, – доброжелательно подтвердил последний житель деревни.
– А деревня-то большая была, – для поддержания разговора сказал водитель. – Домов много.
– Давно сюда никто не селится. Молодежь – по городам, – мягко сказал пасечник.
– Не скучно вам здесь одному? – спросила женщина.
Осмелев, она тоже вышла из машины.
– Я не один, у меня здесь пчелы, – мягко сказал хозяин деревни.
– Но они же молчат, – всё допытывалась женщина, уже с юмором вспоминая свой недавний испуг.
– Они не молчат, – негромко сказал пасечник и отчего-то улыбнулся. – Вам надо возвращаться по этой дороге назад, другого пути здесь нет.
Они сели в машину, взревел мотор, машина неуклюже развернулась на дороге и поехала по знакомому уже пути.
– А что про пчел-то не спросили у него, как он ими руководит? – переведя дыхание, произнесла женщина.
– Может, нам показалось, – неуверенно произнес ее напарник, пристально всматриваясь в пустынную ухабистую дорогу.`
Здравствуй, Граф!
Тишина в жилом помещении, после того как прошел развод на работу, необычайная. И в этой тишине очень хорошо слышен голос дежурного по колонии, извещающего по селектору фамилии освобождающихся. И те спешат на вахту с нехитрыми своими пожитками. Кого-то встречают у колонии родственники, как правило, молодежь, а кого-то никто не встречает. Среди последних был и Шнурок. Седой старик тяжело перевел дыхание и пошел в одиночестве по дороге, обрамленной светлыми весенними березками. Пахло слежавшимися прошлогодними травами. Солнышко едва пригревало темные оконца луж. Идти Шнурку надо было пару километров до поселка, а оттуда уже ехать в родные края.
У дороги неожиданно появился пес. Его Шнурок знал – на расконвойке был последние полгода и всегда видел пса, рыжего и приветливого. Он выходил к дороге, как часовой, неведомо что охраняющий.
– Ну здравствуй, Граф! – сказал Шнурок и невольно вспомнил, с какой же завистью смотрели зэки на этого пса, прозванного Графом, когда он спокойно убегал от дороги в привольные поля.
Теперь Шнурок тоже шел спокойный и довольный этой неожиданной встречей.
Альбом
Рассредоточилась жизнь на несколько полос – вкругаля сбились в едином порыве и удачи и невзгоды. Прожитые годы не дают надежды на возвращение – ушли они и стали миражом, миражом, который и мысли-то обычно разворошить не может. Но иногда миражи оживают, и эти картинки в памяти напоминают о прошлом, и тянется тогда рука к альбому с фотографиями – единственной примете времени.
Этап
Заголосила где-то поодаль в здании вокзала женская трель – сообщали о прибытии поезда. Этапники – точно не люди вовсе, а какие-то инопланетные существа – взирали на эти картинки воли. Эти пристройки у вокзала, эти пыльные железнодорожные пути – только им, лишенным воли, они и были милы. И только они понимали вкус этого вечернего воздуха с привкусом железной дороги, только они ждали состав с пониманием, что впереди душный вагон.
Серега, впрочем, в отличие от других не утруждал себя размышлениями о воле. Он думал о будущем, как думает капитан корабля о завершении плавания.
В вокзальной какофонии звуков чудился ему радостный ветер, его холодное дыхание хоть как-то успокаивало этого человека в телогрейке, сидящего на корточках, как и другие мужчины под охраной.
Залаяла бодро сытая овчарка, то ли испугалась приближения состава, то ли просто по привычке. Столыпинский вагон был в составе последним. Этапников быстро погрузили в него. Состав тронулся.
В тесном купе, лежа на второй полке, Серега смотрел за окно с решетками – там проплывали картины неказистого окружающего мира, милее которого не было пацану ничего на свете.
Вечер
Начальник отряда Петр Рукавишников, много лет проработавший в клубе и по причине его закрытия пришедший за куском хлеба в колонию, был человеком скорее доброжелательным, чем злым, и потому, когда пришла бумага на развод зэку Силаеву, по-человечески хотел его ободрить. В светлом кабинете над подоконником летала назойливая муха, невесть как попавшая сюда. Иногда она ударялась о стекло, стремясь на волю, и этот нескончаемый бег мухи от неволи как-то мешал офицеру сосредоточиться.
– Думаешь, мне легче на воле-то? – только и спросил лейтенант у притихшего низенького зэка, когда он подписал нужную бумагу.
Тот промолчал. Потом вышел из кабинета. Силаев не искал сочувствия. В его мозге просто кружились воспоминания, как та муха возле подоконника, и, как та муха, они ударялись о стекло реальности. Сожаление о том, что семья его распалась, конечно же было, но Силаев себя успокаивал: что тут поделаешь – судьба. И это слово вело его в размышления, от которых веяло холодом безысходности.
Силаев вышел в локальный сектор, чтобы подышать свежим воздухом. Странно, но этот серый квадрат с поблекшим асфальтом придал ему решимости.
Он постоял, а затем стал прохаживаться взад-вперед по сектору, отмеряя только ему понятные километры воспоминаний.
То он видел себя счастливого, то вспоминал что-то хорошее, и все – из его недолгой семейной жизни.
Подошло время отбоя. По селектору с контрольной вахты прорычали команду.
Силаев зашел в отряд. Подошел к своей койке. Разделся. Улегся, прикрывшись одеялом, в надежде уснуть, в надежде, что сон унесет его в иную действительность, где дышится свободно и где есть вера в любовь.
Дождь
Проселочная дорога вилась среди полей, точно огромная серая змея, замершая среди простора и покоя. Одинокая машина смело неслась, поднимая пыль, по проселку. Водитель был один. Он спешил. Из роддома неожиданно выписывали жену, и надо было успеть – родился сын. Водитель перевел дыхание от волнения.
Туча, казалось, настигала машину – громоздкая и тяжелая, она все накрывала и накрывала небо. И ветер помогал ей в этом. Он гнал дождь и гнал грозу, и отдаленные сумрачные всполохи на горизонте у края поля уже прореживали небо молниями.
Мотор заглох, будто споткнулся. Затихла его песня. Водитель попытался вновь включить зажигание, но мотор молчал.
А все равно – нет отчаяния, нет ощущения, что весь мир против него. Водитель вышел из машины. Срывались первые капли. Небо чернело.
Мотор завелся. Ничего лучше этой песни водитель в жизни не слышал.
Машина рванулась наперегонки с молниями и дождем. Но ничто не могло уже остановить мотор, который точно слышал биение сердца человека.
Щегол
Эту дорогу, каменистую и почти непроезжую, он помнил хорошо – не раз через эти колдобины выезжал от дома. Сам дом стоял под косогором.
Дойдя до одинокого забора, открыл ключом навесной замок. Дверь во дворе закрывала на замок его сестра, и это всегда вызывало у него усмешку. В самом доме никто не жил.
Двор в предвечерней хмари казался неуютным, каким-то сиротским.
Он молча осмотрелся. Высокая трава вплотную подступала к крыльцу.
В самом доме было сыро. Он в первые минуты даже пожалел, что не остался ночевать у сестры, но они давно более чем спокойно относились друг к другу, родство уже не сближало, хотя в силу условностей жизни они общались. Думая сейчас об этом, он невольно почувствовал одиночество. Кроме старшей сестры, в этом городке у него не осталось родственников. Родители умерли.
Да и этот дом, купленный им по случаю, когда он жил здесь, уже не тянул к себе. Время безжалостно оторвало его от прошлого.
Спалось как-то неуютно. Но все же усталость с дороги взяла свое.
Говорят, что сны – это будто иная жизнь.
Этот сон был похож на жизнь. Он и во сне лежал на той же кровати, что и в действительности.
И было так же сыро и неуютно.
Он открыл глаза. На стене висела деревянная клетка, и в ней на жердочке сидел щегол – тот ли, что был в его жизни когда-то, он в своем сне не спрашивал, он знал, что это тот самый щегол. Он уезжал тогда на пару дней и выпустил щегла из клетки. Когда приехал, то вначале щегла не нашел, а когда нашел комочек между стеклами – рама в окне была двойная, – то понял, что оставил перед отъездом внутреннюю форточку открытой, а щегол, почувствовав волю, влетел в нее и ударился о стекло внешнего окна. Так и не смог вернуться обратно в комнату.
– Надо выпустить щегла, – зачем-то вслух проговорил он. Поднялся с кровати и подошел к подоконнику. Открыл обе форточки. Подошел к клетке. Взял сонного теплого щегла. Отнес его к выходу на волю. И выпустил.
Проснулся под утро. Было очень прохладно в комнате. Он невольно поежился. Вспомнил свой яркий сон про щегла. Посмотрел в сторону окна – обе форточки были открыты.
