Александр Сидоров

Товарищи брянско-тамбовские волки

Одно из популярных выражений лагерного фольклора связано с упоминанием известного серого хищника. Когда хотят «отшить» человека, который набивается в друзья-приятели, ему говорят: «Тамбовский волк тебе товарищ!» или «Брянский волк тебе товарищ!». Причем между обоими городами (или даже областями) существует негласное соперничество за право называться родиной легендарного зверюги.

Существенный перевес сил – на стороне тамбовского волка. Не в последнюю очередь этому способствовала советская кинематография. В 1955 году на экраны СССР выходит фильм режиссера Иосифа Хейфица «Дело Румянцева», собравший десятки миллионов зрителей. В картине есть эпизод допроса Александра Румянцева – честного водителя, которого подозревают в крупной краже. Когда шофер обращается к следователю ОБХСС Самохину со словами «Товарищ капитан…», то слышит в ответ: «Тамбовский волк вам товарищ!» Та же фраза звучит в более позднем фильме 1959 года «Жестокость» по роману Павла Нилина. И наконец, «вариация на тему», которая прозвучала в комедии Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», где на вопрос Ивана Грозного «Ты скажи, какая вина на мне, боярин!» – сотрудник милиции сурово отвечает: «Тамбовский волк тебе боярин!»

Но и «брянский волк» не сдает позиции. Брянские леса называют родиной знаменитого серого хищника многие узники ГУЛАГа. Наиболее известно это животное благодаря песне Юза Алешковского о Сталине:

Существуют также варианты и без слова «товарищ» в ответ на другие неуместные, по мнению арестантского братства, обращения. Обратимся к «Архипелагу ГУЛаг» Александра Солженицына: «Камера воет, бурлит. Седовласый учитель русского языка встает на нарах, босой, и как новоявленный Христос простирает руки: ”Дети мои, помиримся!.. Дети мои!” Воют и ему: “В Брянском лесу твои дети!”».

В современном искусстве брянский и тамбовский волки тоже совершенно равнозначны:

Короче, без бутыки не разберешься… Но мы попробуем.

Кто в овраге лошадь доедает

Итак, цель поговорки – указать негативное отношение к собеседнику, обозначить дистанцию, заявить, что между вами не может быть ничего общего. В современном городском фольклоре есть похожие присказки типа «Таких друзей – за хрен и в музей», «Парочка таких друзей – и врагов не надо» и т.д. Их тоже активно использует блатной и арестантский мир. Бытование в местах не столь отдаленных вырабатывает у «пассажира» изоляционизм, обособленность, подозрительность по отношению к окружающим, ожидание подвоха, «подлянки». Отсюда популярные выражения: «один на льдине», «бродяга без никому», «без родины и флага» и проч.

Это не случайно: нравы и законы зоны порою жестоки, серьезен спрос с того, кто «упорол косяк» (допустил промах, совершил ошибку). Посему любое вроде бы доброе движение души, любое предложение помощи, попытка наладить доверительные отношения воспринимается напряженно: «Что бы это значило? Чего этот мутный тип из-под меня хочет выкружить?» Одна из самых известных поговорок на сей счет еще со времен ГУЛАГа – «Не будь моим благодетелем»: саркастическая отповедь тому, кто в зоне набивается с предложениями помочь, особенно безвозмездно. Из опыта битый арестант знает, что за любую помощь, поддержку рано или поздно придется расплачиваться. И чем «безвозмезднее» помощь, тем дороже расплата.

Впрочем, подобный скепсис и предусмотрительность можно встретить у многих философов и писателей. Например, у французского мыслителя XVIII века Себастьена-Рока Никола Шамфора в книге афоризмов «Характеры и анекдоты»: «Я спросил М., почему он предпочитает оставаться безвестным, лишая людей возможности облагодетельствовать его. “Лучшее благодеяние, которое они могут мне оказать, это предать меня забвению”, – ответил он».

Похожую мысль высказывает и Александр Пушкин в «Евгении Онегине»:

Зэковский и блатной мир активно творчески использует такого рода сентенции. В этом ряду особой популярностью пользуются устойчивые сочетания в форме ответа на обращение. К ним относится и поговорка о брянско-тамбовском волке: тебя назвали «товарищем», а ты категорически открещиваешься от этого. Но наряду с ней есть другие, схожие по смыслу. Часть из них уголовный мир перенял из фольклора общерусского.

Однажды мне довелось услышать на «зоне» любопытную реплику в ответ на обращение «земляк»: «Какой я тебе земляк: две монтировки по карте!». Позднее я встречал это выражение не раз, но в иной форме: «Какой ты мне земляк: два лаптя по карте!» Бывалый бродяга, опытный «пассажир» в таком случае обычно отвечает: «Так ведь по одной же земле ходим…»

Поговорка эта, несмотря на ее популярность в «запроволочном» мире, корнями уходит в русскую народную речь. «Лаптями» особо охотно меряют карту за Уральским хребтом вплоть до Дальнего Востока. Причем нередко смысл «лапотной» присказки как раз несколько иной: несмотря на большие расстояния, собеседники все же являются земляками. Как у Леонида Южанинова в романе «Хлеб и кровь»: «Действительно земляки! Для нас два лаптя по карте – не расстояние. Это теперь подразделили – Урал, Западная и Восточная Сибирь, а в старину все, начиная с Каменного пояса и дальше на восток, называлось одним словом – Сибирь». Или радостное восклицание на рыболовном интернет-портале: «Так здорово, что среди нашего брата есть почти земляки: Камчатка с Чукоткой рядом – "два лаптя по карте"...»

И все же чаще «лаптями» определяют не географическое сближение, а именно разделение. Вот что пишет об этом Сергей Пономарев в статье «Лапоть по карте (о приблизительности в истории и геополитике)»: «Есть такое выражение: “лапоть по карте”. Обычно так говорят дальневосточники, отвечая москвичам, утверждающим, что какой-то наш восточный или сибирский город находится поблизости от другого. “Ну, у вас там Владивосток ведь где-то рядом с Петропавловском (Камчатским)?” – полувопросительно-полуутвердительно спрашивает москвич. “Как бы не так! – отвечает провинциал. – Между ними лапоть по карте!” Можно сказать, что лапоть – это единица картографического измерения для людей не очень сведущих в географии. А если взять более широкий смысл, то это одна из устойчивых национальных единиц приблизительных измерений. Двоюродный брат русского “авось”». Тот же смысл в поговорку вкладывают Сергей Скрипаль и Геннадий Рытченко в романе «Контингент»: «Душу отводил Андрей в разговорах с земелей. Земляки, да еще и из одного города! Это вам не два лаптя по карте!»

Уркаганский мир вообще с особым удовольствием использует в своей речи сибирский и дальневосточный фольклор. То же случилось и на сей раз.

Другой пример того, как «отшивают» панибратство, мы находим в «Записках из Мертвого дома» Федора Достоевского:

«– Ну-ну-ну! полно вам, – закричал инвалид, проживавший для порядка в казарме и поэтому спавший в углу на особой койке.

– Вода [ Вода – сигнал тревоги, опасности или привлечения внимания. Позднее под влиянием еврейской ветви русского жаргона трансформировался в сигнал «вассер!», «вассар!». (Wasser – «вода» на нем. яз. и на идиш.) ], ребята! Невалид Петрович проснулся! Невалиду Петровичу, родимому братцу!

– Брат... Какой я тебе брат? Рубля вместе не пропили, а брат! – ворчал инвалид, натягивая в рукава шинель...»

И наконец, совсем близкая к нашей теме реплика – ответ на употребление слова «кент» (жаргонное «друг», «приятель»): «Твои кенты в овраге лошадь доедают!». Объясняя смысл этой поговорки, бывалые арестанты говорили мне, что под «кентами» (друзьями) имеются в виду шакалы. То есть приведенная поговорка – эвфемизм оскорбления «шакал».

Однако с исторической точки зрения это не совсем точно. Первоначально поговорка была полностью синонимична отповеди с упоминанием волка из брянского или тамбовского леса. Так, фразеологический справочник «Живая речь. Словарь разговорных выражений» (1994) Валерия Белянина и Ирины Бутенко приводит это выражение в следующем контексте: «Товарищ! – Твои товарищи в овраге лошадь доедают – выражение недовольства выбранным способом обращения». То есть мы имеем дело с одним из вариантов ответа на обращение «товарищ». Исходя из этого можно сделать вывод, что под «товарищами» подразумеваются вовсе не шакалы, а волки. Что интуитивно прочувствовал писатель Эдуард Багиров, который в публикации «Как я отбывал семь суток за пьянку за рулем» пишет: «Меня узнал какой-то ихний начальник… Он видел меня где-то по ящику. "Что же вы, товарищ писатель, по городу пьяным ездите?" Твой "товарищ" в тамбовском овраге лошадь доедает, подумал я, и лучезарно улыбнулся должностному лицу».

Итак, перед нами уже две поговорки, которые являются грубыми отповедями на обращение «товарищ». В каждой так или иначе присутствует указание на волка. Что же, сначала попробуем разобраться с товарищами, а затем перейдем и к волчьему племени.

Товарищ маузер, мосье Бендер и партайгеноссе Пушкин

Слово «товарищ» пользовалось особым почетом и уважением у русского и вообще у славянских народов. Одно из самых проникновенных его определений дал Николай Гоголь устами главного героя повести «Тарас Бульба»:

«– Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру!.. Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей… Нет, братцы, так любить, как русская душа, – любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, а... – сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: – Нет, так любить никто не может!.. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество!

…Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко, до самого сердца. Самые старейшие в рядах стали неподвижны, потупив седые головы в землю; слеза тихо накатывалася в старых очах; медленно отирали они ее рукавом».

То же самое отношение сохранялось в уголовной, каторжанской среде. Вот что пишет Влас Дорошевич, который в 1897 году побывал по заданию газеты «Одесский листок» на сахалинской каторге и выпустил в 1903 году книгу «Сахалин»: «“Товарищ” – на каторге великое слово. В слове “товарищ” заключается договор на жизнь и смерть. Товарища берут для совершения преступления, для бегов. Берут не зря, а хорошенько узнав, изучив, с большой осторожностью. Товарищ становится как бы родным, самым близким и дорогим существом в мире... К товарищу относятся с почтением и любовью и даже письма пишут не иначе как: “Любезнейший наш товарищ”, “премногоуважаемый наш товарищ”. Почтением и истинно братской любовью проникнуты все отношения к товарищу».

Это значение слова было широко распространено и в народном творчестве, скажем, в песне «Любо, братцы, любо»:

В том же значении оно сохранялось вплоть до революции октября 1917 года. Но уже на рубеже XIX–XX веков постепенно происходит некоторая трансформация смысла привычного «товарища». Это слово стало активно использоваться как обращение в среде коммунистов, социалистов, социал-демократов, анархистов. Таким способом политические соратники подчеркивали солидарность и взаимное доверие. Возможно, не обошлось здесь и без влияния каторжанской традиции: немало революционеров разных мастей прошли через царские казематы и каторгу. Хотя это необязательно, поскольку, повторимся, как синоним друга «товарищ» широко употреблялся в русской речи.

Итак, обращение «товарищ» приобрело оттенок оппозиционности. Это уловили и «цепные псы самодержавия». С начала ХХ века многие сотрудники правоохранительных органов Российской империи именовали революционную братию термином «товарищи» с презрением, издевкой и открытой неприязнью. Позднее эту традицию переняли противники Советской власти – участники Белого движения, мятежные казаки, недовольные обыватели и т.д. Так, персонаж одной из пьес Николая Погодина мечтал «перевешать всех “товарищей” и дать России крепкое правительство». В «Поднятой целине» Михаила Шолохова справный казак Яков Лукич Островнов жалуется: «Продразверсткой в первый раз обидели товарищи: забрали все зерно под гребло».

В новом, советском, обществе слово «товарищ» вышло далеко за рамки партийной жизни и стало широко использоваться как замена старорежимных «господин», «барин», титулов Табели о рангах («ваша честь», «ваше сиятельство», «ваше превосходительство» и проч.). Такое обращение равняло всех, независимо от социального статуса, занимаемой должности и т.д. «Товарищ, не подскажете, где тут губком?» – спрашивали незнакомого человека. Но особенно закрепилось слово как обязательное добавление к фамилии, званию, должности: «товарищ судья», «товарищ красноармеец», «товарищ Ленин»… Владимир Маяковский в «Левом марше» призывал на место ораторов «товарища маузера». Мадам Грицацуева в «Золотом теленке» именует мужа «товарищем Бендером». А сам незабвенный Остап иронически обращается к Балаганову: «Я хочу уехать, товарищ Шура, уехать очень далеко, в Рио-де-Жанейро».

Как синоним «товарища» в новом обществе пытались использовать также слово «гражданин» – по аналогии с эпохой Французской революции 1789–1794 годов, когда обращение «гражданин» являлось как бы символом признания человека «своим», благонадежным по отношению к новой власти. Однако очень скоро выяснилось, что в Совдепии эти термины не совсем равнозначны. У каждого из них был свой оттенок. «Товарищ» звучал более уважительно и доверительно. Не случайно в песне «Широка страна моя родная» утверждалось:

Разумеется, и в слове «гражданин» не было ничего постыдного. В конце концов, молодой поэт Сергей Михалков в 1935 году аттестовал так своего симпатичного великана дядю Степу:

Но все же «гражданин» звучал официально, канцелярски и, что еще хуже, как-то «бесклассово». «Товарищ» в этом смысле явно благонадежнее и ближе.

Забавная деталь: во времена нэпа, политики «временного отступления» и возвращения мелкособственнического предпринимательства, в советское общество вернулось старое, забытое «барин» по отношению к восставшим из небытия частным собственникам, «буржуям». Именно в это время возникает ироническая формула обращения к неизвестному человеку – «гражданин-товарищ-барин»: то есть выбирай любое, что тебе больше по душе. Многие знакомы с ним по историко-детективной повести Николая Леонова «Трактир на Пятницкой»:

«– Купи папиросочку, Америка. Сделай почин, поддержи мою коммерцию, пацан протянул раскрытую пачку "Люкса".

– Уговорил, купец, – Пашка взял пару папирос, одну бросил в рот, а другую заложил за ухо.

– Прошу, гражданин-товарищ-барин, – в одно слово выпалил пацан, артистически взмахнул рукой, и в заскорузлой ладошке заплясал огонек спички. – Прикурите-с».

Заметим: «гражданин» и «товарищ» здесь явно позиционируются как определения людей разного круга (иногда «гражданин» заменялся в присловье «господином»). Несмотря на то что упоминавшийся уже Великий Комбинатор в ответ на обращение Балаганова «мосье Бендер» рекомендовал называть его «не мосье, а ситуайен, что значит – гражданин», советские граждане в значительном большинстве предпочитали «товарища».

Остроумно обыгрывает это обстоятельство Михаил Шолохов в романе «Поднятая целина», когда казаки-«подпольщики» в марте 1930 года, ознакомившись со статьей Сталина «Головокружение от успехов», заявляют мятежному есаулу Александру Половцеву, что не станут выступать против советской власти. Когда же есаул гневно повышает голос, то слышит в ответ: «Вы, товарищ бывший офицер, на наших стариков не пошумливайте… Промахнулись мы, товарищ Половцев… Видит бог, промахнулись! Не путем мы с вами связались». То есть казаки по устоявшейся уже традиции обращаются к Половцеву как к офицеру и руководителю с привычным «товарищ»…

В битву за высокое слово впутали даже «солнце русской поэзии» – Александра Сергеевича Пушкина. В 1930-е годы из великого стихотворца стали лепить великого революционера, и именно с тех пор одним из самых известных (и обязательным для изучения в школе) стало «Послание к Чаадаеву». Помните:

Как пишет литературовед Юрий Дружников в статье «Страсти вокруг одного стихотворения»: «…одним из самых привлекательных слов для нового режима в стихотворении оказалось обращение “товарищ”. Хотя слово “товарищ” Пушкин употребил в других стихотворениях семь раз, но – никогда в качестве обращения, а только: “двадцать раненых товарищей”, “Мой грустный товарищ, махая крылом,/Кровавую пищу клюет под окном” и др. Символично, что в большинстве немецких, французских и английских переводов этого стихотворения слово “товарищ” заменено на “друг”».

В «Послании к Чаадаеву» обращение «товарищ» единственный раз употребляется ровно так, как надобно было советским идеологам. И они своего не упускают. Нарком просвещения Анатолий Луначарский в предисловии к первому тому советского полного собрания сочинений Пушкина (1930) четко обозначил большевистскую линию по отношению к поэту: сначала Александр Сергеевич был под подозрением, но после проверки партия решила, что «солнце русской поэзии» имеет-таки право освещать дорогу в светлое будущее. Правда, по Луначарскому, «пушкиноведение... надлежит еще переоценить со специальной точки зрения литературоведения марксистского». Лишь в этом случае «каждое зерно, имеющееся в пушкинской сокровищнице, даст социалистическую розу». Как справедливо замечает Юрий Дружников, послание «К Чаадаеву» явилось одним из зерен, которые предполагалось по команде наркома превратить в красные розы.

Что и было сделано: Пушкина причислили к певцам декабризма и пророкам революционного движения в России, несмотря на то что сам поэт не раз довольно нелицеприятно отзывался о восстании и уж точно не был революционно настроен. Президент Академии наук Сергей Вавилов по поводу стопятидесятилетия со дня рождения Пушкина выделил именно стихи «К Чаадаеву» и заявил: «Эти строки характеризуют главную линию творчества Пушкина до конца его жизни».

Между тем пушкинист Модест Людвигович Гофман, который эмигрировал за границу в 1922 году, заявил, что знаменитое послание писал вовсе не Пушкин, а Кондратий Рылеев, и посвящено оно не Чаадаеву, а декабристу Бестужеву (в некоторых рукописях вместо «Товарищ, верь…» стояло «Бестужев, верь…»). С Гофманом соглашались Максимилиан Волошин и Валерий Брюсов.

В рамках нашего очерка нет смысла обсуждать подробно все «за» и «против» этой версии. Скажем только, что знаменитое послание написал все же Пушкин, на что он ясно указывает позже в другом послании Чаадаеву, перефразируя обороты и образы первого стихотворения – «пока сердца для чести живы», «на обломках самовластья напишут наши имена»:

Отсыл настолько откровенный и ясный, что двух мнений быть не может. Гофман, правда, в 1937 году утверждал, что сближение двух стихотворений «неосновательно», однако не смог привести ни одного сколько-нибудь вразумительного контраргумента.

Но нам важно другое: послание «К Чаадаеву» стало главным произведением, которое аттестовало Пушкина как «своего» для советских граждан не только из-за нападок на «самовластье», но и благодаря современно звучавшему обращению «товарищ». Александр Сергеевич представал этаким «комиссаром в пыльном шлеме», с маузером в руке, и его арапский профиль легко можно было дорисовать на красном знамени к профилям Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Противная же сторона всячески старалась не только лишить Пушкина авторства, но и начисто вымарать «товарища» из стихов, влепив вместо него какого-то подозрительного старорежимного Бестужева…

Но, однако же, какое отношение ко всему этому имеет «товарищ тамбовский волк»? А самое непосредственное. Мы убедились, что в условиях новой, советской действительности слово-обращение «товарищ» приобрело особый, высокий и чуть ли не сакральный смысл. Оно воспринималось как знак доверия, символ причастности к общему делу, обозначение «нашего человека», близкого по духу, единомышленника. Но как раз именно поэтому в местах заключения 1920-х – начала 1930-х годов отношение к «товарищу» выработалось совершенно иное. С одной стороны, Соловки, Беломорканал, допры и тюрьмы принимали немалое количество «контриков» и «вредителей» из числа старорежимной публики. Эти люди воспринимали слово «товарищ» уже исключительно в советском значении и относились к нему либо издевательски-пренебрежительно, либо с явной злобой. Вот для иллюстрации отрывок из лагерных мемуаров «Россия в концлагере» Ивана Солоневича. Место действия – Беломорско-Балтийский канал, беседуют два зэка:

«– Дурацкие разговоры. Во-первых, Кореневский – наш товарищ...

– Если ваш, так вы с ним и целуйтесь. Нам таких товарищей не надо. “Товарищами” и так сыты».

С другой стороны, представители правоохранительных органов и мест заключения сами терпеть не могли, когда подследственные или арестанты обращались к ним как к «товарищам». Они прекрасно осознавали тонкое лингвистическое различие между «товарищем» и «гражданином», доступно стремясь передать свои знания подследственным и заключенным. Писатель Иванов-Разумник в книге мемуаров «Тюрьмы и ссылки» вспоминал о допросе, свидетелем которого он стал в Лубянской тюрьме (ноябрь 1937 года):

«– Так ты, мерзавец, ни в чем не хочешь сознаваться? – гремел бас.

– Товарищ следователь, ну как же я могу признаться?.. Верьте моей совести, ни в чем, то есть ни в чем не виноват! Ах, Господи Боже Ты мой, ну как мне, ну как же мне убедить вас, дорогой товарищ следователь! – жалобно плакался фальцет.

– Я тебе не «товарищ», сукин ты сын! Вот тебе! Получай за «товарища»! – Раздался гулкий звук оплеухи.

– Господин следователь...

– Получай за «господина»!

– Гражданин следователь, ради Бога, не бейте меня!»

Эти «практические занятия» ставили целью закрепить в сознании и памяти заключенного стандартную обязательную форму обращения к любым сотрудникам мест лишения свободы и всякому «вольному» – «гражданин»: «гражданин следователь», «гражданин начальник», «гражданин капитан»…

Подобное обращение было закреплено официально. Разумеется, его требовали не только от «контриков», но и от всех заключенных – в том числе от уголовников, которые на словах вроде бы считались «социально близкими». В этом смысле характерен эпизод, описанный в сборнике «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» (1934). Речь идет о посещении стройки Анастасом Микояном 23 марта 1932 года. Именно к нему обратился начальник ГУЛАГа Лазарь Коган, поделившись лингвистическими сомнениями по поводу арестантов, которые прокладывали канал:

«– Товарищ Микоян, как их называть? Сказать «товарищ» – еще не время. Заключенный – обидно. Лагерник – бесцветно. Вот я и придумал слово – ''каналоармеец''. Как вы смотрите?

– Что ж, это правильно. Они у вас каналоармейцы, – сказал Микоян».

То есть «товарища» надо было еще заслужить. А в результате появляется особый термин «з/к» (зэка) – «заключенный каналоармеец»…

Что касается уркаганов, профессиональных преступников, они некоторое время все же по традиции продолжали использовать «товарища» в общении между собой. Тем более такое словоупотребление было закреплено и в классическом фольклоре уголовного мира еще с дореволюционных времен.

Например, в песне «С одесского кичмана», которая обрела широкую популярность благодаря Леониду Утесову. Вернее, если быть совсем уж педантичными – благодаря спектаклю Ленинградского театра сатиры «Республика на колесах» по пьесе Якова Мамонтова. Сюжет прост: на отдаленном украинском полустанке банда «зеленых» создает свою «демократическую республику». Ее «президентом» провозглашается пройдоха-уголовник Андрей Дудка, который выбирает себе в «министры» бандита Сашку, телеграфиста и двух бывших помещиков. На торжественной пьянке в честь этого события Дудка (его роль исполнял Леонид Утесов) и поет уркаганскую песню:

По мнению многих исследователей, песенка эта была написана специально для спектакля поэтом Борисом Тимофеевым на музыку композитора Ферри Кельмана – Михаила (Моисея) Феркельмана. Однако это не совсем так. И текстовик, и композитор лишь обработали уже известное произведение. Так, еще в 1926 году заключенный Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) Борис Глубоковский издал в Бюро печати Соловков брошюру «Материалы и впечатления», где привел ряд произведений «уркаганского народного творчества», одно из которых – песня «Шли два уркана с советского кичмана»:

Ту же самую песню вспоминает в мемуарах «Неугасимая лампада» соловецкий узник Борис Ширяев – но в несколько иной версии:

«…Глубоковский и я заинтересовались "блатным" языком и своеобразным фольклором тюрьмы. Мы собрали довольно большой материал: воровские песни, тексты пьесок, изустно передававшихся и разыгрывавшихся в тюрьмах, "блатные" слова, несколько рожденных в уголовной среде легенд о знаменитостях этого мира. Некоторые песни были ярки и красочны. Вот одна из них:

И далее Ширяев сообщает: «Издательство УСЛОН, о котором я рассказываю в дальнейшем, выпустило эту книжку страниц в сто тиражом в 2000 экз., и она попала в магазины ОГПУ на Соловках, в Кеми, на другие командировки, даже в Москву. Тут получился неожиданный, но характерный для того времени анекдот: издание было очень быстро раскуплено. Материалы по фольклору разбирались как песенник, сборник модных в то время (да и теперь в СССР) романсов…» Видимо, именно из брошюрки лагерного издательства песенка об одесском кичмане перекочевала не только в «Республику на колесах», но и в другие произведения – например, в повесть украинского писателя Ивана Микитенко «Вуркогани» (1928):

Впрочем, не исключено, что Микитенко и Мамонтов черпали вдохновение непосредственно из фольклора преступного мира или из других источников: например, ноты «С одесского кичмана» издавались в 1924 году в Тифлисе – стало быть, песенка была достаточно известна. Более того, она является переложением народных солдатских песен Первой мировой войны. Еще до революции существовали повествования о нескольких героях, один из которых ранен и умирает, обращаясь к товарищу (или товарищам). Почти буквально совладают и мелодия, и лексические обороты. Например, в песне времен Первой мировой войны «Шли два героя с германского боя»:

Существуют и другие варианты – «С немецкого боя шли трое героев», «У каждого дома осталась подруга» и т.д. Есть казачьи перепевы.

Для нас же особо важно то, что в 1926–1928 годах уголовное песенное творчество продолжает использовать слово «товарищ» в значении «друг». То же самое смысловое наполнение мы встречаем и в более позднем варианте старой воровской баллады «Медвежонок» (повествующей о вскрытии уголовниками несгораемого шкафа – «медвежонка»). Начало этой баллады приводит Валерий Левятов в своем романе «Я отрекаюсь»:

Речь идет о постановлении ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». В народе его именовали по-разному: «указ семь восьмых», «указ семь-восемь» (седьмое число восьмого месяца), «закон о колосках» (часто с уточнением – о двух, трех, пяти колосках). Постановление от 7 августа вводило в качестве уголовной санкции за хищение колхозного и кооперативного имущества и грузов на железнодорожном и водном транспорте – расстрел с конфискацией имущества, который при смягчающих обстоятельствах заменялся лишением свободы на срок не менее 10 лет с конфискацией имущества. Осужденные не подлежали амнистии.

Итак, «благородный преступный мир», в отличие от представителей «старого мира», пытался оставить за собой право на использование слова «товарищ» в положительном смысле – друг, приятель, близкий человек. Однако и блатных «государевы слуги» заставили понять, что новой власти уголовник – не товарищ, а своих товарищей ему придется искать в лесных чащах. Тогда блатари стали более активно использовать арготические синонимы «кент», «кореш», «братка», «братэлло» и проч.

Да и обычные «бытовики», то есть заключенные, которые не принадлежали ни к касте профессиональных преступников, ни к «политикам», а осужденные за растраты, нанесение телесных повреждений в банальных пьяных драках, за убийства на почве ревности и т.д., «товарищей» не жаловали. У «сидельцев» вырабатывалось отвращение к этому слову. Арестантский мир постепенно привыкал к обращению «граждане»… То, что во времена Французской Республики считалось гордым отличием члена нового общества, в местах лишения свободы Республики Советов превратилось в клеймо для человека второго и даже третьего сорта. Фактически «гражданин» становится определением безликости, аморфности. Он почти синонимичен слову «существо» или популярному ныне в молодежной среде термину «организм». Как в песне Гарика Кричевского: «По улице идут два организма»…

Правда, с началом масштабных политических репрессий (после убийства в 1934 году Сергея Кирова, но особенно – с 1937 года) в среде «контриков», «фашистов», политзэков из числа совпартработников и вообще советских граждан новой формации, лояльных советской власти, слово «товарищ» приобретает прежний смысл. Это обращение служило нитью, которая связывала их с былой жизнью, с близкой им идеологией и мировоззрением. Любопытный факт приводит Жак Росси в своем «Справочнике по ГУЛАГу»: «В конце 40-х гг. автор был свидетелем, как бригада, отработавшая 11 1/2 - часовую смену, согласилась остаться на следующую смену только потому, что глава строительства, майор МВД, сказал заключенным: “Прошу вас, товарищи” (все они были жертвами сталинских чисток)»…

Но уркаганы и значительная часть «бытовиков» своего отношения к «товарищу» уже не меняла.

Зверехитрый еретик

С «товарищем» мы разобрались. Остается вопрос: с какого перепугу популярная поговорка вспоминает о волке, а не о каком-либо другом животном? В конце концов, есть медведи, собаки, шакалы. Любопытна и амбивалентность (сочетание противоположностей) образа волка из поговорки. С одной стороны, он – воплощение чего-то враждебного, злого, существо, недостойное дружбы порядочного человека. С другой стороны, его все-таки предлагают в товарищи. Значит, дружить с людьми он способен, пусть и не с теми, с кем надо. Итак: почему волк? Не важно, брянский или тамбовский, но – волк!

Начнем с того, что в европейской и русской культурах отношение к волку сложилось разное. Так было не всегда. В дохристианский период культ волка существовал у многих народов. Скорее всего, все этносы, которые существовали в «волчьем» ареале, на одной территории с этим животным, прошли стадию поклонения ему. Волк часто рассматривался как родоначальник, прародитель. Вспомним о капитолийской волчице, вскормившей Ромула и Рема – основателей Рима. Легенды говорят также о том, что волчица (по другой версии – собака) воспитала персидского царя Кира Великого. Образы волков – основателей рода традиционны для башкирского, бурятского, татарского фольклора, фактически для сказок и легенд всех тюркских народов. Согласно генеалогическому мифу Чингисхана, предком этого великого военачальника был пепельный волк, который спустился с неба и соединился с ланью [ В реальной жизни действительно есть случаи, когда человеческих детенышей воспитывают дикие животные. Профессор А. Джезелл из Йельского университета в 1940 году провел сравнительное исследование особенностей развития детей, выросших в человеческом обществе и воспитанных в диких условиях зверями. Из 20 детей 14 вскормлены волками, четыре – медведями, а один – леопардом. Как мы можем убедиться, волк лидирует с большим отрывом. Правда, в 12 эпизодах речь идет об Индии и лишь в двух – о Европе. ].

Точно так же в дохристианской и раннехристианской Европе культивировались воинские братства с волчьим тотемом. Например, ульфхеднары (ulfhedhnar), то есть «волкоголовые» – элитные воины древнескандинавских народов. Эти бойцы сражались в волчьих шкурах и не признавали доспехов. Их длительная физическая, психологическая, ритуальная подготовка схожа с воспитанием скандинавских «воинов-медведей» – берсеркеров. «Медведей» готовили для открытого боя, обучая помимо воинских навыков искусству экстатического бешенства, умению вызывать в себе чувство неконтролируемой ярости. «Волки» были мастерами засад, ночных атак, скрытых нападений. Они тоже умели впадать в боевой транс, но при этом могли себя контролировать. Грубо говоря, берсеркеры – это аналог русских десантников, а ульфхеднары – элитные группы спецназа.

Реликтом воинской традиции можно считать обрядовое переодевание в волчьи шкуры у южных и западных славян. Знамена с изображением волка являлись отличительным признаком воинских братств у многих народов. Подобное отношение к волчьему племени связано с тем, что одним из главных способов добычи пропитания у людей была охота, поэтому им хотелось походить на зверей-хищников, сродниться с ними. В «волчьих» краях образцом для подражания служил серый разбойник.

Однако с приходом христианства в Европу отношение к волку постепенно меняется. В представлениях христиан он становится символом дьявола и ересей, которые угрожают «стаду верующих». Монахи-доминиканцы называли себя «псами Господними» (лат. Domini Canes), а их борьба с еретиками аллегорически изображалась как нападение стаи собак на волков. С этим же связаны традиционные сюжеты «Волк в овечьей шкуре», «Волки и овцы». Часто волк изображался как лживый проповедник, вещающий с кафедры овцам.

Дело не ограничивалось аллегориями. Церковники пробуждали у паствы не просто страх, а иррациональный ужас перед волками. В средневековой книге о животных «Бестиарий» волк характеризуется как дьявольское животное; пылающие в ночи глаза волчиц лишают человека сознания. Изображение волчьей головы с красными горящими глазами либо волка, несущего в пасти добычу, вошло в средневековую геральдику как символ злобы, жадности, хищничества, жестокости. Ведьмам приписывались скачки на волках.

В «пособии» монахов-инквизиторов Генриха Инститориса и Якова Шпренгера «Молот ведьм» (1487) – рассказ о немыслимой кровожадности волчьего племени:

«Здесь мы разберем вопрос о волках, которые время от времени с большой хитростью и ловкостью крадут из домов взрослых и детей и их пожирают. Это происходит как естественным образом, так и с помощью наваждения через посредство ведьм. О первом роде случаев говорит Альберт Великий (“О животных”) и приводит несколько причин: 1) голод волков, заставляющий их приближаться к людским поселениям и там искать добычи; 2) их необузданность и свирепость, главным образом в холодных странах; 3) необходимость прокормить подрастающих волчат и т.д. Но подобное происходит также через обман чувств с помощью демонов, если Бог хочет наказать народ за грехи… Вспомним также историю одного венского епископа, назначившего перед Вознесением Господним день покаяния из-за того, что волки врывались в город и разрывали на улицах людей.

Ввиду того, что подобные волки, нападающие на людей и терзающие их, остаются безнаказанными, не попадают в западни и не подвергаются ранениям, можно с уверенностью сказать, что их нападения происходят с Божьего попущения при участии демонов».

Трудно представить, чтобы волки могли ворваться в средневековый город, окруженный крепостными стенами. А между тем вот что пишет состоятельный парижанин-очевидец о временах Столетней войны между Англией и Францией: «В 1421 и 1422 годах волки так изголодались, что и в городах и в полях раскапывали лапами могилы; повсюду, куда ни пойдешь, можно было натолкнуться на объеденные ими трупы. Нищета и голод, вызванные проклятой войной, возрастали изо дня в день, и не было видно конца несчастиям. На протяжении 1423 года волки входили в Париж каждую ночь, и иногда их убивали по три или четыре за одну ночь; на следующее утро те, кому это удавалось, расхаживали по городу с подвешенной на жердях тушей, и горожане щедро одаривали их деньгами».

Другой, еще более жуткой причиной были постоянные кошмарные эпидемии чумы, холеры, дизентерии, оспы, сифилиса, опустошавшие города и селения. Трупы не успевали сжигать или погребать, их пожирали волки, что привило целым поколениям серых хищников вкус к человеческой крови. Войны и эпидемии способствовали формированию волков-людоедов, которыми кишела средневековая Европа [ Кстати, похожая ситуация сложилась в Америке эпохи Великих открытий. Оспа, принесенная на континент европейскими поселенцами, выкосила свыше 80 процентов аборигенов. Чувствуя легкую добычу, волки нападали на деревни, пожирая тела беспомощных индейцев. А во время Первой мировой войны, зимой 1916–1917 годов, на Восточном фронте в районе Литвы и Белоруссии стаи голодных волков, лишенные возможности охотиться на животных, стали набрасываться на солдат. Русскому и немецкому командованию пришлось договориться о временном перемирии и заняться совместным истреблением волчьего поголовья. ]. Исторические записи свидетельствуют, что во Франции в период между 1580 и 1830 годами (уже в более спокойное и благополучное время) волки загрызли более трех тысяч человек.

Так что церковникам было довольно легко связать образ волка именно с демонологией и привить пастве по отношению к серому хищнику чувство мистического ужаса. Одновременно католические Отцы Церкви Августин Блаженный, Фома Аквинский раскручивают тему оборотней-вервольфов. Людей, заподозренных в оборотничестве, отправляли на костер вместе с вeдьмами и колдунами. Оборотней обвиняли не только в сношениях с дьяволом, но и в людоедстве. Так, 16 января 1574 года парламент города Доля приговорил Жиля Гарнье к сожжению на костре «за убийство четырех девочек и мальчиков, совершенных, по его собственному признанию, в обличье волка, и за последующее затем поедание их плоти».

Константин Гончаров, автор исследования «Образ волка в русских и иноземных сказках», справедливо замечает: «Учитывая, что в те времена… в качестве “ведьмы” или “колдуна” инквизиция могла подозревать не только любого простолюдина, но и представителя знати – становится очевидным нагнетание массового психоза, или, по-другому, искусственное введение общества в состояние глубокого и постоянного невроза, граничащего с безумием… почти четыре столетия кровавой резни на почве суеверий, фанатизма и невежества не могли не найти свое отражение в сказках, легендах, преданиях и т.п.».

Итак, в западноевропейских легендах и сказках волк – воплощение абсолютного зла, коварства и зверства. Легенда о Франциске Ассизском, укротившем свирепого волка в окрестностях города Губбио, – случай исключительный и свидетельствующий скорее в пользу святого отца, нежели в пользу хищника.

Но разве не так же обстоит дело в русском фольклоре?

Банный вопрос их испортил, илиРжаной враг «анчутки беспятого»

На Руси дело обстояло иначе. Хотя по количеству волчьего поголовья она вряд ли уступала Европе – скорее наоборот. Да и нападения волков на людей не были редкостью. Нельзя назвать благополучным даже XIX век. Как сообщал Словарь Брокгауза и Эфрона, «по сведениям Центрального статистического комитета, с 1870 по 1887 г., в 49 губерниях Европейской России и Привислянском крае всего заедено зверями 1445 человек».

Казалось бы, если сравнивать с Францией, где за 300 лет волки загрызли «всего» три тысячи человек, можно прийти к выводу, что в России все было куда более запущено. Но, во-первых, Франция по населению уступала Российской империи в разы. Во-вторых, восстанавливая картину людоедства волков на галльской земле, мы можем опираться лишь на разрозненные свидетельства. В те времена статистические комитеты отсутствовали, никто не вел скрупулезного подсчета жертв. Зато источники прекрасно передают состояние чудовищного кошмара, связанного с тотальным террором волков по отношению к людям.

Дело не только в количестве волков-людоедов, но и в отношении к ним. Константин Гончаров приходит к выводу, что у западного обывателя укоренился «еще со времен раннего Средневековья и по сей день некий иррациональный страх именно перед ОБРАЗОМ волка – в отличие от рационального страха путника или охотника, окруженного в лесу стаей голодных волков. Рациональный страх не имеет никакого отношения, например, к вере в оборотней-вервольфов и к другим сверхъестественным явлениям, к мистицизму, а имеет лишь одно-единственное понимание в бытовом плане – “Сожрут или не сожрут?”. Зато иррациональный, суеверный страх трансформируется, на уровне подсознательного, в скотский, животный ужас».

Именно так. Наше Отечество счастливо избежало не только маниакальных психозов, связанных с охотой на ведьм, но и истерического ужаса перед волками и вервольфами. Разумеется, волк воспринимался как опасный хищник. Однако была существенная разница между русским «лесным» волком и европейским «чумным». В России волк нападал на человека либо в глухом лесу, либо в степи. Близ жилья хищника атаковал людей преимущественно зимой, когда охота на домашний скот крайне затруднена и оголодавший волк просто вынужден нападать на всех без разбора. А вот на европейской территории волки бесновались повсюду; перманентные волны страшных эпидемий искусственно делали их именно людоедами. Зверь вел охоту на людей постоянно и целенаправленно. И размах волчьего людоедства в средневековой Европе (а именно тогда сформировалось восприятие серого хищника как воплощения абсолютного зла) был куда масштабнее нападений волка на человека в России.

Почему так произошло? Разве на Руси не было эпидемий? Конечно, были. Но подобные бедствия не шли ни в какое сравнение с европейскими. Увы, средневековое мракобесие отбросило европейскую медицинскую мысль на столетия назад, гигиена здесь была на пещерном уровне. Умывание отсутствовало как таковое. Европа не знала, что такое баня. Одежда носилась без смены сезонами, а то и круглый год. Белье нередко не стиралось и не менялось до полного истлевания. Обнажение тела считалось грехом. В городах нечистоты выплескивались прямо под пороги домов.

Правда, крестоносцы принесли из походов в Святую землю обычай умывать лицо, перенятый у мусульман. Были сделаны даже робкие попытки создания бань по примеру восточных. Однако католическая церковь восстала против такого «разврата» и объявила, что чума ниспослана на людей как наказание за столь «греховное увлечение». К травле присоединились доморощенные лекари. «Водные ванны… ослабляют организм и расширяют поры, поэтому они могут вызвать болезни и даже смерть», – утверждалось в медицинском трактате ХV века.

Патрик Зюскинд в романе «Парфюмер» точно и без преувеличений передает «богатство ароматов» европейского города: «В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным пометом, кухни – скверным углем и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями, влажными перинами и остро-сладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло серой, из дубилен – едкими щелочами, со скотобоен – выпущенной кровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из животов – луковым супом, а тела, когда они старели, начинали пахнуть старым сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянское сословие, вонял даже сам король – он вонял, как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и летом». Между прочим, речь идет даже не о Средневековье, а о 18-м столетии! Можно только представить, что же творилось несколькими веками ранее…

Вот лишь несколько общеизвестных фактов. Людовик XIV мылся всего два раза в жизни, и эта процедура привела его в ужас. Королева Испании Изабелла Кастильская омылась (не считая крещения в купели) только в день свадьбы. Генрих IV за всю жизнь мылся три раза. Дочь одного из французских королей умерла от вшивости. Папа римский Климент VI скончался от чесотки. Герцог Норфолк отказывался мыться из религиозных убеждений, и его тело покрылось гнойниками. Тот, кто бывал в Лувре, знает, что оттуда до сих пор не выветрился запах мочи: знать справляла малую (а то и большую) нужду в любом укромном уголке дворца. Европа гнила заживо. Эпидемии и мор стали нормой, а отсюда – многовековой разгул волков-людоедов.

В то же самое время скандинавы и славяне, весь исламский мир чтили чистоту почти на религиозном уровне. «Веди себя в сауне так же, как в церкви», – гласит финская пословица. «Чистота – половина веры», – сказал пророк Мухаммед. Правоверные мусульмане ходили в хамам почти столь же регулярно, как в мечеть. Русская баня воспринималась иноземцами как одно из чудес света и панацея от болезней и хворей. Общая баня была в каждой деревне, почти в каждом дворе – своя личная. Указ 1649 года предписывал «мыльни строить на огородах и на полых местах не близко от хором». Домашние бани топились раз в неделю, по субботам. Эти дни считались нерабочими. Личный медик императрицы Елизаветы Петровны испанец Сантос заявлял: «Сколь бы счастливо было общество, если б имело нетрудный, безвредный и столь действенный способ, чтоб оным могло не токмо сохранять здравие, но исцелять или укрощать болезни... Я с моей стороны только одну Российскую баню почитаю способною к принесению человеку столь великого блага».

Поэтому Русь не пережила эпидемий, по размаху и жертвам хотя бы отдаленно сравнимых с европейскими. Волчье людоедство не носило характера национальной катастрофы. Православной церкви (в отличие от католической) не было смысла эксплуатировать образ волка в качестве религиозного устрашения. Но все же после принятия христианства подобные представления постепенно внедряются в народное сознание. Волк ассоциируется с нечистой силой, его даже называют «чертов конь». Считалось, что волки, как и нечистые духи, боятся молитвы, креста, освященных предметов. На этот счет существовало множество заклинаний-заговоров, например: «Атвярни мене, Госпади, ат этага зверя», «Хрест на мене, волк от мене» и проч. Согласно поверьям, волк не переносит колокольного звона, поэтому ямщики подвязывали под дугу колокольчики. Имя волка старались не поминать вслух, как и имя черта. Поэтому использовали названия «серый», «бирюк», «кузьма», «лютый»... Отсюда и поговорки «Про волка речь, а он навстречь», «Волка помянули, а он тут как тут». «Волками» называли «нехристей», «басурман» – татар, евреев и т.д.

Но одновременно волк воспринимался и как гонитель нечистой силы. По народным преданиям, когда Бог создал человека, черт тут же слепил из глины (или вытесал из дерева) волка. Однако оживить его не смог, и тогда Бог сам вдохнул жизнь в зверя. Воспрявший хищник бросился на черта и прокусил ему пятку. В ужасе нечистый вскарабкался на ольху. Кровь из пятки стекала по стволу дерева и окрасила кору в красный цвет. А черт (дьявол) с тех пор хромает. По другим рассказам, волк вообще откусил черту пятку, так что нечистого прозывают «анчутка беспятый». Во многих поверьях волки охотятся на чертей и пожирают их, чтобы те меньше плодились.

Правда, все это далеко от европейских представлений? Между тем речь идет о том, что славяне, русичи всего лишь сохраняли первоначальные общеевропейские традиции. Например, в аграрных обрядах народов дохристианской Европы встречается фигура Хлебного Волка как духа плодородия, нивы, хлеба. Это отчасти сохранилось и в германских верованиях уже христианского времени. Когда колосья колыхались под ветром, говорили: «По хлебам проходит волк», «Ржаной волк бежит по полю». Крестьяне в окрестностях Фейленгофа (Восточная Пруссия), заметив бегущего по полю волка, следили за тем, поднят его хвост или же волочится по земле. Если хвост волочился, это означало счастливый год, и волку приносили жертвы, разбрасывая на его пути еду. Если хвост был приподнят, волка проклинали и старались убить. В Германии существовала вера в то, что в последнем снопе сидит волк, волком звали и человека, скосившего этот сноп, и женщину, вязавшую сноп. «Люди-волки» должны были проявлять свою звериную натуру, подражая повадкам, вою, стараясь укусить жнецов или вязальщиц. На острове Рюген женщина, связавшая последний сноп, войдя в дом, кусала хозяйку и служанок; чтобы откупиться, ей отдавали большой кусок мяса.

С приходом агрессивной формы католического христианства эти верования в Европе были вытравлены. А в отечественной культуре подобный образ сохранился. Академик Борис Александрович Рыбаков в исследовании «Язычество Древней Руси» рассказывает об изображении волка в виде гравировки на серебряной оправе турьего рога, которое было обнаружено при раскопках Черной могилы – дружинного кургана славянской эпохи. «Этот волк, как и его сказочные потомки, благожелательны к человеку и к жизненному началу вообще», – отмечает автор. А на Дмитровском соборе во Владимире можно увидеть свыше двух десятков волков. Среди них – и с хвостами, которые «прорастают» и «колосятся». На браслетах древнерусских мастеров XII–XV веков тоже изображен волк, из хвоста которого растет зеленый побег. Такие браслеты называются «русальскими» (русальи праздники на Иванов день и вечером в канун Рождества). Они связаны со славянскими аграрными молениями о дожде. Волк на браслетах – символ плодородия, поскольку обвит поясом-плетенкой с растительным орнаментом. Только представьте себе: в период расцвета средневековой травли волков и вервольфов русичи изображают «добрых волков» на церквях и браслетах!

Стадо «волчьего пастыря»

По мнению ряда авторов, истоки культа волка следует искать в евразийской древности: «Возникновение культа обожествленного Волка должно относиться к тем далеким временам, когда это животное было более всего необходимо человеку. Евразийцы в конце эпохи последнего и жестокого оледенения (IX тыс. до н. э.) одомашнили волка… Содружество человека с волком было двусторонним: "волк постоянно следил в отдаленные времена (как это делает и сейчас) за деятельностью человека, кружа во мгле, куда не достигал свет костра, и жадно втягивал аромат свежего мяса". Иногда охотники кидали своему незваному помощнику куски мяса, часто оставляли объедки, и волки могли пользоваться щедростью своих "братьев старших", проявляя к ним повышенный интерес и дружелюбное отношение.

Зависимость жизнеобеспечения человека от волка (собаки) несомненна. Стаи волков гнали оленей, а люди с противоположной стороны устраивали засады. После выведения собаки она стала постоянным спутником человека на охоте. Собака на первых этапах одомашнивания считалась прирученным волком. Волк, будь он диким или домашним, считался верным другом человека» [ http://churchtoday.ru/biblioteka/mifologija/istoki-slavjanskoi-i-evraziiskoi-mifologi/mify-i-legendy-o-volke-luke-i-strelah-u-evraziiskih-narodov/mify-i-legendy-o-volke-toteme-i-volchih-bogah.html ].

Появляются волчьи амулеты и обереги, сделанные из костей и зубов хищника и имеющие «лечебную силу». В средневековой Европе за подобные «безделушки» можно было поплатиться жизнью (они воспринимались как знаки оборотня-ведьмака), а вот у славян и тюркских народов традиция сохранялась.

В эпоху праиндоевропейского единства сформировался культ бога-Волка, Волчьего пастыря. Он – владыка гроз, ему подвластны стаи небесных волков, в дикой охоте заменяющие гончих псов. Пастырь скачет верхом на волке и сам может принимать волчье обличье. Первоначально образ «волчьего пастуха» был связан, видимо, с легендой о «Дикой охоте», общей для ряда европейских народов. В скандинавской мифологии Дикую охоту устраивает верховный бог Один (Водан), который несется по небу во главе воинства мертвецов, сопровождаемый сворой диких собак. Видимо, речь идет о волках, поскольку именно они являются магическими животными Одина.

Согласно мифам о волчьем пастыре, в награду за службу он назначает волкам добычу: кому корову, кому овцу, кому жеребенка, а кому – и человека. Никто из обреченных на заклание не в силах избегнуть своей судьбы.

Славяне считали волков священными животными бога богатства и плодородия Велеса. «Велесовы дни» (зимние святки) называли «волчьим праздником». Также хозяином волков был бог-громовик Перун (который порою и сам оборачивался волком), а серые хищники обретали образ хмурых туч, пожирающих солнце, или даже хищников ночи, обгрызающих луну. Затем образ волчьего пастыря каждый народ стал подгонять под себя. У западных украинцев покровителями волчьего племени считались святые Михаил, Луппа, Николай, Петр и Павел. Белорусы отводили эту роль козлоногому и мохнатому Полисуну, который гонит плетью стада голодных волков туда, где народы губят друг друга в сражениях. В русском фольклоре роль Волчьего пастыря отводилась сначала лешему, затем – Егорию Храброму, охранителю скота и одновременно повелителю волков земных и небесных.

С принятием христианства роль волчьего пастыря досталась Георгию-Победоносцу, покровителю Москвы и герою известного лубочного стишка:

Действительно, фигура римского тысяченачальника, обезглавленного императором Диоклетианом за принятие «новой веры», во всех христианских церквях особенно популярна благодаря легенде «Чудо Георгия о змие», где святой спасает дочь языческого царя, предназначенную в жертву дракону (змею), пронзая чудовище копьем. Правда, в некоторых вариациях мифа Победоносец усмиряет змия молитвой. Но затем, видимо, на легенду повлиял византийский эпос Х века «Сказания о Дигенисе Акрите», герой которого Василий Акрит (акриты – мало зависимые от императора «воины приграничья», вроде русских казаков) сражался против мусульман и горных разбойников. Дигенис Акрит тоже боролся с драконом, напавшим на его жену Евдокию, так что молитву решили заменить более действенным «воспитательным средством».

Но лишь в русской традиции выяснилась любопытная подробность: оказывается, Георгий (он же Егорий, Юрий) не одного змия в жопие тыкал… Как гласит легенда, однажды, когда Егорий ехал через лес, откуда ни возьмись налетел серый волк и вцепился зубами в ногу его коня. Святой недолго думая ударил зверя копьем. Раненый хищник возмущенно возопил: «Пошто бьешь меня, я же голоден!» На что святой заметил: «Хочешь есть – спроси меня. Я укажу тебе лошадь, которую ты можешь зарезать». Выехал на пастбище и указал волку на несчастную лошадь. С тех пор каждый год накануне праздника имени себя, любимого, святой Георгий объезжает на коне поля и леса, собирает волков и определяет каждому добычу.

Праздник Георгия Победоносца (а заодно Егория Храброго, Ерилы Вешнего, Скотопаса, Волчьего Пастыря, Отмыкания Земли и прочая, прочая) приходится на первый понедельник после Красной горки – по-нынешнему на 6 мая. В обрядах христианские представления переплетены с языческими. Пастухи брали с собой «на Егория» иконку с изображением святого Георгия, веточку вербы, освященную в церкви, горбушку хлеба, а заодно восковой шарик с закатанными в него шерстинками коров из стада и т.д.

Считалось, что волки выбирают только тех, кто обречен на погибель Егорием-Юрием. На этот счет существует множество пословиц и поговорок: «Что у волка в зубах, то Егорий дал»; «На то Георгий волку зубы дал, чтобы кормиться», «Без Юрьева наказу и серый сыт не будет!», «На что волк сер, а и тот по закону живет: что Егорий скажет, на том все и порешится!», «Святой Егорий держит волка впроголодь, а то бы – хоть и скота не води!»… В Орловской губернии бытовало поверье, что Егорий отдает «волку на зуб» только ту скотину, хозяева которой не поставили свечу к образу святого в день праздника. Соответственно, единичные нападения серых разбойников на скотину воспринимались крестьянами как признак будущей удачи и довольства. В некоторых местах хозяева даже специально оставляли на съедение волкам корову или овцу, чтобы «задобрить» их.

То есть волк в русском фольклоре не являлся воплощением иррационального ужаса, кровожадности и жестокости, как это имело место в Европе. Но вот что сказать насчет «дружбы-фройндшафт»?

Героический крокодил и «творительное сравнение»

Мистическая связь славянских народов с волками очень глубока. Особенно ярко это проявляется в отношении к такому явлению, как оборотничество.

Мы уже знаем, что в западноевропейской традиции превращение человека в волка способно вызывать лишь чувство ужаса и глубокого отвращения. В русских быличках, сказках, легендах дело обстоит иначе. Человека-волка, оборотня называли волколаком, волкодлаком, волкулаком. Изначально волкодлаками в славянской мифологии были воины-оборотни из свиты Ярилы и Велеса, полулюди-полуволки. Внешний признак волкодлака - растущая на голове волчья шерсть (длака), заметная уже при рождении. Самое древнее литературное упоминание о славянских оборотнях принадлежит «отцу истории» Геродоту: «Каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик». Невры – праславянское племя, которое обитало к северо-западу от Черного моря; ученые относят его к милоградской археологической культуре.

С Крещением Руси слово «волкодлак», «оборотень» обретает в православном сознании резко отрицательный смысл. Считалось, что черти, бесы и прочие «нечистые» принимают образ волка или имеют волчьи признаки (волчьи зубы, уши, глаза и т.д.). Оборотничество приписывалось колдунам и ведьмам, способным превращаться в волка и то же проделывать с другими людьми. По созвучию с «волкодлаком» появился и «вурдалак», то есть оборотней нередко воспринимали и как упырей.

Однако фольклор продолжал относиться ко многим волкодлакам с явной симпатией. Вспомним хотя бы былинного Волха Всеславьевича, он же Вольга Святославович, знатного богатыря-оборотня, который оборачивался не только серым волком, но и ясным соколом, а также гнедым туром-золоты рога. В походе на «Царство Индейское» это помогало ему снабжать свое войско:

Любопытный штрих: принимая волчий облик, оборотень между тем охотится и на волка...

С приходом христианства, правда, появляются предания (в частности, новгородское), где Волх изображается как «бесоугодный чародей, лют в людях; бесовскими ухищрениями и мечтами превращался в различные образы и в лютого зверя крокодила; и залегал в той реке Волхове водный путь тем, которые ему не поклонялись: одних пожирал, других потоплял. А невежественный народ тогда почитал его за бога и называл Громом или Перуном… И был этот окаянный чародей удавлен от бесов в реке Волхове… И по трех днях после того тризнища прослезилася земля и пожрала мерзкое тело крокодилово, и могила просыпалась над ним на дно адское…».

Но в памяти народной и былинах богатырь оставался защитником земли Русской. Былина о Волхе Всеславьевиче представлена и в одном из самых известных сборников «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым» (1804). Мы с полным правом можем говорить о противостоянии народной и церковной точек зрения. Тем более Волх – не единственный оборотень в русской литературной традиции.

Достаточно обратиться к самому известному произведению Древней Руси, которое пронизано мотивами славянской народной поэзии с элементами языческой мифологии. Я имею в виду «Слово о полку Игореве» (конец XII века). Безвестный автор так описывает полоцкого князя Всеслава Брячиславича (которого, кстати, сторонники «исторической школы» считают прототипом былинного Волха-Вольги):

Конечно, можно воспринимать эти примеры просто как литературное сравнение, выраженное творительным падежом. То есть Всеслав не оборачивается зверем на самом деле; его просто сравнивают с волком. В конце концов, и «Бояна вещего» в начале поэмы сравнивают тем же самым способом: «аще кому хотяше песнь творити, растекашеся мыслию [ Согласно другим трактовкам – «мысию», то есть белкой. ] по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы». Волк вообще упоминается в «Слове» девять раз, и лишь однажды речь идет о хищнике как таковом.

Только вот какое дело: сама форма подобных сравнений косвенно указывает на то, что они связаны с языческими представлениями о способности человека превращаться в зверя. Одно дело бежать, как волк, подобно волку, другое – бежать волком, без всяких экивоков и оговорок. Что касается Всеслава, летописи достаточно прямо объясняют природу оборотнических способностей князя: «Мать же родила его от волхвования. Когда мать его родила, на голове его было язвено [ Язвено – «сорочка», то есть тонкая пленка плаценты на голове новорожденного. ]. Волхвы сказали матери: “Наложи на него это язвено, и пусть носит до конца жизни”. И носил его Всеслав до смертного дня; сего ради он и не милостлив на кровопролитие». Перед нами – обряд наложения повязки-наузы (ею в данном случае служила «сорочка»-плацента), которая являлась не только оберегом, но и частью древнего колдовского обряда «обращения человека в зверя», сиречь оборотничества. Науза свидетельствовала о том, что носящий ее прошел инициацию – приобщение к тайному знанию. Потому и подчеркивается, что полоцкий князь «не милостлив на кровопролитие»: зверь есть зверь…

И вообще, слишком часто используется «творительное сравнение» с волком в поэме. Взять эпизод с бегством Игоря: князь скачет горностаем к тростнику, белым гоголем на воду, затем с коня спрыгивает серым волком, летит соколом… Тоже «обычное сравнение»? Но вот что любопытно: князь летит соколом, «избивая гусей и лебедей к завтраку, обеду и ужину». То есть охотится именно как крылатый хищник. Для «обычного сравнения» это уже перебор…

Стало быть, Игорь тоже не был чужд оборотничеству. И русских людей этот факт не пугал – напротив, такие способности считались доблестью.

Мы с тобой одной крови!

Пока мы рассматривали оборотничество как воинское искусство. Но, оказывается, превращение в волка и обратно считалось на Руси чуть ли не бытовым явлением. Как говорил Карлсон: пустяки, дело житейское… Вера в существование людей-волков была распространена повсеместно. Она и сейчас существует в отдаленных деревнях северной России и Сибири.

Понятно, когда волкодлаком становился колдун, ведьмак: по чину положено. Этнограф-фольклорист Николай Иваницкий писал в «Материалах по этнографии Вологодской губернии» (1890): «Колдун может обращаться в любое животное и других обращать в зверей (преимуще­ственно волков). В Кадниковском уезде Вологодской губернии рассказывают, что колдун приходит в лес, ударяет топором в пень и обращается в волка для того, чтобы заесть скотину, принадлежащую тому человеку, на которого он, колдун, за что-либо гневается». Мария Власова в толковом словаре «Русские суеверия» пишет: «Смоленские крестьяне рассказывали, как волками сделались дети колдуна, по ошибке выпившие приготовленный “для поддела” напиток: “После этого колдун просил соседей не стрелять волчат, а ударить, при виде их, палкой об ‘мяльлицу’ [ Мялица (то же, что мялка) – разминающая машина, устройство, например мялица для льна. ]; случись при этом оборотни, они могли бы принять прежний образ”». Обратите внимание, насколько все прозаично. Ну, случилась у колдуна неприятность, дети шалили, в волчат обратились. Он и просит чисто по-соседски: не пришибите ребятню случайно…

«Волколаческими» способностями обладали не только колдуны, но и вполне себе обычные люди. Тем более способ немудреный: «перекинуться» (перевернуться) через воткнутый в пень либо в землю нож, топор или какой другой колюще-режущий предмет. Если такового не найдется под рукой, можно обойтись чем попроще. Скажем, в Вологодской губернии колдунья «перекинулась» через коромысло. Правда, если кто-то выдернет или унесет сакральный предмет, волкодлак так и останется в обличье зверя.

Николай Михайлович Гальковский, замечательный филолог-славист, в исследовании «Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси» (1913–1916) приводит характерный пример: «В селе Лучасах Смоленской губернии рассказыва­ют, что когда-то там жил мужик, умевший делаться оборотнем. Пойдет на гумно и пропадет. Однажды за овином нашли воткнутый в землю нож и выдернули его. С тех пор мужик пропал и пропадал без вести года три. Один знахарь посоветовал родственникам пропавшего воткнуть нож за овином, на том месте, где он торчал раньше. Те так и сделали. Вскоре после этого пропадавший мужик пришел в свою избу, но весь обросший волчьей шерстью. Истопили жарко баню, положили оборотня на полок и стали парить веником; волчья шерсть вся и сошла».

Превратиться в волка можно было и в результате семейных трений. Так, известная собирательница фольклора Ирина Валериановна Карнаухова в сборнике «Сказки и предания Северного края» (1934) приводит случай обращения в волчий образ «по слову матери». Когда единственный сын в целях экономии собирался зарыть усопшего отца в саду («на попов много денег нужно»), возмущенная мать сказала: «Лучше я б волка породила, чем такого сына, отця как собаку зарыть хочет». Тотчас сын обратился в волка, поджал хвост и убежал в лес. А уральский казачий писатель Иоасаф Игнатьевич Железнов в трехтомнике «Уральцы – очерки быта уральских казаков» (1858) поведал о теще, обратившей в волка непутевого зятя, который обижал ее дочь. Правда, в конце концов она смилостивилась и вернула несчастному человечий облик. Однако одичавший и расстроенный зять постригся в монахи…

Особо популярны рассказы о том, как рассерженный колдун превращает в волчью стаю целую свадьбу. Этот сюжет связан с общеславянским свадебным обычаем: во время свадьбы жених сравнивался с волком, крадущим добычу, «волками» называли дружину жениха или невесты, родню на свадьбе, «серые волки» в причитаниях невесты – братья жениха, а родня жениха, напротив, нередко называла невесту «волчицей». В конце концов, символические «перевертыши» стали представляться как «обыденная реальность».

По архангельским поверьям, колдун превращает в волкулаков лишь тех гостей, которые покинули свадебное пиршество, не испросив «отпуска» (колдовского напутствия). Такие оборотни либо рыскали своей стаей, либо примыкали к другим волкам. По ночам они прибегали к родным местам и жалобно выли. Историк Василий Петрович Верещагин в «Очерках Архангельской губернии» (1849) рассказывал, что «охотники, бродя в лесу, встречаются иногда с волками, одетыми в кафтаны и женские платья».

Такие рассказы в народе воспринимались не как сказки, а как вполне реальные события. Рассказчик, сообщивший о превращении сына в волка «по слову матери», утверждал, что это произошло с его соседом. Мария Волкова пишет, ссылаясь на вологодские источники: «Нередко можно встретить мужика, который, пользуясь доверием народа, рассказывает, что он разыскивает стаю, в которой бегает обращенная в волков свадьба. Этому мужику частью из страха, частью из сожаления народ дает большие подачки».

Орловские крестьяне считали, что «волкулаки» никогда не нападают на человека и скота не трогают; встречаясь с настоящими волками, держатся подветренной стороны, чтобы «сородичи» не учуяли человеческого запаха. «Хотя нужда заставляет их питаться чем попало, но они больше стараются разживаться хлебом и мясным, унося из погребов то и другое», – пояснял ливенский мещанин А.И. Трунов [ Трунов А.И. Понятия крестьян Орловской губернии о природе физической и духовной // Записки Русского географического общества по отделению этнографии. Т. 2. 1869. ]. В предании о сыне-оборотне поясняется, что он, будучи волком, «мяса не едал. Разорвет овцецку, да поглядит, где пастухи картошку пекли, да на тех вугольях мясо и сжарит. Знал видь, что как сырое мясо сьист, навсегда волком останется». Один из бывших волков Тульской губернии рассказывал: «Бегаешь, бегаешь, поесть все ищешь: настоящие-то волки падаль жрут, а мы не ели падали, все живых – барана, теленочка...»

Волколаки, обращенные в серых хищников насильно, страдают и скучают по родным, тянутся к людям. Один из оборотней ходил в родную деревню и ложился под знакомой ригой. Близкие поняли, что это – их родич, стали подкармливать, а через семь лет он обрел свой прежний облик, остался лишь клок серой шерсти у сердца. На Вологодчине занозивший лапу волк постоянно ходил к мужику за помощью. На второй год мужик убил зверя и обнаружил под его шкурой человека в кумачовой рубахе.

Столь подробный экскурс в историю русского оборотничества не случаен. Мы смогли убедиться, что в большинстве случаев отношение к волколакам можно определить как настороженное сочувствие, жалость.

Как справедливо резюмирует Мария Власова в своем словаре русских суеверий: «Представления о том, что под шкурой волка могут находиться мужчина или женщина, отразили веру в родство и единство всего живого: здесь волк – “хозяин” леса, зверей и одновременно “старший” родственник, покровитель, предок человека, “сильный” колдун, волхв-волк. Человек же, в свою очередь, – “превращенный волк”, который… черпает в этом родстве силы, а в критические моменты жизни может вновь стать волком».

«Здорово, браток!»:волчий хвост под графской короной

Не слишком ли далеко мы ушли от уголовной поговорки? Средневековая Европа, Древняя Русь, чума, вервольфы, волчьи пастыри… Нагородили сорок бочек арестантов, а о самих арестантах забыли! Ничего подобного. Просто без серьезного экскурса в историю нам не удалось бы прояснить характер странного «товарищества» русского человека с русским волком, которое отразилось в блатном и лагерном фольклоре.

Мы уже упоминали, что у древних славян ежегодные чествования бога Велеса именовались «волчьим праздником». «Волчьи праздники» сохранились и после Крещения Руси. Они продолжаются в течение месяца – с Николы Зимнего (19 декабря, или 6 декабря по старому стилю) до Крещения Господня (19 января). В этой связи позволю себе обратить внимание на особенности русской психологии. С Николы Зимнего волки, по народному наблюдению, собираются в стаи и становятся особенно лютыми. Они рыскают по лесам, по полям, нападая даже на целые обозы. Что вполне понятно, поскольку зима – не лучшее время для волчьей охоты. Казалось бы, подобное поведение, повадки, если следовать европейской логике, должны были бы сформировать резко негативное отношение к серому разбойнику. Ничуть не бывало! Напротив, именно в этот период многие русские (как и многие другие славяне) чествуют волков, пытаясь задобрить «паству Егория Храброго». Славяне не просто рядятся в волчьи шкуры, но и приглашают волка к столу, разделить с ними трапезу!

Некоторые славянские народы уверены, что встреча в пути с волком приносит добро. Например, белорусы говорят: «вовк ямУ дорогу перебег», то есть человеку привалило счастье. Если волк пробежит возле села или через него перед закатом солнца, то ночь будет доброю для всех сельчан. А болгары верят, что волк, родившийся в одно время с человеком, и умирает одновременно с ним. Вот такая братская связь…

Да ведь те же белорусы так и приветствовали волка при встрече в лесу: «Здорово, браток!» Считалось, что если поприветствовать волка первым, он никогда не нападет. Многие уточняли, что перед волками следует встать на колени и обратиться со словами «Здравствуйте, мОлодцы!», а при встрече с волчицей на коленях попросить ее: «Волчица, матушка, помилуй меня». В черниговском Полесье встреченного волка уважительно просили: «Дамавой хозяин, старани дарогу», то есть зверь воспринимался как покровитель домашнего хозяйства и скота.

Однако апофеозом содружества человека и серого хищника является русская народная сказка «Иван-Царевич и Серый Волк». Не будем подробно пересказывать похождения Ивана и его приятеля. Вспомним только, что они познакомились примечательным образом: Серый Волк сожрал у царевича коня, однако усовестился и предложил взамен свои услуги – не только в качестве средства передвижения, но также как советника и подельника. Вместе они изловили Жар-птицу, обуздали Златогривого Коня и привезли «по заказу» царя, у которого неудачно стащили чудесную птаху, невесту для него, Елену Прекрасную. При этом молодой человек постоянно вел себя не столько как Иван-Царевич, сколько как Иван-Дурак. Это замечательно точно отмечает Олеся Шестакова в работе «Роль мифических существ в славянских сказках»:

«На фоне серого волка сам эпический герой зачастую кажется непроходимым идиотом: ему говорят: не трогай – он лезет и навлекает беду, причем неоднократно. От такого поведения устает даже сам волк:

– Что же ты, Иван-царевич, слова моего не послушал, зачем взял золотую узду? Мне, серому волку, все хлопоты, а ты только пакостишь!

("Сказка об Иване-царевиче, Жар-птице и сером волке")

Недалекий эпический герой, с очень сомнительными моральными качествами (хотя вызывает удивление тот факт, что у царского сына клептомания и он тащит все что можно) сильно проигрывает живущему в лесу, но, тем не менее, умному, благородному, бескорыстному серому волку.

…Самому эпическому герою никогда не придет в голову сказать волку спасибо за его службу, он принимает ее как должное, и с очень большой неохотой извиняется за свое не совсем адекватное поведение».

Да, милая компания… В конце концов, Царевич решает оставить всю добычу себе (хотя конь и девица предназначались для царя в обмен на Жар-Птицу), и Серый Волк помогает приятелю провернуть мошенническую операцию, обращаясь попеременно то в жеребца, то в Елену и давая подельнику возможность за это время удрать на недосягаемое расстояние. Однако затем Ивана убивают единоутробные братья и, в свою очередь, похищают его добычу. Серый Волк с помощью живой и мертвой воды оживляет товарища, они возвращают себе честно награбленное, а с «беспредельщиками» расправляются – в разных версиях по-разному, вплоть до разрывания в клочья.

Вот такой чисто уголовный рОман. Как остроумно заметил Константин Гончаров, сия история «свободна от таких искусственных поведенческих стереотипов, которые отчетливо прослеживаются в западноевропейской сказке». И с этим не поспоришь. Стереотипов смакования криминальных подвигов устойчивой преступной группы в составе человека и волка западноевропейский фольклор и впрямь не знает. Не додумались.

Впрочем, далеко не все исследователи склонны рассматривать сюжет сказки о царевиче и волке как «русский оригинальный». Еще замечательный русский юрист и искусствовед Дмитрий Александрович Ровинский в своем капитальном труде «Русские народные картинки» (1881) отмечал, что ряд ученых находит источники сюжета в немецких народных сказках, другие же указывают на сказки восточные, азиатские. Так, Виссарион Белинский в статье «О народных сказках» писал, что история царевича и его хищного помощника «не слишком отличается народным колоритом. Золотые яблоки, Жар-птица, Серый волк, который служит красавице пленной царице, – все это отзывается Востоком…». Фольклорист Клара Курепова в «Русской лубочной сказке», напротив, настаивает на европейском «следе», где встречается даже вервольф, помогающий рыцарю и в конце за это обретающий прежний, человеческий облик.

Однако на самом деле первооснова русской сказки не столь важна. Суть ведь не в том, что фабула истории о трех братьях, которые охотятся за чудо-птицей, крадущей яблоки, известна многим народам. И даже не в том, что где-то даже упоминается волк как помощник главного героя. Главное – в другом. Только на русской почве эта история обрела немыслимую популярность, дружеский симбиоз волка и человека воспринимался как вполне естественное дело, а сам серый хищник выступает в роли мудрого, благородного, бескорыстного друга и наставника главного героя! Даже если в сказках Старого Света где-то промелькнуло нечто похожее, мы можем легко убедиться, что подобная тенденция и мораль оказались абсолютно чуждыми европейскому менталитету и фольклорно-литературной традиции.

Достаточно сказать, что только в русских лубочных изданиях с конца XVIII века и вплоть до 1918 года, то есть примерно за полтора века сказка об Иване-Царевиче и Сером Волке выдержала свыше 150 изданий огромными тиражами! Вообще же самое раннее лубочное издание четырехлистовой «Сказки о Иване-царевиче, Жар-птице и о сером волке» с шестнадцатью картинками появилось еще в начале 18-го столетия.

Однако лубочными книжками дело не ограничилось. Приключения Ивана-Царевича и Серого Волка нашли живой отклик в сердцах народа. Сказка известна не только в записях собирателей народного творчества, но и в многочисленных литературных пересказах – а также в вольных переложениях. Первое литературное издание приключений царевича и волка вышло в 1786 году в типографии литератора Петра Федоровича Богдановича, в сборнике «Дедушкины прогулки, или Продолжение настоящих русских сказок». Это была «Сказка о Любиме Царевиче и прекрасной Царевне, его супружнице, и волке крылатом». «Дедушкины прогулки…» тоже не раз переиздавались.

Одна из самых известных художественных обработок сказки – на слуху у каждого грамотного русского человека, но, увы, знакома нам лишь в конспективном изложении. Я имею в виду двустишие из пушкинского пролога к «Руслану и Людмиле»:

Ивана-Царевича тут, правда, не наблюдается, зато возникает новый поворот: служение волка неведомой царевне, попавшей в застенки. Впрочем, незримо присутствует и царевич. Дело в том, что цитированные строки впервые были явлены публике во втором издании поэмы (1828). А между тем четырьмя годами ранее Александр Сергеевич уже обращался к образу «бурого волка»:

Вкупе с опубликованными в прологе подробностями мы можем предположить, что речь идет о каком-то особенном сюжете с пойманным волком и последующим его служением на пользу царской дочери, находящейся в заточении. Хотел ли Александр Сергеевич создать поэмы по совершенно оригинальной фабуле или же подумывал о стихотворной обработке какой-либо сказки, которую ему поведала Арина Родионовна, достоверно не известно.

Хотя влияние нянюшки как одного из источников вдохновения несомненно. Об этом свидетельствует эпитет «бурый», не характерный для русской фольклорной традиции: волков с таким окрасом на Руси отродясь не было. Между тем Арина Родионовна Яковлева большую часть жизни провела на Псковщине, в Михайловском, у своих бывших владельцев Пушкиных. А в этих краях как раз отмечено использование слова «бурый» в значении «серый», «темный». На что обратил внимание литературовед Сергей Абрамович Рейсер, изучая диалектный словарь Псковской области: оказывается, такое словоупотребление зафиксировано словарем шесть раз, в том числе в селе Камено Опочецкого района, совсем рядом с Михайловским! Впрочем, как пишет Рейсер, и в польском языке есть слово «bury», которое толкуется как «колору темно-серого с подпалинами». Причем в качестве примера приведен именно «bury wilk». В этимологическом словаре Макса Фасмера польское «bury» переводится тоже как «темно-серый». Так что, помимо традиционного сюжета с похождениями Ивана-Царевича на Сером Волке, не исключены и какие-то иные региональные вариации совместных подвигов этой «сладкой парочки».

В общем, русские писатели и поэты формировались в обстановке особого отношения к волкам, продолжая крепить и пропагандировать отечественные фольклорные традиции. Это касается не только Пушкина. Александр Сергеевич, как мы убедились, не стал создавать полноценное эпическое полотно, посвященное самодержавно-волчьей дружбе. Однако невольно явился вдохновителем другого поэта. В 1831 году Пушкин после болдинского одиночества вырвался в Царское Село к Жуковскому. В числе прочих своих новых сочинений поэт показал Василию Андреевичу «Сказку о попе и работнике его Балде». Жуковский пришел в восторг и решил устроить соревнование: кто напишет лучшую сказку. Пушкин принялся за «Царя Салтана», Жуковский взялся за «Сказку о царе Берендее». Случившийся поблизости Гоголь не решился определить победителя, отозвавшись по поводу обеих сказок: «прелесть невообразимая». Но Жуковский на этом не остановился. Уже после гибели своего ученика и друга Василий Андреевич в марте-апреле 1845 года во Франкфурте-на-Майне написал одну из своих чудесных иронических поэм – «Сказку о Иване-царевиче и Сером Волке», которая летом того же года появилась на страницах журнала «Современник». По словам Жуковского, он пытался создать сказку «во всех статьях русскую, рассказанную просто, на русский лад, без примеси посторонних украшений».

Произведение действительно вышло «во всех статьях» русским. К двум главным героям примешались заодно Баба Яга, Кощей Бессмертный, остров Буян, шапка-невидимка, скатерть-самобранка… Но главное, образ «русского волка – друга русского человека» получил полное и окончательное воплощение. Все завершается честным пирком да свадебкой Ивана с Еленой, куда на правах почетного гостя заявляется Серый Волк. Но как!

Василий Андреевич в финале разошелся не на шутку. Он не просто присваивает волку графский титул, но и подробнейшим образом описывает наряд необычного гостя:

Но и это еще не финиш. После свадьбы Иван-Царевич бросился уговаривать своего сердешного серого друга,

Царский сын не просто лобызает лапу Волку, но и отдает тому на воспитание собственных чад (чем вам не Маугли?):

Вы возразите: это же ирония, юмор! Мало ли что мы можем встретить у писателей… Так-то оно так. Однако, согласитесь, повествование идет абсолютно в фольклорном русле, как бы естественно продолжая и завершая народную сказку. Такое отношение – даже в шутливом ключе – было невозможно для западноевропейской традиции, где волк воспринимался как абсолютное зло.

Дружба дружбой, а капкан – капканом:почему «серого» предпочли «Потапычу»

У читателя может сложиться впечатление, что русский человек с волком, говоря шершавым языком жаргона, чуть ли не «в десны коцался», несмотря на хищническую сущность последнего. Спешу заверить: такое впечатление ложно. Фольклор фольклором, а жизнь жизнью. В жизни волк всегда представляет реальную опасность для человека, противостоит ему. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона сообщает: «Волки повсеместно причисляются к самым вредным изо всех хищников… Наибольшее значение, в сравнении с остальными государствами, волчий вопрос имеет в России. В 1874 году губернаторы 45 губерний Европейской России (за исключением области Войска Донского, Уральской области, Подольской губернии, Кавказа и Финляндии) представили данные об убытках, которое несет сельское население от волков. Убытки эти были определены ими в 8 миллионов рублей ежегодно, так как, по собранным сведениям, волками каждый год заедалось с лишком 750000 голов крупного и мелкого скота…»

Материалы, предоставленные губернаторами, российское правительство поручило подробно изучить члену совета министра внутренних дел Василию Матвеевичу Лазаревскому – страстному охотнику, автору великолепной монографии о волке. Лазаревский пришел к выводу, что сведения с мест дают далеко не полную картину вреда, который серые хищники наносят крестьянским хозяйствам. На основании отчетов земских управ и других сведений охотовед заключил, что общая цифра убытков от волков по европейской России доходит до 15 миллионов рублей ежегодно, «не считая промышляемой волками дичи, оцениваемой… не менее чем в 60 миллионов рублей». Сумма огромная даже по нынешним меркам, а для конца XIX века – просто астрономическая!

Понятно, что крестьяне (а они преимущественно страдали от волчьих набегов), несмотря на фольклорные традиции «братства с волком», вели с ним постоянную войну. Охотовед Сергей Безобразов в словаре Брокгауза и Эфрона замечает, что способы истребления волков отличаются чрезвычайным разнообразием, и с удовольствием описывает их. Это облавы и травли борзыми и гончими; охота с приманкой – поросенком, овцой или падалью; истребление волчат в логове; ловля тенетами (специальными сетями) и капканами; волчьи ямы; специальные луки на волчьих тропах, а также отравленная пища.

К уничтожению волков призывали многие русские охотоведы. Леонид Сабанеев писал, что «волк является грозным символом невежества и угнетения народной массы». Он размножается в период войн, запустения, неурожаев и проч. Это соответствует действительности. Во многих развитых странах популяции волка на сегодня практически уничтожены. В 1500 году последний дикий волк был убит на территории Англии, в 1700-м – в Ирландии, и в 1772-м – в Дании. Швейцарцы создали памятник последнему волку, убитому в XIX веке. Франция покончила с «серыми» в 1927 году. В Италии осталось менее 300 волков, в Норвегии и Швеции – около 80 особей, в Испании – примерно 2000. Польша сохранила 700 волков.

Многое, конечно, зависит не только от развития страны, но и от ее размеров. Так, в Канаде (по территории она уступает только России) и на Аляске волчья популяция достигает 50 тысяч голов, что сопоставимо с количеством волков в нашем отечестве. И все же связь волчьего поголовья с состоянием дел в стране несомненна. Россия в этом смысле – пример печальный. Весь ХХ век ее трясло от разрушительных катаклизмов: революции, войны, «перестройка» с развалом сельского хозяйства и запустением миллионов гектаров культурных угодий способствовали невиданному росту популяции серых хищников. Сегодня их насчитывается от 50 до 70 тысяч. Особо тревожна ситуация на Крайнем Севере и на юге России, где участились нападения волков на человека – явление, ставшее крайне редким во времена СССР, поскольку в то время охота на волков считалась важнейшей государственной задачей.

«Если заняться серьезной статистикой, можно было бы ужаснуться реальным потерям, нанесенным животноводству волчьими клыками. Однако сейчас такая статистика практически не ведется», – рассказал мне охотовед Владимир Иванченко. По его мнению, ситуация в ближайшее время может достичь «точки невозврата». И это – в начале XXI века! Что же говорить о веке ХХ, когда возникла поговорка о «товарище волке»?

Мы не случайно столь подробно остановились на волчьем засилье в России былой и нынешней. Ибо, как уже отмечалось, в поговорке о тамбовско-брянском волке «товарищество» с хищником имеет все же негативный подтекст. И он прямо связан с образом волка как разбойника.

Но почему именно волка, а, скажем, не медведя? Ведь в русском фольклоре характеристика волка и медведя довольно близка. Так утверждает и словарь «Славянская мифология»: «Медведь наиболее близок волку, с которым его объединяют сходные демонологические и другие поверья». Человек был обращен в медведя Богом за совершенные грехи, которые широко варьируются: убийство родителей, отказ монаху в ночлеге, замешивание теста ногами и т.д. Медведь может задрать скотину только с Божьего позволения (как волк – с позволения Егория). Медведь знается с нечистой силой, но в то же время и гоняет чертей. Колдуны могут обращать участников свадьбы не только в волков, но и в медведей. Медведя, как и волка, иногда приглашают на рождественский или новогодний ужин. Если покровитель волка – святой Георгий, то покровитель медведя – святой Андрей, который, согласно поверьям, ездит на косолапом хищнике. Как и волка, медведя опасаются упоминать вслух, называя его «сам», «хозяин», «дедушко» и проч., а часто – по имени-отчеству и даже по фамилии: Михал Иваныч, Потапыч, Топтыгин… В сказках медведь часто доброжелателен к человеку и помогает ему.

Не правда ли общего немало? Однако медведь воспринимался все же иначе, нежели волк. Именно опасность, агрессивность волчьего племени, обычай «серых» нападать стаей стали причиной того, что народ предпочел использовать в поговорке образ волка, а не медведя. «Потапыч» не охотится стаями, на скотину по сравнению с волком нападает редко, да и вообще «топтыгиных» в разы меньше, разор от них не столь значителен, держаться они предпочитают все больше в лесу. И даже поддаются дрессировке, что в случае с волком почти невозможно. У русского человека медведь издревле вызывал чувство симпатии. Не случайно именно этот зверь считается символом России.

Впрочем, медведь, как и волк, не остался незамеченным лагерным народом. Его удостоили нелестного сравнения в поговорке «Закон – тайга, (норма – черпак), прокурор – медведь». Нередко вместо прокурора называется «хозяин»: так арестантское арго определяет начальника лагеря. В русском фольклоре, кстати, медведь тоже выступает «хозяином» леса, обладающим властью над остальными животными, но недалеким и даже туповатым. Как замечают исследователи, в этом видна параллель медведя с образом богатого помещика во время крепостного права, которого дурачат простые крестьяне. В другой поговорке – «Пусть работает медведь: у него четыре лапы» – «топтыгин» выступает как физически сильный, но безответный простофиля, который будет вкалывать вместо хитромудрых, разухабистых блатарей. Образ ревущего медведя («медведь заревел») также ассоциировался у зэков с ненавистным гудком на работу («голубушкой», напротив, называли гудок с работы).

То есть в уголовно-арестантском обществе медведь уважением не пользовался, выступая то как ненавистное начальство, то как «пахарь»-недоумок, то как символ далеких, неприветливых краев («отправят к белым медведям», говорили зэки по аналогии с фразеологизмами «клюкву жопой давить», «полянки топтать», «с елками бороться» и т.д.).

На волка блатари и сидельцы смотрят другими глазами, под иным ракурсом. «Волком» на жаргоне определяют опасного, серьезного человека. И относятся к нему с настороженным уважением: «Ууу, это – волчара…». Но многое, конечно, зависит от эпитета. Например, негативного: «волк позорный», «волчары позорные» – это «менты», представители органов правопорядка, которые борются с преступностью. В таком определении скрыто понимание опасности, силы врага и одновременно – его осуждение: ведь ты же волк, а опозорил свое высокое звание… С другой стороны, существует и «волк тряпочный» – ничтожный человечишко, который корчит из себя грозного уголовника.

Наконец, еще одна сентенция «запроволочного» мира: «Волк и меченых берет». Смысл ее в том, что «настоящий разбойник» не признает официальных законов и моральных норм. Она заимствована уркаганами из русского фольклора и означает, что волк действительно хватает из стада любое животное, не глядя на метку, тавро, не разбираясь, кому конкретно оно принадлежит, не принимая во внимание то, что весь скот посчитан: «Режет волк и меченую овцу», «Волк и из счету овец крадет» и т.д. Русское народное творчество, в свою очередь, заимствовало афоризм у Вергилия – «Lupus non curat numerum ovium» («волк не заботится о счете овец»). Есть, впрочем, у поговорки и другой смысл: от фортуны не спрячешься, ничто и никого не может спасти от ударов судьбы – ни удачливость, ни смелость, ни высокое положение, ни связи. И на тебя, такого крутого, найдется управа.

Короче, волк всегда воспринимался как существо, близкое блатарю по характеру, духу. Медведь же таковым не являлся.

От «Снегурочки» до «Поднятой целины»:фольклорные корни блатной поговорки

И все же не будем торопиться с выводами. А действительно ли в поговорке, которую мы пытаемся исследовать, изначально речь шла исключительно о волке? И следует ли сходу отмести версию о том же медведе? Может, и он тоже нет-нет да и набивался в товарищи каким-нибудь нехорошим людям?

Представьте себе, подобные сомнения небезосновательны. Заглянув на сайт пословиц и поговорок slovko.ru, в толковании пословиц по теме «Шапочное знакомство» мы сталкиваемся с двумя примерами, которые имеют прямое отношение к нашей теме:

«В горном Алтае говорят:

Зверь в лесу тебе друг [зверь – медведь].

На Кавказе говорят:

Шакал в горах тебе друг».

Вот оно как! Интересный поворот… С одной стороны, структура обоих выражений схожа со структурой блатной поговорки, где тоже указано не только то, кто твой товарищ, но и где он обитает. С другой стороны, нет ответа на главный вопрос: когда возникли выражения, зафиксированные на фольклорном сайте? Ведь они могли появиться значительно позже блатной формулировки, которая стала особенно популярной со второй половины 1950-х годов. Итак: является ли реплика о «друге в звериной шкуре» типичной для народного творчества разных этносов (хотя бы только русского) либо же она появилась исключительно в уголовно-арестантской среде как негативная реакция на «совдеповское» значение слова «товарищ»?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо выяснить, использовались ли выражения о волке, медведе или любом другом звере (включая хомяка, суслика, бегемота и проч.), аналогичные по смыслу блатной поговорке, до совдеповской эпохи, а также вне преступного и лагерного мира.

И вот что выясняется. Журнал «Вестник Европы» № 9 за 1873 год напечатал пьесу-сказку Александра Островского «Снегурочка». «Весенняя сказка» появилась достаточно случайно. В 1873 году закрывается на капитальный ремонт московский Малый театр, а его труппа переезжает в здание Большого театра. По такому случаю чиновникам комиссии управления императорскими московскими театрами приходит в голову неожиданная идея: что, если в этой связи устроить масштабное зрелище и занять в нем сразу все три группы: драматическую, оперную и балетную? Островский на тот момент был (и по сию пору остается) крупнейшим русским драматургом – к нему и обратились за текстом пьесы. Сюжет автор почерпнул из «Поэтических воззрений славян на природу» известного русского фольклориста Александра Афанасьева. Музыкальную часть поручили молодому Петру Чайковскому. «Снегурочку» завершили 31 марта, а первое представление сказки состоялось на сцене Большого 11 мая 1873 года. В 1881 году на текст пьесы свою оперу написал также Николай Андреевич Римский-Корсаков.

Как отмечают исследователи, во время работы над «Снегурочкой» Островский тщательно консультировался с историками, археологами, знатоками старинного быта, обращался к русской истории и фольклору. Александр Николаевич вообще был знатоком народного творчества и живой русской речи. Во время путешествий по старинным русским городам драматург вел наблюдения за жизнью крестьян, беседовал со знатоками быта, ямщиками. Он ввел в свою пьесу обрядовую поэзию и волшебную сказку, легенды и пословицы, плачи и заговоры, причитания и народные песни… Крестьянин Иван Соболев вспоминал о пребывании Островского в собственном имении, «когда в троицын день устраивались народные гулянья на ключе в Ярилиной долине... Островский приходил на гулянье со всем семейством, покупал гостинцев и оделял молодежь за их задушевные песни и веселые пляски, ласково разговаривал с народом, шутил, смеялся. Многие песни он просил повторять несколько раз и записывал их в тетрадку».

Не подлежит сомнению то обстоятельство, что в «Снегурочке» ярко выражен фольклорный, народный элемент. Для нас же особо любопытна речь царя Берендея во втором действии, когда возмущенный государь набрасывается на торгового гостя Мизгиря, который отверг любовь Купавы ради Снегурочки и тем опозорил несчастную девушку, к которой прежде сватался:

Не правда ли, узнаваемое выражение? Напомню: речь идет о 1873 годе. Имеем ли мы дело с фольклорной поговоркой, которую Островский использовал в своей пьесе? Очень возможно. Я не зря подчеркивал, что драматург глубоко изучал творчество русского народа. Во многих названиях пьес Островского буквально воспроизводятся русские поговорки: «Свои люди – сочтемся», «Правда – хорошо, а счастье лучше», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Не так живи, как хочется», «В чужом пиру похмелье» и т.д.

Но даже если предположить, что речь идет об оригинальном обороте самого драматурга, в дальнейшем присказка о «зверях-товарищах» могла быть заимствована фольклором, вошла в народную речь и несколько видоизменилась. Тут нет ничего удивительного, поскольку в контексте «народной сказки» берендеевское выражение воспринимается как вполне народное.

Все это замечательно, но пока мы по-прежнему не выходим за рамки предположений. Да, реплика «звери – товарищи тебе в лесу» открыто перекликается с блатной поговоркой. Но ведь это может быть и случайностью. Нужны и другие убедительные примеры подобного словоупотребления вне уголовного контекста. Есть они?

Как говорят в Одессе, их есть у меня. Вернее, у певца Донской земли Михаила Шолохова. Вот эпизод из «Тихого Дона», ночь перед казнью Подтелкова и его товарищей:

«С вечера попросился один из красногвардейцев на двор:

– Отвори, товарищ! До ветру хочу, по нужде надо сходить!.. Отвори же, товарищ!

– Бирюк тебе товарищ, – отозвался наконец кто-то из караульных».

Или «Поднятая целина», сцена в райкоме, когда Макара Нагульнова исключают из партии:

«– Этим ведь не поможешь, товарищ! – Секретарь болезненно сморщился.

– Ты мне не товарищ! – закричал Нагульнов. – Ты – бирюк!»

Поясним для несведущих: бирюком в казачьих (и во многих других) русских говорах называют волка. Так, например, столицу донского казачества в мае 1805 года перенесли из Черкасска в Новочеркасск, который заложили в урочище Бирючий Кут («волчий угол»).

Первые три книги «Тихого Дона» создавались с 1925 по 1932 год, первый том «Поднятой целины» был опубликован в 1932 году, писался с 1930-го. Маловероятно, а точнее, вовсе невероятно, чтобы донской писатель Михаил Шолохов в это время находился под влиянием уголовного фольклора и именно оттуда заимствовал поговорку, слегка ее перелицевав. Во всяком случае, блатная поговорка к тому времени не была нигде зафиксирована, а вот выражение о «товарище звере» уже бытовало как минимум в «Снегурочке».

Очевидно, что к концу 1920-х – началу 1930-х годов присказка «зверь тебе товарищ», «волк тебе товарищ» довольно активно бытовала в просторечии. Логично предположить, что именно оттуда – как и значительная часть других фольклорных пословиц, поговорок, идиом – она перекочевала в уголовно-лагерное народное творчество.

Также напрашивается вполне естественная версия о том, что в первоначальном варианте поговорка подразумевала «зверя» вообще – как в «весенней сказке» Островского. И лишь со временем этого зверя стали персонифицировать более конкретно. Тут и возникло соперничество между волком и медведем, поскольку и того и другого в русском фольклоре избегали называть прямым именем, используя эвфемизм «зверь». Кстати, в случае с «бирюком» тоже прослеживается не только волчий, но и медвежий след: в Симбирской губернии, согласно Далю, «бирюком» называли как раз медведя. Глухой отголосок борьбы сохранился и в чисто лагерной поговорке «Закон – тайга, прокурор – медведь». Вполне очевидно, что это – формула ответа тому, кто взывает к соблюдению законов и возможности пожаловаться прокурору. Прокуроооору?! Медведь тебе прокурор! Косвенное подтверждение этого мы встречаем в «Соловецких записях» Дмитрия Лихачева 1928–1930 годов. Молодой лагерник вспоминает, как, принимая этап, представитель лагерной охраны из заключенных Белобородов (на самом деле – Белозеров, как уточняет позже сам автор) заявлял новичкам: «Здесь власть не советская, а соловецкая. Сюда нога прокурора не ступала». Так что «медвежья» поговорка является более поздним «творческим развитием» соловецкой.

Подводя итог сказанному, резюмируем: все указывает на то, что лагерный мир заимствовал поговорку о «товарище волке» из общерусского фольклора.

Чей волчара старше?

В начале очерка мы констатировали, что право считаться родиной «товарища волка» оспаривают между собой Брянск и Тамбов. Попытаемся теперь разобраться, кому из них принадлежит первенство. Знаменитая Википедия утверждает: «Сходное по конструкции и значению с “тамбовским волком”, выражение “брянский волк” все же признается большинством исследователей в качестве более старинной версии и прототипа “тамбовского волка”. Наиболее старый документально запечатленный образец использования данной идиомы, относящийся к сталинским временам, приводит Жак Росси в книге “Справочник по ГУЛАГу”: “Волк в брянском лесу тебе товарищ, а не я!”»

Однако утверждение о старшинстве брянского волка не соответствует истине. На сегодняшний день мне не удалось найти ни одного упоминания «волчьей» поговорки в уголовно-лагерном мире, которое относилось бы к довоенным годам. Все арестантские воспоминания относятся к послевоенному времени. И самым ранним следует признать как раз упоминание тамбовского волка в фильме «Дело Румянцева» 1956 года. Лишь затем в 1957 году на страницах романа Дмитрия Петрова-Бирюка «Юг в огне» возникает образ волка брянского:

«– Товарищи! – сказал он, пытливо оглядывая примолкнувшую залу.

– Твои товарищи в Брянском лесу остались, – недовольно пробурчал лысый старик с передней парты».

Хотя действие романа происходит в годы Гражданской войны, это не дает нам оснований рассматривать эпизод как свидетельство существования в то время поговорки о брянском волке (в противоположность шолоховскому «товарищу бирюку», который фиксируется именно в конце 1920-х годов, а не тремя десятилетиями позднее). Можно лишь предположить, что брянский волк наряду с тамбовским «коллегой», к середине 1950-х годов уже довольно прочно закрепился в фольклоре.

Далее в 1959 году Иосиф Алешковский пишет «Товарища Сталина» – тоже с «брянским волком», а затем оба серых хищника идут, как говорится, ноздря в ноздрю. Что касается Росси, его упоминание брянского волка – одно из самых поздних. Жак Росси отбывал наказание в сталинских лагерях с 1937 по 1956 год (с небольшим двухлетним перерывом), но знаменитый справочник он выпустил лишь в 1987 году. То, что там упомянут только волк из брянского леса, не является доказательством более раннего бытования этого выражения. При подготовке книги Росси использовал не только свои воспоминания, но и другие самые разные источники. Многое могло зависеть от того, что оказалось под рукой. Хотя в Норильске, где отбывал наказание Росси, действительно могла быть популярна именно поговорка о брянском волке.

Но вот узник ГУЛАГа 1940-х годов Валерий Фрид в «Записках лагерного придурка» пишет о тамбовском волке, а не о брянском:

«Привезли его ночью, и сразу в кабинет к следователям. Их там сидело трое. Один показал на портрет вождя и учителя, спросил:

– Кто это?

– Это товарищ Сталин.

– Тамбовский волк тебе товарищ. Рассказывай, чего против него замышлял?»

Впрочем, брянского волка вспоминает и один из персонажей комедии Александра Солженицына «Пир победителей»: «Майков. Да что ты брянским волком? Узнаешь! Я – такой!» О времени создания комедии написано: «1951, Экибастуз, на общих работах, устно». У меня нет оснований доверять этому указанию Солженицына. Оно попахивает дешевым пижонством, особенно выделение курсивом слова «общие». Ко многим сомнительным и противоречивым воспоминаниям «лагерного пророка» следует относиться с большой осторожностью. Но нам сейчас не особо интересно, работал Солженицын каменщиком и литейщиком или же, по воспоминаниям солагерников, нормировщиком грелся в теплом помещении конторки. Не столь важно и то, упомянут Солженицыным брянский волк в 1951 году или гораздо позднее – при редактировании и переделке комедии. Прежде всего потому, что мы ни в малейшей степени не оспариваем факт бытования поговорки о брянском (равно как и о тамбовском) волке в послевоенный период.

Что же касается Солженицына, никакие критические выпады не могут перечеркнуть того факта, что в смысле эмпирическом, как очерки быта и истории ГУЛАГа, произведения Александра Исаевича представляют собой несомненную ценность, тем более их автор активно использовал не только свои воспоминания, но и мемуары множества сидельцев. И все же обращение к «Архипелагу ГУЛаг» и другим работам Солженицына не поможет однозначно определить «первородство» брянского или тамбовского волка. Однако многое станет для нас более ясным.

Итак, в «Пире победителей» упоминается брянский волк, на страницах «Архипелага ГУЛАГ» (1973) мы встречаем реплику – «В Брянском лесу твои дети». Однако в том же «Архипелаге» нас ожидает и встреча с тамбовским волком: «Председатель сельсовета с понятой-учительницей входит в избу, где лежат на полатях старик и старуха (старик тот прежде чайную держал, ну как не мироед? – никто ведь не хочет с дороги горячего чаю!), и трясет наганом: "слезай, тамбовский волк!" Старуха завыла, и председатель для пущей острастки выпалил в потолок…»

Кстати, и брянский волк, и тамбовский помянуты Солженицыным без привязки к слову «товарищ». Если в случае с ответом на обращение «дети мои» аллюзия еще угадывается, то в «Пире победителей» речь идет просто о хмуром, недоверчивом человеке, а в эпизоде со стариком-«мироедом» тамбовский волк является общей негативной характеристикой. Во втором томе «Архипелага» к тамбовскому и брянскому волкам добавляется еще один: «…Конвоир, "таншаевский волк" прищурился и ждет, он не окликнет зэка – "поберегись!". Он ждет – и вот Соловьев, не замечая, переступил зону, продолжая пятиться вдоль ствола. Выстрел! Разрывная пуля, и разворочено легкое. Соловьев убит, а таншаевскому волку – 100 рублей премия. ("Таншаевские волки"– это близ Буреполома местные жители Таншаевского района, которые все поступали в вохру – во время войны, чтоб от дома ближе и на фронт не идти)».

Оказывается, в лагерной жизни у «волка» могут появляться и другие «топонимические» определения! Именно так. Основная характеристика – сравнение человека с волком по определенному набору качеств. Это прежде всего агрессивность, замкнутость, злость, умение постоять за себя, ярко выраженный индивидуализм, недоверие к окружающим и ряд других сопутствующих черт. Они могут восприниматься и как положительные, и как отрицательные. А «топонимика» – штрих дополнительный.

Речь может идти о волке в чистом виде. Вот рассказ Солженицына в «Архипелаге…» об одном из зэков: «Арнольд Раппопорт имел несчастье объявить голодовку в архангельской внутренней тюрьме… не совсем уж зря прошла голодовка: понял следователь, что у Раппопорта достаточная воля и готовность к смерти, и следствие помягчело. "А ты, оказывается, волк!" – сказал ему следователь. "Волк, – подтвердил Раппопорт, – и собакой для вас никогда не буду"».

Бывают в лагере и «серые волки»: «Не миновать теперь сказать и о Прохорове. Это был дородный мужик, тяжелоступный, тяжелого взгляда, приязни мало было в его лице, а улыбался он подумавши. Таких на Архипелаге зовут "волк серый". Не было в нем движения чем-то поступиться, добро кому-нибудь сделать. Но что мне сразу понравилось: Зиновьеву котелки, а Беляеву хлеб приносил он без угодливости, ложной улыбочки или хотя бы пустого слова, приносил как-то величественно, сурово, показывая, что служба службой, но и он не мальчик. Чтоб накормить свое большое рабочее тело, надо было ему много еды. За генеральскую баланду и кашу терпел он свое униженное положение, знал, что тут его презирают, круто не отвечал, но и на цырлах не бегал. Он всех нас, он всех нас как голеньких тут понимал, да не приходило время высказать. Мне в Прохорове ощутилось, что он на камне строен, на таких плечах многое в народе держится. Никому он не спешит улыбнуться, хмуро смотрит, но и в пятку никогда не укусит». Здесь Солженицын перекликается с Жаком Росси, который в «Справочнике по ГУЛАГу» отмечает: «волк или серый волк – одиночка, не связанный никакой мастью, умеющий постоять за себя». Но следует иметь в виду, что справочник Росси вышел спустя почти полтора десятилетия после «Архипелага», и француз наверняка, стопроцентно использовал исследование Солженицына при подготовке своей книги.

Наконец, высшая положительная характеристика – «лагерный волк», как в повести «Один день Ивана Денисовича»:

«А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина – старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

– Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут».

Короче, волчья тема активно использовалась арестантами. Но почему все-таки лагерный фольклор выбрал для своей поговорки именно Брянск и Тамбов? Ведь должны же быть веские причины. Губерний да областей в России-матушке и конкретно в Совдепии было достаточно. А на слуху оказалось две…

Шумел сурово брянский куролес…

Ясно, что не последнюю роль сыграло засилье волчьей популяции. И Тамбовщина, и Брянщина долгое время были вотчинами серых хищников, где этот зверь прекрасно себя чувствовал и вел себя агрессивно по отношению к человеку. Старый охотник Василий Семенюк вспоминает:

«Сам я родом из лесных краев – деревни Гута-Корецкая Брянской области России, где жители засыпали под вой волков и просыпались под волчью песню… На Брянщине мы каждый день сталкивались с волками. В школу ходил во вторую смену по лесной дороге. Расстояние до села – километров десять. Возвращаешься домой, а волки предусмотрительно сидят на лесной дороге за сотню метров и поджидают тебя. Я останавливаюсь, они уходят дальше, и тогда я продолжаю путь к дому.

Охота на волка была тогда на Брянщине выгодным промыслом. За шкуры хищников в райцентре Клинцы платили хорошие деньги, но этот промысел был сопряжен с немалой опасностью… дед Яшка умел переговариваться с волками, это была своего рода народная брянская забава. Мы выходили ночью на опушку, взбирались на стожок с сеном, после чего дед доставал кувшин и заводил песню, завывая в сосуд точь-в-точь как волк. Через небольшой промежуток времени, где-то далеко-далеко, слышим, отозвался один волк, затем второй, третий... В течение часа, смотришь, то тут, то там заблестели огоньки их глаз. У меня по коже бежал мороз, но дед ружье умышленно не брал с собой. Только учуяв людей, волки уходили обратно в лес».

Речь идет о послевоенных годах. Впрочем, на сайте «Тамбовия» примерно то же самое рассказывается о тамбовских волках: «В годы Великой Отечественной войны с мест, потревоженных боевыми действиями, на территорию Тамбовской области были вынуждены перекочевать множество волков. Старые люди рассказывают, что во время войны численность волков на Тамбовщине была просто огромной. Изголодавшиеся хищники полностью теряли страх перед человеком. Даже в светлое время суток волки не боялись подходить к самому жилью, нападать на собак, пробираться в хлева и загрызать скотину».

Увы, все это нельзя признать убедительным аргументом. Подобная ситуация наблюдалась во многих регионах нашей страны: Тамбовщина и Брянщина не представляли собой чего-то выдающегося. В архивах Ростовской области, например, хранятся протоколы заседаний райисполкомов за 1943–1948 годы с повесткой дня «О борьбе с волками»: «В каждом колхозе создать бригады волчатников, установить премию за убитого волка – 7 килограммов мяса или ягненок». Выплата вознаграждений за добычу волков на всей территории Российской Федерации в послевоенное советское время была очень высока: 50 рублей – волчонок, 100 рублей – волк и 150 – волчица. Существовали династии профессиональных «волчатников», которые могли себе позволить заниматься исключительно охотой, это обеспечивало им безбедное существование. Борьба с волками объявлялась партийным делом, выделялись средства колхозов и совхозов, на облавы поднимались все селяне от мала до велика.

Значит, дело не в тревожной численности волков. Тогда в чем же?

Сторонники брянской версии все объясняют просто. У дореволюционных собирателей и знатоков русского фольклора (в том числе у Владимира Даля и Сергея Максимова) нет упоминаний о тамбовском и брянском волке. Зато в ранних летописных упоминаниях Брянска его название фиксируется в форме Дебрянск: от древнерусского дьбрь – «горный склон, ущелье, долина, поросшие лесом; лес». Отсюда слово дебри – места, заросшие густым непроходимым лесом, глухая малодоступная местность. А в словаре Даля отмечено вологодское прилагательное дебрский – «из дебрей, неведомо отколе; шатун, бродяга». То есть волк первоначально звался «дебрянским», из гущи леса, а уж со временем, после переименования Дебрянска в Брянск, превратился в брянского.

Версия остроумная. Но не более того. Во-первых, дореволюционный русский фольклор не знает и дебрянского волка – да вообще никакого волка с «топонимическим» уточнением. Во-вторых, версия не дает ответа на вопрос, почему за столь огромный период времени не появилось ни одного «последователя» брянского волка – за исключением тамбовского.

Так что будем отталкиваться от вещей более очевидных. А именно: чтобы та или иная местность закрепилась в общерусском фольклоре, ей необходимо хоть как-то привлечь к себе общественное внимание. Например – погорел, как швед под Полтавой. Соловьи у нас курские, кружева вологодские, весь контрабандный товар делается в Одессе на Малой Арнаутской улице, тещу потчуют чернобыльскими яблочками…

Теперь задумаемся: чем таким был славен в России Брянск? Не в обиду его жителям – ничем особенным. У Владимира Даля, правда, встречаем ироническое определение «брянская коза». Полностью поговорка звучит так: «Он (она) – как брянская коза: все вверх глядит». Так говорят о лицемере, который выставляет напоказ своею набожность, либо о спесивой девице, задирающей нос, либо о человеке, действующем всегда с оглядкой на начальство. Как поясняют краеведы, город стоит на высоком берегу Десны, и брянские мещанки водили коз на выгон вниз, в огромные овраги. Вот почему брянская коза, запутавшись на привязи, задирала голову и смотрела вверх, не идет ли ее хозяйка.

Русский этнограф-фольклорист Иван Петрович Сахаров отмечал также, что брянцев называют «куралесами» (куролесами): «В старину брянские поселяне считались странными людьми у наших стариков. Бывало, поедут ли на торг, а приедут или к кружалу (кабак), или на гумно…» Лошадь привыкает сворачивать к кабаку или гумну, если ей часто приходилось там дожидаться хозяина. (Гумно считалось местом для тайных свиданий).

Вот, собственно, и вся брянская слава.

А теперь еще раз обратим внимание на то, что наиболее ранние упоминания брянского волка относятся к первым послевоенным годам. Причем в «Пире победителей» Солженицына поговорка вообще употреблена вне лагерного контекста: действие происходит 25 января 1945 года в Восточной Пруссии, в разведывательном артиллерийском дивизионе. Мне удалось отыскать также косвенное свидетельство о том, что выражение бытовало еще во время войны. Так, на сайте «Все об охоте» приводится рассказ фронтового разведчика Григория Шубина:

«Треугольник Оболь – Полоцк – Дрисса. Этот лесной район Белоруссии во время войны в тылу у немцев контролировали партизаны. Тут была Советская власть. Большой кусок земли – семнадцать административных районов были бельмом для немцев. Когда подошел фронт, фашисты решили разделаться с партизанами... Немцы двинули танки, самолеты и артиллерию. Я пошел к партизанам с секретным пакетом и понес им питание к радиостанции. И как раз угодил в самый “котел”… рация вышла из строя… На сорок третий день без карты, кружными путями, через болота вышли, наконец, к линии фронта. Благополучно миновали немецкую линию, миновали и свои окопы. Обнимаемся с солдатами. Оказывается, вышли мы на линию соседней с нами армии. К штабу идем – и вдруг команда:

– Сдать оружие! Раздеться до белья!

– Товарищи, мы же свои!

– Брянский волк тебе товарищ…

Командует молодой капитан, в разговоре упоминается слово “власовцы”».

Понятно, что ветеран вспоминает эпизод спустя полвека, мог что-то перепутать, домыслить, смешать реалии прошлого и настоящего. Но даже если это и неточность, то чрезвычайно характерная! Почему? Да потому, что именно во время и после войны Брянские леса прогремели на всю страну! С 1941 по 1943 год это был один из крупнейших районов партизанского движения. В здешних отрядах сражалось до 60 тысяч бойцов в составе 31 партизанского соединения. За два года брянские партизаны уничтожили свыше 100 тысяч солдат и офицеров противника, подорвали около тысячи эшелонов, сотни мостов и километров железнодорожного полотна.

Но и это не все. Подвиги партизан, естественно, были запечатлены и в фольклоре – прежде всего песенном, самом демократичном и популярном. Как это традиционно для такого рода народного творчества, прежде всего подобные песни возникали путем переработки уже существующих. Вот, скажем, песня «Отважные» – на мотив «Там, вдали, за рекой»:

Или «Прощай, товарищ» – на мотив «Коногона»:

Существовала даже перелицовка известной довоенной лагерной колымской песни «Я живу близ Охотского моря» («Из колымского дальнего края / Шлю тебе, дорогая, привет»):

Однако партизанам хотелось не «самопальной», а «настоящей» песни. И осенью 1942 года в штаб Брянского фронта пришла необычная радиограмма бойцов, которые сражались в лесах: «Оружие у нас есть, в случае чего можно забрать у врага, а вот песню, как трофей, не возьмешь. Пришлите нам песню». Политуправление фронта поручило выполнить это задание поэту Анатолию Софронову и композитору Сигизмунду Кацу. За образец они взяли песню на стихи декабриста Кондратия Рылеева «Ревела буря, дождь шумел», а первую строку подсказала известная песня времен Отечественной войны 1812 года «Шумел, гудел пожар московский». Партизанская песня «Шумел сурово Брянский лес» прогремела на всю страну и в наше время даже стала гимном Брянской области:

Популярность «Брянского леса» была феноменальной! Эту песню пели по всей стране наряду с «Катюшей», «Землянкой», «Темной ночью», «Огоньком»… Брянский лес стал своеобразным символом (как сказали бы сейчас, «брендом»). Брянские партизаны и их подвиги пропагандировались ежедневно и ежечасно на протяжении всей послевоенной истории СССР.

И после этого скажите мне, что появление в послевоенные годы поговорки о волке из Брянского леса оказалось обычным «совпадением»! Лично я в такие совпадения не верю. Конечно, могут возразить: ну, знаете, это даже кощунственно – проводить параллель между партизанами Брянщины и заключенными лагерниками… Что между ними может быть общего? И я даже не буду ссылаться на то, что в партизанских отрядах сражалось немало уголовников. Я отвечу: в принципе ничего общего нет. Однако низовой фольклор нередко чрезвычайно циничен. Он существует без малейшей оглядки на идеологические взгляды и политические догмы. Иначе бы не появилась поговорка «Чем дальше в лес, тем толще партизаны». Не появились бы десятки анекдотов, в том числе о том, что в Брянске называют улицы в честь партизан, но таблички не вешают – для конспирации, чтоб своих не выдавать. И, наверное, мы бы до сих пор находились в неведении насчет товарища брянского волка…

Старец Симеон и молодцы Бенкендорфа

А теперь есть смысл поговорить о волке тамбовском. Тем более тамбовские обыватели в деле широкой пропаганды этого бренда проявили куда большую активность и изобретательность, нежели их брянские конкуренты. Правда, их попытки объяснить происхождение выражения «тамбовский волк» (как в связке с «товарищем», так и без оной) чаще всего выглядят смешно и нелепо.

Оказывается, до христианизации Тамбовского края местные язычники финно-угорских племен поклонялись идолу божества в виде волка. «Вполне вероятно, что данная традиция могла просуществовать вплоть до середины XIX века», – утверждается далее. Мол, этот языческий бог мог стать прототипом тамбовского волка. Но мы-то уже в курсе, что до прихода христианства волка обожествляли многие этносы, и на Руси ему поклонялись чуть ли не повсеместно.

Далее начинаются отсылы к борьбе с кочевниками. Тамбов действительно был основан в 1636 году как пограничный город для отпора набегам татар и ногайцев. Так вот, выясняется, что «лошади степняков боялись волчьего запаха». И тамбовские воины выходили на бой, набрасывая на себя невыделанные волчьи шкуры! Ну, во-первых, любая лошадь волчьего запаха боится, в том числе и тамбовская. Во-вторых, в конной лаве лошадям принюхиваться некогда, да и многое зависит от ветра. Короче, и эта версия просто высосана из пальца, поскольку никаких источников у нее нет.

Есть легенды еще более экзотические. Например, с легкой руки краеведа Юрия Щукина появилась история о старце Симеоне из Моршанского уезда Тамбовской губернии. Якобы он был здесь в начале XIX века, отшельничал и жил в лесу, окруженный стаей волков. Когда аскет приходил к людям за подаянием, волки терпеливо ждали его возвращения у края леса. По другой версии, старца сопровождал один волк. О кончине праведника узнали по необычному явлению – волчьему вою в лесу. Отсюда-де и поговорка «Тамбовский волк тебе товарищ».

Интересно, что монах Симеон с Моршанским краем и впрямь связан. Только предание относит его появление здесь к XVI веку и о волках вовсе не упоминает. Симеон боролся словом Божьим против языческого жреца Морша. Жрец монаха поколотил, но на следующий день помер в великих муках. О других моршанских Симеонах история умалчивает.

Сотрудники Тамбовского краеведческого музея распространили еще одну веселую легенду. Якобы во времена Петра I из тамбовских земель на многие российские рынки поставлялись великолепные волчьи шкуры (в некоторых вариантах даже уточняется – светло-палевого окраса). Несколько таких шкур закупили приезжие англичане. По возвращении на родину купцы представили эти шкуры королю. Тот был восхищен их качеством и распорядился закупить в России волчьи шкуры для снаряжения одного из полков своей личной гвардии. Купцы отправились в Москву, ходили по торговым рядам и спрашивали: «Тамбовский волк? Где тамбовский волк?» В качестве «подтверждения» этой байки ссылаются на то, что одна из шкур такого тамбовского волка выставлена как экспонат в лондонском Музее королевской Конной гвардии. Совершенно неясно только, какое отношение шкуры и купцы имеют к известной поговорке…

Добавим сюда также «аграрную» версию тамбовского краеведа И. Овсянникова. По его мнению, термин «тамбовский волк» появился в конце XIX века и связан с отхожими промыслами тамбовских крестьян. После завершения полевых работ тысячи мужиков уезжали в другие города на заработки и брались за любую, даже низкооплачиваемую, работу, отбивая хлеб у местных жителей. Так в народе появилось язвительное утверждение: «Опять тамбовские волки по дворам рыщут, цену сбивают». Однако, во-первых, вся крестьянская Россия кормилась отхожими промыслами с осени по весну, в том числе и нищенскими. Так что тамбовцы этим никого бы не удивили. Во-вторых, «язвительное утверждение», на которое ссылается Овсянников, никому, кроме него, не известно и нигде не зафиксировано.

Все приведенные выше версии объединяет то, что они не подтверждены никакими фактами и документами, устной традицией и проч. – другими словами, попросту взяты с потолка. Подобные попытки можно определить термином «народная этимология» или «одна бабушка сказала». Принцип до боли простой: берется уже существующее выражение, а затем «исследователь» начинает гадать на кофейной гуще – откуда оно могло появиться? И сочиняет байки и небылицы – сообразно уровню своего интеллекта и разрозненных знаний: не, ну вот так же могло быть! А ты докажи, что не было! То есть бремя доказательства перекладывается на кого угодно, кроме себя.

Тамбовские обыватели и горе-краеведы в этом смысле оказались чрезвычайно активными. Количество версий постоянно множится, но по причине их нелепости и бездоказательности мы не будем продолжать перечень. Недавно, к примеру, довелось прочесть, что Тамбовская губерния поставляла солдат исключительно для егерских полков и границы, поскольку здесь находилась центральная усадьба владений шефа жандармов и главного начальника Третьего отделения Бенкендорфа – село Антоновка. Таких погранцов, мол, называли «тамбовскими волками». Кто называл, откуда информация – этого источник не сообщает. То есть принцип тот же: «отрыть» любопытный факт – и, ничтоже сумняшеся, объявить его «ключом к разгадке»!

Кроме того, в таких «пояснениях» чаще всего совершенно теряется смысл поговорки. А она все-таки имеет негативный подтекст. Да, мы много рассуждали об амбивалентном, то есть одновременно положительно-отрицательном отношении к волку на Руси, что давало возможность гипотетически рассматривать его как «товарища». Однако же в конкретной поговорке его приятельство все же рассматривается как подоходящее для человека с наклонностями разбойника, индивидуалиста, недостойного общества людей.

Но ради справедливости надобно отметить, что есть и версии, в которые такая характеристика вполне укладывается.

Одну из них мы встречаем на сайте «Сибирский кладоискатель» в очерке «Клады “тамбовских волков”». Пользователь Могол пишет:

«“Тамбовский волк тебе товарищ!” Эта присказка, говорят, родилась из многочисленных, известных еще с XIV века, рассказов о тамбовских “вольных добрых молодцах”. Ведь Тамбовская губерния издавна слыла разбойным краем и сохраняла эту репутацию вплоть до начала XIX века, когда в соседних губерниях рассказы о разбойниках уже перешли в разряд легенд. А обширные леса, некогда покрывавшие весь север Тамбовщины, очевидно, и посейчас хранят множество разбойничьих кладов, составленных из награбленного в монастырях, помещичьих усадьбах и крестьянских дворах, купеческих обозах.

Никто не мог чувствовать себя в покое. Разбойным нападениям подвергались даже монастыри. Только в первой половине XVIII века в здешних местах были ограблены монастыри Борисоглебский на Стану, Чернеевский, Мамонтова пустынь, Адреянова пустынь, Старокадомская пустынь, Проломская пустынь, Дмитриевская пустынь, Спасо-Преображенская Городецкая пустынь, Ризополо-женская пустынь. Грабили их дочиста, вплоть до того, что выдирали слюдяные оконницы из окон.

Разбоем и пристанодержательством, случалось, промышляли целые села, и разбой становился как бы местным народным промыслом. В царствование императрицы Елизаветы… нападения и грабежи происходили среди белого дня. Летом 1765 года в Шацком уезде разбойник Рейтар Михайлов во главе шайки, вооруженной ружьями, рогатинами, бердышами и дрекольем, напал на село Лемендяевский Майдан и “бил крестьян до смерти”. Перепуганные жители разбежались по лесам. Тогда предводитель разбойников, оставив своих молодцов грабить село, уехал и вернулся на подмогу с новым отрядом аж в 500 человек, которые дочиста ограбили село и угнали всю скотину».

Местные власти ничего не могли противопоставить «лихим людям». Вот что отписали из Кадомской воеводской канцелярии в ответ на жалобу отставного майора Ефима Тарбеева, имение которого было разграблено и сожжено 24 августа 1749 года: «Воровских людей имеется множество в Шацком и Кадомском уездах, а при Кадомской воеводской канцелярии хотя и имеется отставных солдат весьма малое число, и те стары и увечны и бывают для разсылок по интересным делам в уезде, а при воеводской канцелярии, как при денежной казне, так и при тюрьме, имеются с великою нуждою не более 5 человек, которыми от внезапного нападения помянутыми воровскими людьми в надежде остаться не можно».

В 1760 году в Большом Ценском лесу (на территории Тамбовского и Шацкого уездов) разбойничьи шайки парализовали движение на дорогах. Власти с трудом собрали отряд из местных воинских сил под началом капитана Буторина и двинули его против ценских разбойников. Отряд «по дряхлости и престарелости» гарнизонных солдат был полностью рассеян, а Буторин убит.

Даже в эпоху «золотого века» Екатерины II край кишел воровскими шайками, а воеводы сидели в городах, боясь выйти за заставу. Шацкая провинциальная канцелярия сообщала в Воронежскую губернскую канцелярию: «Между Тамбовом и Шацком появилось столь много разбойников, что и проезду иметь проезжающим не можно». Со всех сторон неслись просьбы о помощи, но у местных гарнизонов, составленных из престарелых и увечных солдат, нередко не было ни ружей, ни шпаг.

«Разбои несколько пошли на убыль после разгрома Пугачевщины, когда по здешним краям прокатилось несколько крупных карательных экспедиций, а гулящие люди оттянулись в войско Пугачева, – пишет автор очерка. – Но и после этого местные жители спокойно не могли спать и ездить по дорогам. Даже в городах нельзя было чувствовать себя в безопасности. В 1790 году в городе Кадоме ночью разбойничья шайка, предводительствуемая купеческим сыном Швечиковым, напала на дом купца Алыстина. Вооруженные ружьями, рогатинами и кистенями, «добры молодцы» вырубили сенные двери, избили хозяина и домочадцев, ограбили дочиста дом, попутно “растлили” двух девиц и благополучно скрылись».

Согласитесь: это уже ближе к теме. Таких тамбовских разбойников и волками могли называть, и прочить в товарищи уголовникам или вообще недостойным гражданам. Но опять-таки есть немало возражений. Да, разбойников могли сравнивать с серыми хищниками. И наверняка сравнивали. Да, на Тамбовщине свирепствовали долгое время воровские шайки. Но вот вопрос: а намного ли лучше обстояло дело в других лесных губерниях, волостях, уездах? Например, в правление Анны Иоанновны специально вырубались леса по обе стороны дороги из Петербурга в Москву – чтобы можно было вовремя заметить грабителей и организовать отпор!

Далее. Даже в подробном рассказе о тамбовских лихих людишках нигде не звучит по отношению к ним слово «волк» (разве что однажды, и то со стороны самого автора очерка). Между тем в других регионах мы такие характеристики находим – прямые и безоговорочные. Например, Павел Мельников-Печерский на страницах романа «В лесах» сообщает о нравах Нижегородской губернии: «За Волгой нет особых пастбищ и выгонов. Скот все лето по лесу пасется… А коров да овец иной раз из лесу воры прежде уводили. Таких воров “волками” народ прозвал. Эти волки с руками накроют, бывало, в лесу коровенку либо овцу, тут же зарежут да на воз и на базар. Шкуру соймут, особо ее продадут, а мясо задешево промышленникам сбудут, тем, что солонину на бурлаков готовят. Промысел этот не в пример безопасней, чем хожденье по чужим клетям да амбарам. Редко “волка” выслеживали. Но если такого вора на деле застанут, тут же ему мужики расправу чинят самосудом, по старине. Выпорют сначала розгами, сколько лозанов влезет, снимут с зарезанной скотины шкуру, от крови не омытую, надевают на вора и в таком наряде водят его из деревни в деревню со звоном в сковороды и заслоны, с криком, гиканьем, бранью и побоями. Делается это в праздничные дни, и за вором, которому со времени этой прогулки дается прозвание “волка”, собирается толпа человек во сто. После того человек тот навек опозорен. Какую хочешь праведную жизнь веди, все его волком зовут, и ни один порядочный мужик во двор его не пустит».

Вот оно как! Думается, таких прозвищ немало можно сыскать и в других краях. Но разве слышали мы что-либо о «нижегородском волке»? Нет. Впрочем, и о тамбовском ничего не слыхивали – во всяком случае, в досоветские времена. Нигде и никогда! И это – один из главных аргументов, сводящий на нет все приведенные выше версии – в том числе и разбойничью.

Мятежные «санитары леса»

Но наиболее близка к истине версия, которая связывает тамбовского волка с так называемым «антоновским мятежом» – фактически крестьянской войной, политическим вооруженным выступлением сельского населения Тамбовщины против большевиков. Поводом для восстания стала политика чудовищной продразверстки, когда у крестьян изымались зерно, скот, а часто и другое нажитое добро, что обрекало население на голодную смерть.

Мы не будем углубляться в подробности восстания, но несколько слов о нем сказать необходимо. Прежде всего оно датируется 1920–1921 годами. Однако на самом деле выступления против власти Советов и продразверстки начались ранее. Во всяком случае, в 1920 году в докладе комиссии штаба войск ВНУС (ВНУтренняя Служба, войска внутренней охраны Советской России) сообщалось: «Начало антоновского, как оно ранее именовалось, "бандитского", движения относится еще к прошлому году. В первой половине 1920 г. оно не носило широкого характера, а было специфически бандитским и уже затем было использовано правыми и левыми эсерами». В том же докладе сообщалось, что еще к августу 1920 года «банда Антонова появилась впервые у местечка Афанасьевка и едва достигала численно до 60 человек. Неумелые, жестокие приемы губчека при подавлении… нетактичные меры по отношению к колеблющемуся крестьянству всколыхнули массу и дали противоположные отрицательные результаты: банда не была окончательно ликвидирована, рассеялась и затем постепенно разрасталась, достигла очень внушительных размеров, с каждым днем распространяясь по губернии».

Многие нынешние исследователи считают, что называть восстание «антоновским» неверно. Главой мятежа был Петр Токмаков – командующий Объединенной повстанческой армией и председатель Союза трудового крестьянства (СТК). Что касается Александра Антонова, он до конца мятежа занимал пост начальника штаба 2-й партизанской повстанческой армии и не возглавлял мятежа. Для нас, однако, важно, что чекисты и красные военные с самого начала восстания напрямую связывали его с Антоновым – возможно, потому, что им первоначально пришлось столкнуться с его бандой. И охотились они за Антоновым целенаправленно. Так что и мы не будем нарушать традиции.

Александр Степанович Антонов, как справедливо отмечали чекисты, действительно с 1906 года состоял в «Тамбовской группе независимых социалистов-революционеров» при Тамбовском губкоме эсеровской партии, занимаясь «эксами» – вооруженными грабежами для нужд партии. За убийство городового и ограбление железнодорожной кассы в 1909 году приговорен к смертной казни, замененной бессрочной ссылкой. После февральской революции 1917 года примкнул к левым эсерам, с апреля поступил на работу в Тамбовскую городскую милицию, в ноябре становится начальником Кирсановской уездной милиции. С февраля 1918 года Антонов – член Кирсановского уездного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

Покидает свой пост в июле из-за несогласия с антикрестьянской политикой большевиков. Организует свой партизанский отряд, начинает активную борьбу против cоветской власти. В августе 1920 года поднимают восстание крестьяне Каменской волости Тамбовского уезда, и Антонов по их просьбе становится во главе вооруженного выступления. Руководство восстания выдвигает широкий спектр либерально-демократических лозунгов: политическое равенство всех граждан без разделения на классы, созыв Учредительного собрания, свобода слова, совести, печати, восстановление политических и торгово-экономических сношений с иностранными державами, допуск в Россию иностранного капитала, самоопределение народностей и т.д. Но по большому счету действия повстанцев сводились к широкой борьбе против большевиков и физическому устранению политических оппонентов.

Против мятежников после окончания польской кампании и разгрома Врангеля были брошены крупные военные соединения, которыми командовали Тухачевский, Котовский, Уборевич. Но окончательной победы над «антоновцами» удалось добиться лишь после того, как продразверстка была отменена, и началась новая экономическая политика в марте 1921 года. Самого Антонова вместе с братом Дмитрием 24 июня 1922 года в результате чекистской облавы в селе Нижний Шибряй застрелили.

Антоновское восстание прогремело на всю страну. Как утверждает ряд литературоведов, Сергей Есенин свою поэму «Пугачев» (март – август 1921-го) посвятил именно антоновскому мятежу. На обложке стояло – «Пугачов», чтобы сблизить фамилии двух предводителей крестьянских бунтов. В монологе казака Буранова появляется необычное сравнение с луной, которую «как керосиновую лампу в час вечерний зажигает фонарщик из города Тамбова…». Керосиновых ламп во времена Пугачева не было, да и фонарщики появились значительно позже в крупных губернских городах. В поэме пугачевский мятеж подавляется не из Петербурга, где царствовала императрица Екатерина II, а из Москвы, в которой располагалось правительство большевиков... Поэт-имажинист Вольф Эрлих в воспоминаниях о Есенине утверждал, что Сергей Александрович любил исполнять песню тамбовских повстанцев (надо думать, она была достаточно широко известна в то время). То же можно сказать о поэте Николае Клюеве.

В общем, есть большой соблазн ассоциировать с тамбовскими волками именно участников антоновского мятежа. Что и делают многие исследователи. Правда, довольно топорно. Так, Википедия, повторяя тучу уже перечисленных нами нелепых версий, далее утверждает: «Более позднее упоминание связано с Тамбовским восстанием 1920–1921 годов. Противоборствующие силы – зеленые повстанцы и красноармейцы – имели много общего в организации и идеологии, вплоть до обращения “товарищ”. Допрашиваемые антоновцы при обращении к сотрудникам правоохранительных органов получали отпор “Тамбовский волк тебе товарищ”, ставший крылатым выражением». Закроем глаза на нелепое употребление термина «зеленые», под который тамбовские повстанцы не подпадают ни при каких условиях. Заметим лишь, что имеем дело опять-таки с неподтвержденными домыслами. Сочинительство по принципу «А ваще-та так могло быть!».

При этом направление рассуждений в принципе верное. Ваще-та что-то подобное могло быть. Только не стоит ради подтверждения своих догадок сочинять исторические анекдоты. Один из них, размноженный десятками интернет-сайтов, звучит так: «“Они не щадят себя в бою, а также своих жен и детей, бросаясь на пулеметы, как волки”, – докладывал Тухачевский в ЦК. Именно тогда появилась поговорка “тамбовский волк”». Как ни печально, эту байку повторил в одном из выступлений даже министр культуры Владимир Мединский. На самом деле вы не найдете источника, из которого почерпнута эта цитата. Впрочем, нет; она встречается у Бориса Сенникова в книге «Тамбовская Вандея». Правда, краевед пишет о том, что так говорили «повергнутые в изумление» красные, не персонифицируя автора высказывания. К тому же у Сенникова – «смело бросаясь на пулеметы». Эпитет «смело» в устах Тухачевского звучал бы неуместно, и потому последующие «разносчики» его убрали. Откуда взял цитату сам Сенников? Судя по всему, с потолка. Он вообще измыслил целую кипу «подлинных документов» о применении химического оружия красными частями. Специалисты разоблачили фальсификатора, но «документы» уже пошли бродить по Интернету. Автор наворотил еще много благоглупостей, о которых у нас будет повод поговорить.

Знакомьтесь: тамбовский волк собственной персоной!

Но «волк» все-таки был! Да еще какой…

Я имею в виду даже не отрывок из воспоминаний чекиста Михаила Покалюхина, который участвовал в облаве на Антонова, когда знаменитый повстанец погиб. Хотя именно Покалюхин признавал: «Антонов – старый волк, снискавший себе славу “неуловимого”». Казалось бы, вот вам тот самый «тамбовский волк». И все же одиночного упоминания явно недостаточно. Разумеется, эта цитата свидетельствует о том, что чекисты сравнивали своих врагов с волками и, надо думать, делали это очень охотно. Но все же – хотелось бы более явных аргументов.

И они есть. Сначала я наткнулся на них в воспоминаниях другого чекиста, который принимал участие в подавлении тамбовского мятежа – Дмитрия Михайловича Смирнова. Оказалось, «тамбовский волк» – даже не обобщенная характеристика. Этот диковинный и опасный зверь имеет конкретное имя, отчество, фамилию и боевую биографию. Это вовсе не Александр Антонов. Вот что пишет в «Записках чекиста» Смирнов:

«За сравнительно небольшое время частям Красной Армии сдалось в общей сложности более двенадцати тысяч антоновцев. Остальные, в большинстве своем кулаки, уголовники и закоренелые бандиты, продолжали метаться в лесах, где их по частям добивали красноармейцы.

Был в числе этих закоренелых и командир “волчьего” карательного отряда Петр Сторожев, у которого за все им содеянное не оставалось ни малейшей надежды на помилование… Хитрый, изворотливый, он по-волчьи умело замел свои следы. Недаром в народе его прозвали “Волком”, а свою бандитскую шайку, которая состояла из отборных негодяев, он сам окрестил “волчьим” полком. Крупный кулак, Сторожев еще при Керенском сумел пробраться на должность волостного комиссара и даже добился избрания в Учредительное собрание. Все эти посты усиливали его личную власть и влияние среди богатеев-кулаков Тамбовщины… Чтобы возвратить прежние порядки, Сторожев был готов пойти на союз с любыми врагами Страны Советов. Подвернулся авантюрист и властолюбец Антонов – Сторожев с радостью стал ближайшим и верным его помощником.

…Сторожев стал комиссаром внутренней охраны антоновского штаба и единовластным командиром всех карательных отрядов, наделенных «правами» военно-полевых судов. Вот когда Волк получил неограниченные возможности сводить счеты с ненавистной ему беднотой и особенно с коммунистами! Каратели грабили совхозы, склады и магазины, разрушали и сжигали сельские Советы, школы, дома неугодных им крестьян, без суда и следствия расстреливали и вешали всех, кто хотя бы намеком выражал недовольство или осуждение кровавого кулацко-эсеровского разгула… Много кровавых дел было на совести антоновского Волка. И вот теперь он, казалось, не без успеха сумел замести свои следы».

Далее старый чекист сообщает, что на след Сторожева удалось выйти только через несколько лет, в августе 1925 года. Оказалось, Волк скрывался у своей близкой знакомой Насти, которая обитала в сторожке при городской церкви Борисоглебска. Дальше следует красочное описание ночного ареста спящего бандита, подробная картина его последующего допроса лично Смирновым. Чекист рисует отталкивающий образ «антоновца»:

«Весь его облик стал другим. Он очень похудел, стал длинным, сутулым и каким-то неуклюжим. Очень поредели его волосы. Когда-то надменное лицо стало морщинистым и изможденным. Черные глаза, в прошлом с дерзким взглядом, казались теперь усталыми, выцветшими. Единственное, что в них еще оставалось – ненависть к людям, над которыми он когда-то властвовал и которые потом отвернулись от него. Обращала на себя внимание походка. Она была тяжелой, как у человека после длинной дороги.

Вскоре под усиленным конвоем мы отправили Волка в Тамбов, в губернский отдел ОГПУ. Это был его последний путь».

Итак, в рядах тамбовских повстанцев существовал «волчий» отряд, который получил название по прозвищу своего командира Петра Сторожева. Допустим. Но давайте рассуждать здраво. Антоновский мятеж действительно прогремел на всю страну, имя Антонова было известно всей России. Понятно, что Антонова и «антоновщину» власть вынуждена была упоминать в качестве пугала – помимо своего желания. Но с какой радости ей пропагандировать одного из приспешников мятежника – «Волка»? Выходит вроде бы, что логичнее связать «тамбовского волка» с Александром Антоновым, нежели с Петром Сторожевым.

И вот тут в нашем исследовании появляется имя Николая Вирты. Нынче этот писатель не пользуется популярностью. Википедия дает ему разгромную характеристику: «Твердо держался партийной линии: разоблачал троцкистскую оппозицию, боролся с «безродным космополитизмом», пропагандировал “культ личности”». Между тем Николай Евгеньевич Карельский, он же Вирта, популярностью своей в 30-е годы мог поспорить с Михаилом Шолоховым. Славу ему принес роман «Одиночество», в 1941 году удостоенный Сталинской премии. В главном герое романа многие даже находили определенное сходство с Григорием Мелеховым. А имя героя вам подсказать? Петр Иванович Сторожев! Да, тема «Одиночества» – антоновский мятеж и его разгром. Причем Вирта умудрился создать такое драматическое полотно, что недремлющие советские «органы» сходу повесили на автора клеймо «антоновца» и бросились «шить дело»! Сохранилось множество архивных документов, из которых видно, как тщательно собирали компромат на писателя.

Да и то сказать: происхождение Вирты вполне соответствовало образу закоренелого врага советской власти и идеолога тамбовских мятежников. Происходил он из семьи священника, мало того: отец его, Евгений Карельский, во время крестьянского восстания был заподозрен в связях с повстанцами, взят в заложники и расстрелян! Николай в это время находился в Тамбове. После гибели батюшки семью Карельских преследовали лазовские комсомольцы. Вернувшийся Николай, чтобы поддержать трех сестер и мать, работал сначала пастухом, а потом писарем в сельсовете села Большая Лазовка. И что же он после этого – не бандит?

Писателя спасло то, что роман «Одиночество» понравился Сталину. Ситуация для того времени достаточно типичная. То же происходило с Шолоховым и «Тихим Доном», с Твардовским и «Страной Муравией»; сюда же можно отнести Михаила Булгакова с «Днями Турбиных». Как ни странно покажется, Великий Вождь поддержал немало талантливых людей. В общем, Вирте повезло. Его «антоновский» роман напечатал в 1935 году журнал «Знамя», в 1937-м в МХАТе по мотивам «Одиночества» была поставлена пьеса «Земля», в 1939-м году Тихон Хренников скроил из романа оперу «В бурю». За пять лет исторический роман Николая Вирты выдержал… 12 изданий!

Теперь вам понятно, насколько популярным перед войной становится имя и образ Петра Сторожева?! Именно этот персонаж, а не Антонов, занимал в «Одиночестве» центральное место. Причем последняя из трех частей так и называлась – «Волк». Но кличка эта проходит красной нитью через все произведение. Тон задает на первых же страницах сам Антонов, в дружеской беседе называя Сторожева «волком»:

«…Антонов отошел от него, оглядел с ног до головы и с добродушным смехом заметил:

– А ты, брат Сторожев, богатырем стал. Знал тебя поджарым парнем, волчонком эдаким, а теперь, поди-ка, сколько важности!..

– Волчонок в волка вырос, – как бы нарочно наступая на самую больную мозоль Сторожева, с хохотком вставил Булатов.

С тех пор как Петр Иванович вышел в люди, его стали называть не волчонком, а волком; Сторожев всякий раз рычал, когда слышал за спиной прозвище, крепко-накрепко приставшее к нему».

В конце романа Петр встречается со своим братом – коммунистом Сергеем Сторожевым. После их разговора Петр понимает, что за свои преступления пощады ему не будет. Он удаляется, а брат смотрит ему вслед и произносит:

– Ишь ты, пришел все-таки, Волк…

Лариса Полякова в очерке о Николае Вирте справедливо замечает по поводу Петра Сторожева: «Пожалуй, именно с этим героем более всего связано название произведения – “Одиночество”, которое вместе с кличкой “Волк” создает впечатляющий образ затравленного и растерявшегося существа, попавшего в бескомпромиссную ловушку жизни. Ни семья, ни брат, ни обстоятельства, ни пережитое не способны искоренить чувство одиночества, и на последней странице романа, убив Лешку (последнее и жесточайшее убийство), Петр Сторожев с документами Лешки и в его шинели “исчезает в ночном мраке”. Оставшаяся жизнь для него – “ночной мрак”».

И вот тут самое время поговорить о судьбе не романного, а реального Петра Ивановича Сторожева. Как мы помним, бравый чекист Дмитрий Смирнов заявил, что задержал Сторожева летом 1925 года в Борисоглебске. А затем Волка отправили «в последний путь». Все это не соответствует действительности. На самом деле Сторожева действительно арестовали в Борисоглебске, но пятью годами позднее, в 1930 году. Он жил здесь на нелегальном положении, но при этом вместе с еще пятью бывшими «антоновцами» активно занимался борьбой против колхозного движения, выступал среди крестьян против проведения коллективизации, призывал их бить коммунистов. Самое любопытное то, что за все это Сторожева приговорили всего-навсего… к пяти годам исправительно-трудовых лагерей! И это учитывая все его «подвиги» во время тамбовского мятежа, о чем особо упомянуто в обвинительном заключении:

«В 1920 г. во время гражданской войны и свирепствования антисоветской банды гр-н с. Грязнухи Сампурского района, бывшего Тамбовского округа Сторожев Петр Иванович являлся организатором бандитского отряда, затем был командиром 5-го П.Кустовского бандитского полка и впоследствии был начальником бандотряда, который оперировал на территории Токаревского и др. районов бывшего Борисоглебского уезда ЦЧО… За время своего пребывания в банде производили террор и насилие над крестьянством, произвели ряд расстрелов пленных красноармейцев, партийных и советских работников. После ликвидации бандитизма Петр Иванович Сторожев скрылся, проживал в гг. Борисоглебске и Тамбове… Сторожев под силой оружия, угрожая расстрелом, заставлял идти в банду на фронт против Красной Армии. Сторожевым был убит в с. Грязнухи коммунист – Евсеенко Семен Борисович, зарублен собственноручно пленный красноармеец, причем, когда он его рубил, снял с себя шапку, перекрестился и отрубил голову. Им же на кладбище был зарублен гр-н Волков, завезенный из с. Красивки Токаревского района. Он избивал ряд лиц, не желающих идти в его банду. Кроме того, по распоряжению Сторожева в Потемкиной Лощине расстреляно 40 человек красноармейцев».

При этом две статьи, которые были вменены Сторожеву – 58⁸ и 59³ (совершение террористических актов и бандитизм) предусматривали в качестве наказания высшую меру социальной защиты – расстрел. Кто скажет, что злейший враг советской власти, чьи руки были по локоть в крови, понес страшное и суровое наказание, пусть первый бросит в меня камень.

Конечно, Смирнов мог за дряхлостью лет перепутать даты. Но бросается в глаза также то, что и характеристику антоновского восстания, и биографию Антонова, а также Сторожева старый чекист буквально списал из романа «Одиночество». И то сказать: сталинский лауреат врать не будет, а вот память может и подвести…

«Волк» Сторожев отсидел свои положенные пять лет и вышел на свободу. Здесь в 1937 году с ним встретился Николай Вирта. Позднее писатель сделал запись в дневнике: «Он (Сторожев) читал роман “Одиночество”. “Написано все правильно”, - важно сказал он. Говорили мы со Сторожевым долго. Он старался казаться откровенным, но мы видели, как много Сторожев таит в себе». Сам Сторожев подтвердил факт встречи с Виртой на допросе, который вел 11 августа 1937 года младший лейтенант госбезопасности Матвеев: «Я знаю, что Николай Вирта происходит из с. Лозовка, Токаревского района, его отец священник, расстрелян красными за контрреволюционную деятельность. С Николаем Вирта впервые встретился в первых числах июля месяца 1937 г. в селе Сампур, куда он приезжал. При встрече с Вирта он дал мне 100 рублей для оплаты штрафа за утерянный паспорт».

Через месяц после этой встречи Петр Сторожев снова был арестован за антисоветскую агитацию и создание контрреволюционной повстанческой организации. Существовала такая организация на деле или же бывшего «антоновца» подгребли для ровного счета во время широкомасштабной кампании по разоблачению «врагов народа», которая развернулась в 1937–1938 годах, сейчас сказать трудно. Вполне возможно, Сторожев так и оставался врагом новой власти. Однако в протоколе допроса одного из свидетелей, некоего А.И.Вихляева, встречаются чудовищные несуразности. Свидетель, в частности, заявил: «В июне 1937 г. во время проработки приговора Верховного суда над бандитами шпионами Тухачевским, Уборевичем и другими Сторожев по окончании собрания, когда мы с ним шли домой, в частной беседе сказал: "Да, хотя сейчас и расстреляли Тухачевского и других, но это все хуже для нас, крестьян, потому что они хотели установить жизнь, какая была раньше, но это коммунистам не нравится и правительству, вот и давай расстреливать честных людей…» Чтобы участник тамбовского восстания заступился за Тухачевского и Уборевича, жестоко подавлявших мятеж, да еще назвал их «честными людьми» – это уже суровый перебор…

Как бы то ни было, а Сторожева на этот раз все же поставили к стенке и успешно «расшлепали». Увы, приходится признать, что роман «Одиночество» сыграл в этом не последнюю роль. Во всяком случае, на него как на документ ссылаются многие из тех, кто был причастен к делу «Волка». Упомянутый уже Вихляев сообщал: «В 1919 г. Сторожев был организатором банды Антонова, ныне проходящего по книге-роману "Одиночество"». Имя Николая Вирты возникает в показаниях свидетеля Федора Четырина и в допросах самого Сторожева (от него даже требовали назвать фамилию «Леньки», которого «Волк» убивает в финале романа; фамилию Сторожев не вспомнил, но самого убийства не отрицал).

В этой связи нельзя умолчать об «исследовании» Бориса Сенникова, который позиционирует себя как большой знаток тамбовского мятежа и нередко обличает своих оппонентов, которые не подвергают документы «научному анализу». Что такое «научный анализ», автор демонстрирует в одной из своих статей о тамбовском восстании. Он пишет следующее:

«Для примера хочу привести историю одного из документов, связанного с романом "Одиночество" тамбовского писателя Н.Е. Вирты... В этом романе Н.Е. Вирта повествует о крестьянском восстании в Тамбовской губернии. Роман основан на фальшивке, состряпанной органами НКВД в 1937 году. Однако на основании этой фальшивки был расстрелян человек, которому в вину ставили то, в чем он абсолютно не был повинен. Этот человек, Петр Иванович Сторожев (бывший член РКП(б) и председатель ревкома), был родом из села Грязнухи Сампурского района Тамбовской губернии. В романе "Одиночество" один из персонажей носит такое имя, хотя к этому человеку не имеет никакого отношения – это литературный псевдоним. Под этим псевдонимом у Вирты в действительности выведен Петр Иванович Сажин, его сосед по селу Большая Лазовка (в романе село Дворики)…

Петра Ивановича Сажина не расстреляли, а дали 25 лет лагерей и отправили на Колыму добывать золото, откуда он был освобожден по амнистии 1957 года… А в 1937 году вместо него был расстрелян органами НКВД Петр Иванович Сторожев, который носил свою фамилию, и она вовсе не была литературным псевдонимом героя романа "Одиночество" Н.Е. Вирты.

Обвинение ему было предъявлено как литературному герою романа, хотя он к нему не имел никакого отношения. Настоящий Сторожев Петр Иванович был… коммунистом и председателем ревкома во время подавления крестьянского восстания. Он также в то время убивал и расстреливал повстанцев. Однако в 1927 году его как троцкиста исключили из партии и отправили в лагеря на 5 лет. А после того как он отбыл наказание, в 1937 году, НКВД предъявило ему обвинения, что он был участником крестьянского восстания, командовал полком партизан и был членом Союза трудового крестьянства. Все это было в романе с человеком, носившим там фамилию П.И. Сторожева, но в жизни это был П.И. Сажин. Так настоящего Петра Ивановича расстреляли вместо литературного. Так что расстрелян был коммунист, а не участник восстания. Того, кого хотели расстрелять, – Бог миловал».

Весь этот бред сложно даже комментировать. Стыдно, когда человек, претендующий на звание «историка», не утруждает себя даже проверкой элементарных фактов, хотя документы по делу Сторожева, как мы убедились, давно опубликованы. Для начала заметим, что заявление Сенникова о каком-то «литературном псевдониме» (оставим в стороне безграмотность такого определения) не выдерживает критики. В романе нет ни одного выдуманного действующего лица, писал Вирта литературоведу Ефиму Добину: «Более того, все они названы своим именем, отчеством и фамилией...» Свидетель по делу Сторожева Федор Четырин тоже называет целый ряд персонажей романа – реальных людей: Федор Ивин, Никита Ивин, Калистрат Бетин, Алексей Бетин… Кстати, сам Четырин был председателем пятерки, приговорившей к расстрелу священника Евгения Карельского – отца Николая Вирты.

Из подлинных документов видно, что Петра Сторожева осудили не за троцкизм, а за бандитизм и борьбу против колхозного движения, и не в 1927 году, а в 1931-м. Остается прояснить информацию о большевистском прошлом Сторожева. Снова обратимся к показаниям Четырина: «Сторожева Петра Ивановича знаю по совместной работе с мая 1917 г. по ноябрь 1918 г. в Больше-Лозовском волостном комитете Тамбовского уезда и губернии. С начала 1917 г. при волкоме с. Б.Лозовка создавалась группа большевиков и оформилась она 15 августа 1918 г. В состав этой большевистской группы входили: Я, Жерняков Николай Максимович, в настоящее время директор Мучкапской МТС, односельчанин Сторожев П.И., Сажин Сергей Иванович, проживает по ул. Трудовая, дом 13 в г. Тамбове, его брат эмигрировал за границу как отъявленный антоновец. По роману Н. Вирты он проходит как крупный кулак, отъявленный бандит и ряд других лиц. В тот период Сторожев П.И. примыкал к нашей группе большевиков и принимал участие в ее работе, но подчеркивал, что он сочувствует эсерам».

Затем Четырин дополняет: «С августа месяца 1920 г. и по май месяц 1921 г. я совместно с коммунистическим отрядом по всей Тамбовской губернии вел борьбу с антоновскими бандами и, находясь ныне в Сампурском и Токаревском районах, я узнал, что Сторожев вступил в банду к Антонову и ведет активную борьбу с Советской властью, что Сторожев Петр Иванович беспощадно уничтожал коммунистов, красноармейцев и семьи советских работников. Кого персонально он убил, я назвать сейчас затрудняюсь, ибо не могу вспомнить, но знаю, что в конце 1920 г. в с. Грязнуха были зарублены ленинградский рабочий Шимановский и Рыкунов Михаил, сельский активист». Далее свидетель сообщил, что принимал участие в бою против частей Антонова и Сторожева.

О своем большевистском прошлом вспоминает на допросах и сам Сторожев – при этом, однако, не отрицая, что активно участвовал в мятеже: «Причиной к вступлению меня в банду Антонова послужило то обстоятельство, что я, будучи кандидатом РКП(б) и членом Лозовского волисполкома, а затем председателем Грязнухинского сельсовета, был не согласен с политикой в проведении продразверстки, я считал, что она сильно бьет по имущей части крестьян села, т.к. у них забирали все запасы хлеба, а это грозило голодом в деревне и вызывало у них злобу и ненависть к Советской власти. С такой политикой я был в корне не согласен и считал, что коммунисты разоряют крестьян, они варвары». Да и смешно отрицать сведения, хорошо известные обеим сторонам, которые противоборствовали во время тамбовского восстания.

Однако «краевед» Сенников вместо того, чтобы изучать подлинные документы, предпочитает сочинять маловразумительные байки о том, как «тамбовский волк» громил антоновских бандитов…

Все от Державина до Маяковского –Дружно восславьте волка тамбовского!

Но мы, однако, несколько отвлеклись от магистральной темы. Пора бы кратко, но четко и вразумительно сформулировать те выводы, к которым мы пришли в результате долгих разысканий и размышлений о тамбовско-брянской волчьей поговорке.

1. Несмотря на то что поговорка имеет отчетливо негативный оттенок (говорящий отказывает собеседнику в дружбе и фактически исключает его из рядов людского общества, отсылая к волчьему), образ волка в ней амбивалентен, то есть подразумевается, что серый хищник может быть человеку товарищем.

2. Такое отношение к волку стало возможным во многом благодаря особому менталитету русского человека, который воспринимал этого зверя одновременно и с опаской, и с уважением.

3. Истоки поговорки следует искать в русском фольклоре, который донес до нас несколько ее образчиков – но без упоминания конкретной местности.

4. В советское время из-за придания слову «товарищ» особого смысла и определенного противопоставления его слову «гражданин» поговорка получает особое распространение в местах лишения свободы – первоначально как резкий «окорот» заключенным, которые после осуждения потеряли право на использование слова «товарищ» и могут обращаться только употребляя слово «гражданин». Скорее всего, поначалу формула звучала как «Волк тебе товарищ!», что зафиксировано, например, в произведениях Шолохова.

5. Впервые «топонимическое» уточнение в форме «тамбовский волк» появилось во второй половине 1930-х годов и связано с огромной популярностью романа Николая Вирты «Одиночество», посвященного тамбовскому крестьянскому восстанию 1920–1921 годов. Главный герой романа – командир отряда антоновских повстанцев Петр Сторожев по кличке Волк. Это прозвище проходит через весь роман, изданный огромными тиражами, поставленный в театрах как спектакль и опера, удостоенный Сталинской премии.

6. Топонимическое определение «брянский волк», «волк из Брянского леса» возникло позже, сразу после Великой Отечественной войны или же в последние годы войны. Причина появления топонима – широкое партизанское движение в Брянских лесах и его активная пропаганда среди населения СССР, в том числе – популяризация песни «Шумел сурово Брянский лес».

Таким образом, оба определения появились в одно и то же время, но по разным причинам. На сегодняшний день поговорка постепенно теряет негативный оттенок и обе идиомы фактически стали брендами двух областей. Одно время (2004–2006 гг.) в Тамбове существовал даже Музей Тамбовского Волка. По горькой иронии судьбы, все его музейные фонды были уничтожены... во время гастролей музея в городе Брянске!

Не повезло и памятнику тамбовскому волку. Поначалу его изваяли из камня и с крыльями. Но затем почему-то убрали, посчитав крылья «лишними». Между тем хотелось бы напомнить, что в первом издании знаменитая сказка о дружбе волка и царского сына называлась ««Сказка о Любиме Царевиче и прекрасной Царевне, его супружнице, и волке крылатом»…

Зато сегодня Тамбов украшает деревянная статуя волка, на постаменте которой вырезаны строки:

На самом деле эти строки принадлежат вовсе не Гавриле Романовичу Державину (который, впрочем, когда-то губернаторствовал в Тамбове), а поэту Дмитрию Петегову – автору нескольких дивных пародий на темы тамбовского волка, отрывки из которых мне хотелось бы привести в завершение нашего долгого экскурса в историю:

А значит, история наших серых товарищей не кончается. Как пелось в известном советском марше: «Есть у революции начало, нет у революции конца!» Даже если речь идет о волчьей революции…