Александр Хныков

Осколки

Мысли как птицы

Он привык к маленьким комнатам. Когда младшему сыну понравилась его огромная комната с аквариумами и компьютерами, он с неожиданной радостью согласился. Перешел в соседнюю маленькую комнату. Тут легко дышалось от цветов, которые с заботливостью выращивала его жена. Казалось, что цветы любит она больше всего... Он невольно улыбнулся. Лежа в маленькой комнате, он смотрел на потолок. Кровать под ним была жесткая, по сравнению с той, на которой он спал еще вчера. Он любил вот такое одиночество, когда мысли, как птицы, метались в его мозгу, возвращая в разные годы его жизни. Он любил вспоминать свою жизнь. С каким-то трепетом переживал события и старался не расстраиваться и не думать о тех из них, что когда-то пугали. Так вроде бы незаметно в думках пришел и сон. И может, перемена места повлияла на сон. Он был о молодости. Какая-то камера. Какая-то пересылка. И он один в этом каменном мешке, и за окном с решетками идет дождь, и его могильная сырость проникает на нары. И он ежится. Потом, согревшись, свернувшись в клубок, он пытается уснуть в своем сне и не может... Проснулся. Чертова тишина! Чертова сырость! Чертовы воспоминания... Лежал с открытыми глазами. В комнате было тихо, и за окном шелестел дождь, будто бы сегодняшняя идущая реальность переплелась с той реальностью из сна его, с его воспоминанием о молодости.

Казалось, уйма времени канула в Лету, а оставила память эту камерную сырость в душе, как будто до конца его жизни приковав его во снах к тому пережитому им времени невзгод.

На севере

Ночью ударил мороз, и железные прутья локальных секторов колонии подернулись сединой инея, а неплотно прикрытая дверь барака скрипела при малейшем порыве леденящего ветра. Предрассветный облик колонии как бы подчеркивал свою угрюмость и временность. В бараке царила обычная утренняя суета. Слышались отрывистые голоса, чей-то кашель и смех. Кто-то одевался, кто-то спешил в умывальник, а кто-то уже успел заварить чифирь. Как и в обычной жизни, привычки брали свое, и зэки настраивались на очередной рабочий день.

Начался развод на работу. Кутаясь в телогрейки, зэки выстраивались в локальных секторах.

– Новый год! – притоптывая, громко проговорил Серега и, быстро слепив снежок, ловко кинул в стоявшего впереди Махыча, но снежок стукнулся прямо в грудь коротконогого, крепко сбитого мужика.

– Пацаны! За что вас сюда только сажают?! – нервно выдавил тот.

– Грудную клетку сломали тебе, Краб, – пошутил стоящий рядом с ним худой точно жердь зэк.

– Да ладно тебе, Деготь, – отмахнулся Краб, не желая портить отношения с бывалым зэком.

– Стройся, бригада!– пронеслось над сектором.

Деготь бросил окурок на припорошенный бледный асфальт и пошел в строй.

Бригада под конвоем шла по узкой, заснеженной дороге. Гудел тревожно ветер в верхушках долговязых понурых елей. Хрупкий подмерзший снежок скрипел под ногами, напевая арестантам свою невеселую ежедневную песню. Вдали показались угловатые серые здания биржи. Длинная колонна зэков, точно засасываемая недрами лесного завода, вливалась в большие ворота. Деготь с облегчением вздохнул. В последние дни дорога до биржи навевала на него тоску, и лишь работа отвлекала от томительных переживаний. Прошлое толпилось в его мозгу и жаждало осмысления.

«Друзья накроют мой труп бушлатиком. На холм высокий меня взнесут. И закидают землей полузамерзшей. И тихо песню пропоют», – себе под нос, еле слышно продекламировал зэк.

Деготь медленно прошел в свой цех. Завывал за стенами ветер-непоседа, а в цеху остро пахло древесиной и прелью. Резко взревел мотор лесопилки, и, подхватывая его студящий кровь, в голос одна за другой зарыдали, точно обиженные дети, на разные голоса пилорамы, оставляя от стволов деревьев одинаковые сочащиеся свежей смолой-кровью елей доски. Деготь закрыл глаза.

– Уснул?

Деготь открыл глаза и увидел стоящих перед ним приятелей Серегу и Махыча.

– Пацаны, после обеда зайдите ко мне.

Небо к обеду стало стылым и прозрачным. Ветер утих, и запорошенные цеха, притаившиеся среди окружающей пустоты, притихли. Деготь сидел на обрубке дерева между ровными штабелями дров. Подошли Серега и Махыч. Они втроем прошли к потайному закутку. Тут и распили бутылку водки. Заели хлебом, принесенным из столовой. Втроем выбрались из своего укрытия. Морозный воздух приятно горячил раскрасневшиеся лица зэков.

– Ну вот и встретили Новый год загодя! – негромко сказал Деготь, и совсем по-волчьи сверкнули в свете одинокого фонаря у цеха его глаза, серые, полные тоски.

И что странно было для самого Дегтя, тоска эта была не о нем самом, что для него зона – привычка, а об этих пацанах, только начинающих свой скорбный путь.

Ночной разговор

Барак был погружен в тишину. В эти часы зоной правила тьма. Зэк был длинный, как свеча. И силуэт его в свете лампочки, которая светила от входа в отряд, не давал тени. Было слишком темно. Но этот зэк радовался темноте – это время ему нравилось. Он чувствовал себя хозяином этого времени. Он спокойно двигался по помещению, иногда облокачиваясь на спинки двухъярусных кроватей. Он был нетороплив, как усталый человек после работы. Наконец он нашел то, что искал. Остановился возле проходняка бригадира. Тихонько так пошевелил кровати, и они предательски заскрипели. Бригадир явно проснулся, но не подавал виду. Зэк снова пошатал кровати.

– Могила, что тебе? – чувствуя, что спящим не удастся притвориться, произнес бригадир.

– Слезай, – негромко сказал Могила.

Кличка ему была под стать. На лице его, крупном и бледном, было написано равнодушие.

Могила только недавно вышел из изолятора. Он, конечно, и днем мог договориться с бригадиром о выходах в рабочку – хотелось ему отдохнуть денек, – но ночью обычно Могиле было как-то сподручнее.

– Отдохнуть мне надо... – сказал негромко Могила.

– Нарядчик сейчас строгий, недавно с этапа пришел, поставили, все правила поменял, – стал обрисовывать проблему бригадир.

Был он низеньким, тощим, подслеповато щурился, глядя на возвышающегося возле его кровати Могилу.

Могила, точно не понимая слова бригадира, вяло произнес:

– Отдохнуть мне надо.

И зашатал кровати посильнее.

Бригадир скатился со второго яруса и стоял уже босиком на полу. Пол был холодным.

– Отдохнуть мне надо! – уже угрожающе сказал Могила.

И голос его был услышан.

К проходняку подошли несколько зэков. Впереди был невысокий, круглолицый усталый парень.

– Что за буза? – спросил вежливо он.

– Отдохнуть мне надо! – повторил угрожающе Могила, глядя своими выпученными глазами на незнакомца.

Назревало что-то нехорошее. Могила сделал шаг вперед к незнакомцу, но тут в свете лампочки сверкнуло лезвие ножа у одного из тех, кто стоял за незнакомцем.

– Это Дипломат, Могила. Из бура вечером его подняли, – тихо сказал кто-то из знавших Могилу.

И тот разом затих.

– Отдохнешь Могила, только шуметь не надо, – тихо сказал Дипломат.

Они ушли.

– Отдохнешь, – сказал бригадир, торопливо размышляя, что надо для этого сделать.

Черный кот

Он важно гулял по локальным секторам. Мяукал от одиночества. Почему-то в зонах коты живут недолго. Котята, невесть как попавшие в колонии, быстро уходят – чаще из жизни. Иногда их загрызают сторожевые псы, когда кошачье любопытство приводит их в запретную полосу.

Но именно эти животные наиболее верны в неволе хозяину и наиболее почитаемы хозяином, приносящим из столовой котенку лакомство, кусочек мяса или косточки рыбы.

Коты живут в неволе, но не размножаются – они так и уходят одиночками из жизни, точно в них вселяются неуспокоенные души страдающих людей, так и не сумевших обрести покой, и вот котами в следующем воплощении они и дальше несут какую-то свою кару.

Своего котенка Витька-цирюльник нашел именно возле столовой. Это был комочек запуганной плоти. Витька выходил его, и вскоре этот маленький комочек превратился в важного кота черного цвета. Но крыс он не гонял, хотя они заглядывали в цирюльню – вероятно, кот был сытым.

Витька освобождался вместе с черным котом, и на вахте сотрудники даже шутили:

– Ну, теперь, Витек, вы банда!

– Нельзя в колонии ничего оставлять своего, чтобы не вернуться, – резонно заметил Витька, и это сыграло свою роль – кота выпустили.

После серого асфальта локального сектора, среди зелени травы черный кот даже забеспокоился. Непросто было ему понять это новое свое ощущение воли – как, впрочем, и человеку.

Витька некоторое время стоял возле колонии, а потом пошел по дороге, ведущей от нее, а сзади него, точно черная тень, шел его кот.

Иногда Витька останавливался, чтобы вдохнуть в полную грудь воздух свободы. Тогда останавливался и его верный спутник.

Это было так интересно – умное поведение кота.

И не было у вчерашнего зэка такого уже сильного чувства неуверенности перед волей, которое есть всегда, когда человек будто переходит в другой мир.

Кот платил за доброту человека в полной мере своим поведением, своим соседством и своим будущим, которое, как и прежде, впрочем, зависело от этого долговязого, худого хозяина.

На маленьком пыльном автовокзале Витька сидел с котом на руках. Ждал автобуса. Какая-то бабушка спросила:

– Откуда такого глазастого везешь?

– Из тюрьмы, – совершенно искренне сказал Витька, и старушка невольно отодвинулась от хмурого мужчины с черным котом на руках.

Невдомек, конечно, было старушке, что такое одиночество в неволе и что такое для человека может значить молчаливый кот на зоне.