Александр Август
Квирулянт
– Приглашаю последний раз! – орал санитар, расталкивая спящих. – Кто не успел, тот опоздал! Второго приглашения не будет! Теперь в туалет и курить только после обеда!
Палата, заторможенная аминазином, зашуршала тапочками и молча поползла к выходу.
Евгений Матроскин ждал эту команду у входа и ринулся к дверному проему первым. Сзади послышалось недовольное мычание отставших. Два брата-наркомана, Гена и Андрюша, плотно сидели на хвосте, пытаясь его обойти справа и слева. Их вперед пропускать было никак нельзя – они с персоналом на короткой ноге. Проверено. Поэтому Матроскин старался изо всех сил и первым шел к финишу. Его цели и задача были понятны и оправданны. Как говорит старший санитар Андрей Семенович Ягунов, раньше сядешь, раньше выйдешь. Курить и с туалетом нужно было закончить раньше всех. Стало быть, и начать раньше остальных.
Докурив сигарету до середины и пихнув окурок в тянущиеся со всех сторон жадные руки, Матроскин вышел из туалета вторым – чтобы не вызвать подозрений. Ничего не подозревающие братья обсуждали какие-то свои, наркоманные, проблемы. Евгений покосился на них и, равнодушно опустив голову, двинулся в палату.
Пока все складывалось удачно: санитарки Маши нигде не было видно, а Промокашка, второй санитар, торчал у надзорки.
Как только он пересек границу, от которой оба санитара не могли его видеть, Евгений сразу перешел на бег трусцой. Достигнув финиша, быстро достал из-под подушки ученическую тетрадь, шариковую авторучку и, стараясь не производить лишних звуков, не вырвал, а вынул из середины двойной лист бумаги и старательно вывел в самом верху посередине: «Заявление». Потом привычно добавил с правой стороны:
«Прокурору города от Матроскина Евгения Константиновича.»
Матюгнулся: слово «Заявление» нужно было поставить ниже.
Не исправляя ошибки, продолжал:
«По устной просьбе моих соседей, договорившихся с моим участковым психиатром, я был госпитализирован в областную психбольницу». Немного подумал и заменил слово «госпитализирован» словом «доставлен». И продолжал дальше: «...где я нахожусь уже больше года. Сейчас мне оформлена инвалидность второй группы, где в графе ''причина инвалидности'' поставлено непонятно почему ''инвалид с детства''.
От меня всячески скрывают, что сейчас стоит вопрос о лишении меня дееспособности. Все то время пока я нахожусь в психбольнице, моя квартира остается без присмотра, и, несмотря на то что я являюсь единственным ее собственником, там сейчас проживают неизвестные мне люди. Хочу заметить, что разрешение на чье-либо проживание в моей квартире я никому не давал! Но, как я догадываюсь, именно моя квартира и послужила поводом… – Матроскин задумался на миг и уже хотел написать ''моего ареста'', но передумал и вставил: – моей госпитализации!
Администрация больницы и отделения не предпринимает никаких мер, напротив –всячески препятствует любым моим попыткам выяснить это. Мне запрещают писать какие либо заявления и жалобы, обьясняя это тем, что я нарушаю режим больницы.
Прошу Вас внимательно рассмотреть все изложенные мной факты, проверить их и разобраться».
Он перечитал все внимательно, исправил ошибки, внизу поставил число и подпись. Задумчиво повертел в руках шариковую авторучку и письмо, не зная, что делать с этими уликами и куда их пристроить, потом с сомнением посмотрел на свою койку, сложил все аккуратно и сунул в карман пижамы. Через минуту передумал, вытряхнул все из карманов и пихнул под матрац к казаху Колотун-ака.
Мысль была простой, но не по-дурдомовски хитрой: устраивать поголовный шмон, без имен и фамилий, санитары всегда ленятся, они шмонают выборочно, наиболее подозрительных и конфронтирующих с режимом, «сознательных больных».
Таких, как Колотун-ака, они не трогают: что с дурака можно взять? Родственники его забыли, и интересных для санитаров вещей у него не бывает. По отделению он бродит всегда в одних подштанниках, вечно полуголый, даже без тапочек. Его даже простуда не берет. Дед Мороз, одним словом, или Колотун-ака по-казахски.
Колотун-ака можно не опасаться: если человек с головой не дружит, то малознакомые и ненужные вещи ему ни к чему, он их просто не замечает – лежит себе тетрадь да лежит. Это если б сигареты – тогда, конечно, он ими попользуется не спрашивая. Взять все из тайника тоже труда не составляет – нужно лишь угостить «сторожа» сигаретой. И «подставой» это не назовешь: даже если и найдут все случайно, вряд кому в голову придет наказать хозяина кровати. Сочтут все недоразумением.
Да и где еще в дурдоме можно что-либо надежно спрятать? Кругом стены, бетонный пол и углы…
Акт конспирации был совершен как раз вовремя: начала возвращаться палата.
Вечно перемазанный Колотун-ака, бормоча что-то себе под нос, забрался на матрац, словно собака, сторожить запрещенные к хранению предметы.
После обеда старшая начала выкрикивать фамилии и раздавать принесенную почту.
– Матроскин! – позвала она и с недовольно-злым лицом протянула конверт. – Ты допише-ш-шь! – по-змеиному шипела она и раскачивала головой вперед-назад, словно кобра. – Допи-ш-шешь! – Она потрясла перед ним пачкой не розданных писем. – Людям работать мешаешь, почту засоряешь. Все равно твои жалобы возвращают на отделение, к заведующему и лечащему. Они должны разобраться. Приключений на свою задницу ищешь?
Матроскин не понимал этих строгостей, тем более что речь шла о проблемах, которые в сторону, на потом, не отложишь – проклятый квартирный вопрос преследовал даже в психушке.
Письмо было из редакции газеты, куда он отсылал свою предыдущую жалобу. Конверт привычно вскрыт – запечатанных писем в дурке не вручают. К этому непонятно-дурдомовскому правилу он никак не мог привыкнуть: он же не осужденный заключенный, почта которого должна проверяться. Свободный гражданин свободной страны… По крайней мере в теории…
Сухим казенным языком в нем сообщалось, что «ваша жалоба была рассмотрена, в больницу был направлен человек для проверки фактов, после чего письмо передано в прокуратуру».
«Интересное дело, – думал он. – Проверяющий был направлен в больницу. Но меня он не пожелал видеть. Или просто не добрался до меня. Это как же понимать?»
– Матроскин, – через полчаса снова позвала его старшая. – На беседу к врачу. Жалобы твои разбирать с заведующим будешь, – ехидно добавила она.
Игорь Валентинович ходил по кабинету взволнованно от окна к двери, словно у него тоже началась непосидуха. Увидев вошедшего, он заулыбался и предложил ему сесть.
Сам уселся по другую сторону стола и, слащаво улыбаясь, начал неприятный для него разговор.
– Это что получается, – начал он издалека, – с отделения уходят какие-то жалобы, письма, а я этого не знаю?
– А почему вы должны знать? Это личная переписка. Разве я не имею права на личную жизнь? На личную собственность?
– Имеешь. Но все письма должны уходить через врачебный кабинет. Таковы правила! Тем более если речь идет о жалобах. Человек, необоснованно пишущий жалобы… кляузы, – поправился он, – душевнобольной. Квирулянт. И это нужно лечить.
– А если я пишу жалобы обоснованно?
– Но в психбольнице это может решить только врач.
– А благодарственные письма я могу отсылать без вашей цензуры? Для благодарных людей в психиатрии нет диагноза?
Евгений Матроскин ехидничал, а зря: Игорь Валентинович был тоже не прост и сам любил поехидничать.
– Для благодарных людей мы диагнозы за пазухой не держим. И такие письма я тебе писать разрешаю! В порядке исключения, конечно. Но только благодарственные! На этом, я надеюсь, мы с тобой и договоримся: никаких жалоб с отделения! За нарушения режима будем лечить как квирулянта.
– Ты подожди-ка, куда торопишься, – нагнал его в коридоре Андрей Семенович вместе с Промокашкой.
Промакашка и Семенович – это еще те падлы. Особенно когда вдвоем… И даже если ты живешь примерно, то не факт, что они падлами перестанут быть и исправятся: а вдруг это подвох? А вдруг «смена состояния»? А смены состояния в дурке боятся все : врачи, сестры, Семеновичи и Промокашки. На этот случай всякие строгости и тесты. А самый простой тест на душевное здоровье и крепость нервной системы какой? А отобрать чего-нибудь из запрещенных предметов на шмоне или просто «подрезать». Возмутился – в репу, и наблюдай: может, «возбудится»? А уж если «возбудился», то получи заработанное и по полной программе: уколы, вязки и прочее…
В дурдом отправляют «нервнобольных» и «сумасшедших», но, чтобы там приспособиться, нервы и голова должны быть крепкими.
Санитары с двух сторон, по-ментовски, зажали Матроскина и, успокаивая его пустыми разговорами и придерживая за шею, потащили в ванную комнату.
Матроскин обреченно крякнул и побледнел: если насильно тащат в ванную, значит, будет что-то неприятное. Мокровлажных процедур и купания боятся взрослые и дети…
– Раздевайся, – приказал Семенович.
Промокашка принимал белье и, прощупав каждый шов, бросал его на пол.
Карманы были пусты. Матроскин стоял голый, покрываясь гусиной кожей и ожидая своей судьбы.
– Где авторучка и бумага? Все выкладывай! – потребовал старший санитар.
– Какая авторучка? – слабо сопротивлялся Матроскин. – Ничего ж нету, сами видите…
– Ладно, – неожиданно сдался старший. – Одевайся. Свободен.
Не веря в удачу до конца и не понимая, как удалось избежать мокро-влажного и прочих прелестей психушки, Матроскин потрусил в палату, чувствуя себя счастливо, словно условно освободившийся зэк.
Кровать была перевернута вверх дном, постельное белье кучей лежало на ней. Вывернутая наволочка валялась на полу, отдельно от подушки.
Колотун-ака, словно издеваясь над ситуацией, лежа раскачивался на своей кровати, словно маятник, и, хихикая, что-то напевал.
После ужина Матроскин встал, как обычно, в очередь за таблетками. Медсестра долго искала его фамилию в тетрадке, водя по написанному пальцем. Потом улыбнулась и, протянув ему пузырек, радостно сообщила:
– А тебе теперь все в растворе.
Матроскин растерянно принял новость и протянул руку за назначением: отказаться нельзя, введут все в уколах…
– А что там? – спросил он, разглядывая пузырек на свет. Внутри что-то плавало, не опознаваемое ни на цвет, ни по форме.
– Все, что и было. Только в растворе. Пей-пей! Не задерживай!
На растворе рот, как правило, показывать не заставляют. Спросят: принял? Ответил: да. Если не поверят, значит переспросят. Санитару и медсестре понятно: нормальный человек с жидкостью во рту говорить не может. Ненормальный тоже. Конечно, можно что-то процедить сквозь зубы и под языком оставить. Как кит планктон. Но все равно это самая малость, основное уйдет с жидкостью в желудок и оттуда уже не достанешь. И спрашивать: «Что там, в пузырьке?» – бессмыслено: не ответят. Либо наврут. Что назначали – то назначали: «лечебный процесс» всегда окружен тайной.
Очередь напирала сзади, медсестра пялилась спереди, Промокашка с одним из братьев – сбоку. Ничего не оставалось делать, как выпить назначенное.
Матроскин закрыл глаза и, пытаясь определить по вкусу, что это, потянул в себя жидкость, перекатывая ее во рту.
Содержимое пузырька было неопознаваемо. Он попытался задержать все это во рту и хитро ринулся в сторону, но санитар преградил дорогу.
– Принял? – спросил он.
Матроскин кивнул головой.
– Отвечай, – потребовал санитар, держа его за рукав.
Матроскин сделал глотательное движение:
– Да.
– Не понял, – санитар не отпускал рукав.
– Принял, принял.
Санитар отпустил, и Матроскин обреченно поплелся в палату, сразу же завалившись на кровать.
Через полчаса навалился тежелый нейролептический сон.
Утром голова соображала туго, язык распух и во рту стояла сухая горечь. Тянуло в сон. Но Матроскин помнил о задуманном. Угостив Колотун-ака сигаретой и получив доступ к письменным пренадлежностям, он приступил к задуманному, спрятавшись под кроватью. Два брата-наркомана, Гена и Андрюша, просмотрели этот важный для них момент, бегая где-то по отделению. Санитаров поблизости не было.
Писать лежа на животе под кроватью было даже удобнее, чем на тумбочке. Единственное, что мешало при этом и не давало сосредоточиться, – недостаток освещения и скрип кроватных сеток: наверху почему-то, когда лежишь на кровати, этот звук так не раздражает.
«Дорогая редакция! – привычно начал он и задумался: письмо должно быть, как всегда, –жалобой. Но скрытой. В то же время насмешливо-благодарным. А главное, редакция не должна этого понять. Непросто…
«Часто приходится слышать нарекания в адрес медицинских работников и особенно – в адрес персонала психбольниц. Их обвиняют в жестокости, черствости, лени. Во взяточничестве. Меня всегда до глубины души возмущали подобные обвинения, поскольку сам я длительное время являюсь пациентом психбольницы и могу судить об этом не с чужих слов и не со стороны.
Как правило, работники психбольниц – это очень отзывчивые и добрые люди, готовые всегда прийти на помощь. Посудите сами: я инвалид второй группы. Инвалид с детства. Стоял вопрос о моей недееспособности! Даже неспециалисту нетрудно представить, что это такое: недееспособный душевнобольной инвалид!
Но сейчас благодаря работникам нашей психбольницы я в состоянии думать, чувствовать, переживать и даже написать это благодарственное письмо и выразить свою благодарность этим людям за то невозможное, что они сделали!
Особую признательность хотелось бы выразить, – Матроскин на миг задумался, –санитарам Андрею Семеновичу Ягунову и его коллеге по смене Иванову Александру Викторовичу, а также старшей медсестре Прокофьевой Татьяне Николаевне и заведующему отделения Торчагину Игорю Валентиновичу. И передать для них в одном из ваших концертов частушки в исполнении Марии Мордасовой.
Заранее благодарю Вас,
пациент психбольницы Матроскин Евгений Константинович».
Матроскин старательно переписал черновик в двух экземплярах, изменив в одном из них начало и конец – для редакции областной газеты, а второе отправил на радио.
Он уже заканчивал свою челобитную, когда у входа послышалось какое-то движение и пропитой голос санитарки Маши спросил кого-то:
– А иде этот…ну, писатель который…
Стараясь не скрипнуть, Матроскин повернул голову и посмотрел в сторону дверного проема, откуда раздался голос. Посередине его топталась пара женских ног в черных колготках. Рядом неподвижно застыла вторая пара в больничной пижаме и растоптанных казенных тапочках.
– У него ж особый надзор, а его нийде нету. Я везде проверяла, – растерянно добавила Маша.
– Да куда он с отделения денется! – послышался голос одного из братьев. – Сейчас найдем!
Ноги исчезли в сутолоке коридора. Матроскин времени не терял и сразу вынырнул из-под кровати. Пихнув бумагу и авторучку под матрас к сторожу, завалился на свою кровать, притворившись спящим.
Минут через пять, уже сквозь одолевающую дремоту он слышал удивленный шепот Маши:
– Иде он был-то?
Нейролептики давили на голову. Но сейчас можно было расслабиться и поспать: самое основное и опасное было сделано. С отправкой писем все было давно налажено: завтра на отделении день свиданий и нужно лишь передать письмо надежному человеку…
– Матроскин! – неслось по отделению. – К заведующему!
Где-то на середине коридора под личную охрану его взял Промокашка и повел в кабинет.
Игорь Валентинович сидел на своем месте за столом и непонятно чему улыбался: то ли это была радость встречи с пациентом, то ли злорадство в предвкушении расправы… Психиатр он всегда мутный, как болотная вода, это Матроскин уже усвоил за короткий период общения с этой публикой…
– Ну вот, на твое имя письмо пришло. Из редакции, – объявил Игорь Валентинович и, выйдя из-за стола, торжественно, словно вручал орден, протянул ему вскрытый конверт. На какой-то момент Матроскину показалось, что он слышит Государственный гимн. – Читай. Можешь прямо здесь.
Матроскин осторожно, словно из конверта мог выползти тарантул, потянул за самый кончик лист бумаги и развернул его. Это был типографский бланк областной газеты.
В самом верху крупным и жирным шрифтом было отпечатано название газеты, чуть ниже шариковой авторучкой от руки было вставлено число и год.
Еще ниже шел типографский текст письма.
«Уважаем…» в скобках стояло готовое «ый», «ин», «ая», и «ка», последние два окончания были жирно зачеркнуты шариковой авторучкой, а «ый» и «ин» дважды подчеркнуты. Дальше той же авторучкой была вписана фамилия: «Матроскин».
«Редакция газеты получает очень много писем с благодарностью медицинским работникам. Печатать их все мы не имеем возможности. Поэтому редакция направила Ваше письмо в... – и от руки вписано: в администрацию больницы, и снова типографским шрифтом: для сведения.
Ниже стояла приписка, написанная все той же авторучкой:
«Желаем Вам доброго здоровья.
Зав. отделом писем В. Александрова».
Игорь Валентинович вышел из-за стола и подошел к Матроскину:
– Ну, что ж, поздравляю тебя. Областная газета ответила на твое письмо.
Врач торжественно пожал ему руку.
– И я тоже желаю тебе доброго здоровья. – В голосе и словах психиатра прозвучала легкая ирония. – Иди в палату. А вы подождите, – остановил он движением руки санитара.
Матроскин вышел. Какое-то неясное предчувствие скребло его больную душу и заставило оглянуться. Этаж странным образом молчал, словно все вымерло. Незаметно было обычных движений в коридоре и в палатах. Туалет был пуст, и ядовитое облако, всегда висящее там перед входом, исчезло. На отделении происходило немыслимое – оно молчало. И в этой тишине в красном уголке по-сумасшедшему орало радио.
Матроскин двинулся в том направлении, желая найти хоть кого-нибудь, с кем можно было бы разделить радость от полученного письма. Там его ждала необычная даже для дурдома картина: три четверти отделения с раскрытыми ртами стояло перед радиоприемником и пялилось в него, словно там был установлен не динамик, а экран.
Репродуктор пел звонким женским голосом под гармошку:
…Ой, говорю тебе серьезно,
Заменить тебя не поздно!..
…Ой, горе-горе-горе, горе луковое!
– Матроскин! – на разные голоса эхом понеслось по отделению. И тут же, словно из-под земли, перед ним выросли Андрей Семеныч с Промокашкой:
– Ну, чего, доигрался, писатель? – зло спросил Семенович, беря провинившегося под охрану. – Давай рули в надзорку! Вещи твои уже там. Готовься на вязки и массируй задницу. Кви-ирулянт!
