Макс Махмаг

Заочница, или «Пьющих и судимых просьба не беспокоить»

Посвящается Татьяне Докучаевой

– Слышьте, мужчина, я русским языком вам говорю – умерла она в прошлом годе. Похоронили ее как положено. И с училища, где преподавала она, народу было много. Жалко, конечно, но что ж теперь-то сделаешь. До свиданья.

Дверь квартиры захлопнулась. А я еще стоял на лестничной площадке и пытался осознать то, о чем, впрочем, интуитивно как-то догадывался. Тани уже нет, и все эти слова уже ни к чему и (главное!) некому.

Осознание этого всколыхнуло память с новой силой, извлекая то, что было в ней запрятано, как уже ненужное и теперь даже лишнее. Как будто встряхиваешь ворох старых газет и вдруг замечаешь в них некролог о близком человеке. И вдруг осознаешь, что ничего случайного в этой жизни не бывает, что неведомая Высшая Сила реально существует, указывая тебе на то, что является для тебя дорогим и значимым в этом круговороте событий, который принято называть жизнью. Дорогим и значимым бывают только люди, которые помогли тебе остаться человеком. Деньги и барахло, которые в определенные периоды вращаются около нас, в памяти почему-то не фиксируются. Да и стыдно как-то становится в такие моменты сопоставлять человека с деньгами и вещами. Память, лишь когда получает сигнал, что человека уже нет среди живых, выдает всю информацию, связанную с ним. Плохую мы сразу откидываем (прощая покойному его слабости), а хорошую (если таковая остается) мы жадно перебираем и анализируем, надеясь найти в ней ответ на вопрос: «А почему он ко мне так хорошо относился?»

Был конец ноября 1996 года. Я «тянул срок» на зоне общего режима. Потому был никому не нужен и спокоен в своем отчаянном одиночестве. На вечерней проверке наш отрядный, майор Анулькин Николай Герасимович, осматривал внешний вид вверенного ему спецконтингента. Отряд стоял на плацу, разделившись на пятерки, а отрядный с дневальным ходили вдоль строя, весело выискивая нарушителей режима. Внимание уделялось стрижке (не длиннее двух сантиметров), наличию бирки установленного образца на одежде (на левой стороне груди) и чтобы одежда соответствовала допустимым требованиям (все должно быть темного цвета, «без вольнячих наворотов»). Когда Герасим проходил мимо меня, он остановился, рассмотрел меня «с ленинским прищуром глаз» и весело сказал:

– Ты, это, зайдешь ко мне, для беседы.

И стоящий подле него дневальный сделал отметку у себя в блокноте.

«Опять в ''козлоту'' будет вербовать, или чтоб загрузился какой-нибудь явкой с повинной, – подумал я. – Вроде после последнего залета на ШИЗО нарушений у меня не фиксировали».

Когда после ужина пришли в отряд и тусовались по «локалке», дневальный выкрикнул фамилии тех, кому Гера назначил аудиенцию. Был там и я.

В очереди к кабинету отрядного стояли молча. Здесь были как «званые» (это те, кого «Гера» вызвал для беседы сам), так и «просуны» (те, кто записался на прием по личной инициативе). «Просуны» обычно просили либо «послабухи» в режиме, либо «свиданки» с родней, либо теплой должности (предварительно заложив Герасиму все косяки того, кто эту должность на данный момент занимал). Просившие об УДО, дабы заслужить это УДО, сливали всю информацию, которую отрядный просил узнать, либо которую сами заметили, зарабатывая таким образом свое долгожданное УДО. Зона была «красная», потому отрядному стучали процентов девяносто состава, а может, и более.

Зайдя в кабинет, я, как и положено, назвал свои ФИО, статью, срок, начало и конец срока, то есть все, что было написано в лежащей перед отрядным моей карточке, да и что сам Гера давно знал, без карточки и без моего доклада. Но форму доклада нужно было соблюсти, иначе был бы «непорядок» и – как следствие – очередное ШИЗО.

– Присаживайся, – весело предложил отрядный. – Я что вызывал-то? Что-то писем тебе никто не пишет. Не скучновато ли таким путем сидеть?

– Почему не пишут? А брат? – удивился я.

– Да я не о том. Неужели бабы-то никакой у тебя на воле не осталось?

– Не осталось. С женой развелся еще под следствием, так что новую найти не успел. Подруги, какие и были на воле, так давно уже других спонсоров нашли. А вы, Николай Герасимович, с какой целью-то интересуетесь? Чем меньше нам писем, тем и работы вам поменьше. Или я чего не догоняю?

– Если бы ты все, как надо, вовремя догонял, то здесь и сейчас, наверное, не сидел бы. Объясняю подробнее. Через год и три тебе на волю уходить, а у тебя ни кола ни двора, и идти-то тебе некуда. Бомж ты по документам. Это раньше, в период застоя, когда порядок на воле был, тогда участковые заботились и о прописке, и о трудоустройстве таких, как ты. Худо-бедно, а койку в общаге и денег на питание тебе давали. А теперь на воле такие вот откинувшиеся на хер никому не нужны. И никакой общаги тебе не светит, и жрать на воле будет нечего. Так что хочешь не хочешь снова пойдешь и воровать, и убивать. И повысишь ты нам опять же процент по рецидиву, и скажут «вольнячие менты», что ни хрена не работают над перевоспитанием зэков на зоне, и снова сделают меня же крайним, козлом отпущения. Потому я уже сейчас должен думать, куда бы всех вас бомжовых освобождающихся пристроить на воле. Чтоб не заехали вы через месяц-другой после освобождения на СИЗО, а потом снова – в мои родные объятия. Доступно излагаю?

– Вполне. Особенно про «козла» хорошо получилось.

– Так, это с одной стороны. А с другой – смотрю я на тебя, мужик ты видный, с головой и с руками, вредных привычек вроде нет, даже не куришь. Любая одинокая баба возьмет тебя в хозяйство. Так что хочу сделать доброе дело и тебе, и бабе какой, да и мне, может, на том свете зачтется. Ты как, не против с заочницей какой познакомиться?

– Да я-то не против, вот только кому я, беспонтовый зэк, нужен?

– Ты приехал сюда издалека и не знаешь, что в нашем городе, по данным последней переписи, на одного мужика приходится штук пять баб. А после перестройки-перекраски, когда всю демократию распустили, мужик на воле совсем измельчал: кто «на игле», кто «плотно на стакане», а некоторые открыто в «пидоры» подались. Называются сексуальными меньшинствами. В общем, путевый одинокий мужик сейчас на воле в дефиците. Потому к освобождению вполне можешь найти здесь какую-нибудь нормальную бабу, без мужа и без других вредных привычек, но с квартирой и с деньгами. Будет где жить хоть первое время, пока сам на ноги встанешь. Не на вокзале же бомжевать? Ну, ты как?

– И как же я, находясь безвылазно в зоне, буду искать такую заочницу?

– А для этого у нас в городе создали газету бесплатных объявлений. В ней есть раздел «Знакомства». Могу дать тебе страницу с этим разделом, здесь же и купон имеется. Заполнишь его так же, как и другие в своих объявах пишут, и посылай в редакцию. Может, кто и откликнется.

– Да я-то заполню и пошлю. Но я еще не слышал о богатых, незамужних и смазливых бабах, которые мечтают познакомиться с «голым» зэком. То, что у зэка «ни родины, ни флага», ни паспорта, ни денег, – это еще полбеды. А если у него открытый «тубик», сифилис в «пять крестов», либо СПИД по полной программе? Если он наркуша-хроник или псих-маньяк серийного профиля? Сомневаюсь я, что будут ответы на мои позывы в купонах. Да если и будут, что ж я должен думать о бабе, которая ищет себе мужа по объявам среди бомжей-уголовников? Полный наклон психиатрии? Я таких и сам испугаюсь.

– Ты здесь жути-то не нагоняй. Администрация контролирует переписку, и, если бы ты был маньяк, «спидонос» либо другая нечисть, мы бы сами предупредили вольную сторону о твоих талантах. Ты нас совсем дураками-то не считай, – сказал Гера, протягивая мне лист газеты. – Я в санчасти пробивал, «тубик» у тебя еще по лету зарубцевался. Других болезней нет. Так что не прибедняйся.

– Ладно, договорились, – решил я побыстрее закончить разговор, ибо длительная индивидуальная беседа с отрядным «красной» зоны вызывала подозрение у зэков, особенно у «козловой» масти. – Спасибо вам, Николай Герасимович за заботу. Вы для нас как отец родной, – умаслил я конец разговора, хотя Герасим был по годам чуть моложе меня. Газету я аккуратно сложил в карман: «На крайняк на тарочки сгодится».

Ознакомившись с имеющимися в разделе «Знакомства» объявлениями, я составил аналогичное («не более 25 слов»), честно указав, когда освобождаюсь и что «жилья нет». Аккуратно вписав текст в купон, я послал его в редакцию, сомневаясь, что кто-либо на него клюнет. Но само ожидание результата сделало жизнь интереснее, ибо надежда на лучшее всегда придает силы.

Прошло около месяца, и дневальный вручил мне три письма. Все три были почти одинаковы: «Напишите подробнее о себе. Если можно пришлите фото». Ко всем трем были приложены конверты с обратным адресом, причем на одном было написано «д/в, п/п № ….». Я подробно описал свою биографию, стараясь нигде не перейти грань дозволенного при общении с приличными женщинами и указав, что фотографироваться на зоне запрещено, отослал свои ответы по адресам. Жить стало еще интереснее. «Неужели я еще кому-то нужен? Неужели эти бабы не могут найти себе нормального мужика на воле?» Вопросы эти интриговали меня, внося определенный интерес в серость и однообразие отрядных будней.

Далее я получил два (из трех возможных) писем. Подруга с неопределенным обратным адресом, видимо, уяснив, что спонсора из меня не получится, больше писать не стала. Из двух оставшихся одна все больше интересовалась, как я отношусь к Богу и не желал бы я вступить в ряды Свидетелей Иеговы. Я ответил, что к Богу всегда относился с уважением, доверием и надеждой, а что касается Свидетелей, то я привык жить своим индивидуальным умом и вступать в различные религиозные организации не планирую. На этом наше общение со второй, «религиозной», подругой прекратилось.

Третья подруга, ее звали Таня, написала подробно про себя, какое образование получено, где и кем работала, какая у нее обширная родня и что намерения у нее – «найти человека для серьезных отношений». И хотя я смутно представлял, что она под этими «серьезными отношениями» подразумевала, сразу почувствовал, что женщина эта простая до наивности и надежная до самопожертвования. Интуиция меня не подвела, ибо именно Таня и стала моей верной заочницей.

Постепенно наша переписка участилась: мы переписывались почти каждую неделю, живо интересуясь делами и интересами друг друга. Письма получались на удивление длинными: не менее двух тетрадных листов убористого подчерка. Я раньше так много никогда и никому не писал. Человек ко всему привыкает, и я постепенно привык получать письма от Тани и отвечать на них. Однажды Таня прислала мне свою фотку, и я удивился, что такая красивая женщина живет на воле одна. Я побоялся оставлять карточку у себя, ибо не хотел, чтобы на еженедельных пятничных шмонах фото становилось объектом внимания проводивших шмон оперов. Ведь городок здесь был маленький, и не хотелось «подставлять» Таню под различные сплетни. Потому я в следующем же письме вернул карточку, пояснив, что она «мне очень понравилась, но опасаюсь, что такую красивую фотку здесь могут спереть».

Как только я начинал писать письмо, я тут же представлял образ Тани, которую я видел на фотокарточке и вступал с ней в диалог. Это был диалог двух истосковавшихся по доверительной и искренней беседе людей. Постепенно этот диалог настолько вошел в мою жизнь, что заполнил все мое сознание. Я мысленно беседовал с Таней почти всякий раз, когда режимная жизнь позволяла сконцентрироваться на внутреннем мире. Избранные места этого мысленного диалога «шлифовались» и ложились на бумагу, образуя новое послание. Часто я писал новое письмо, еще не получив ответ на предыдущее. Эти письма помогали мне разбираться со своими сомнениями и детально формулировать ответы на те жизненные ситуации, в которые человек часто попадает. Я никогда ранее не писал таких длинных, вернее емких, писем. Более того, я никогда не думал, что можно так доверительно общаться с человеком, которого никогда не видел.

Между тем лагерная жизнь текла своим чередом: из «промки» – на отдых в зону, из зоны – на работу в «промку». Настала весна, и на зоне появился «рентген-вагон» – автобус с рентгеновской установкой внутри – для выявления тубиков. Почему-то именно весной, когда вся природа оживает, больных тубиком заметно прибавляется. Отряды на зоне были переполнены выше крыши: спали даже на «вертолетах» – это такой настил, который ночью клали в проходняке между шконками второго яруса. Изолировать сразу всех тубиков в санчасти было нереально: слишком уж много их было. Потому изолировали самых-самых, тех, кто по утрам отхаркивался густыми кровавыми шмотками, или, выражаясь по-научному, у кого была «открытая форма с выделением палочки Коха». Большая же часть тубиков оставалась в отрядах. Кто был более сознательным, старался сам свести риск заражения других к минимуму. Эти старались избегать группового распития чифира либо каких других излишних контактов со здоровым контингентом. Но были и другие, которым было наплевать, заразится ли от них кто-либо или нет. «Не сегодня так завтра все равно эта беда и у вас будет. Зэк без тубика, что собака без блох».

Дело доходило до крупных базаров: молодые, недавно заехавшие на зону зэки и особенно спортсмены, требовали, чтобы тубиков не пускали в КВР во время просмотра телевизора, и вообще относились к тубикам как к людям неприкасаемым, приравнивая их чуть ли не к «пидорам». Обстановка накалялась с каждым новым этапом на зону: когда приезжало много больше, чем увозили на больничку, которая, как говорили, была переполнена «до вертолетов». Нужно было что-то делать, а так как авторитеты в данной «красной» зоне выше ШИЗО-ПКТ не поднимались, то решили послать меня («ты грамотный, высшее образование имеешь») на разговор с «хозяином», то есть с начальником данного УИН.

«Хозяин» принял меня добродушно. Разыгрывался классический дуэт, когда опера и попкари – злые надсмотрщики, а «хозяин» – хороший и добрый барин. Он, оказывается, не знал, что тубиков не отделяют на санчасть, и что холод в отрядах, и что положняковую пайку не дают в полной мере, как положено. По мере разговора «хозяин» делал отметки в блокноте и обещал разобраться. К концу беседы он спросил:

– Ну а тебе-то лично – что от меня надо? Неужели ты только из-за этой пропившей мозги синевы и пришел разговоры со мной вести?

Я ответил, что мне лично ничего от него не надо.

– Как так? А я-то думал, ты свиданку со своей заочницей хочешь? Она-то, бедолага, давно мне заявление написала. Но свидания, как ты сам знаешь, у нас положены только между родственниками или с женами. А как вот с тобой быть, я и не знаю? Опять ты, оказывается, народ баламутишь. – Полковник был опытным психологом. Он сразу понял: или я сейчас сломаюсь, или же откажусь от свиданки и стану ему заклятым врагом.

– Я не о свиданке пришел просить, а поговорить о положении в зоне: если срочно не вывезите всех тубиков на больничку, то начнется напряга в отрядах: драки и резня. Вам же самим эти ЧП не нужны. Зачем народ до этого доводить?

–– А ты народ с преступниками не путай. Народ – это те, кто честно работает, а вы здесь – это паразитирующий преступный элемент. И чем больше вас здесь на зоне подохнет, тем лучше для страны и для всего остального честного народа. На воле нормальных людей лечить нечем, а ты хочешь, чтоб я для вас лекарства находил. Не дают мне на вас ни лекарств, ни норм питания, ни топлива для котельной, да и работы толковой для вас нет. Так что иди и порожняк здесь не гоняй. Кто нужен на воле, тому лекарства пришлют, а кто ненужный, тому ни я, никто другой уже не поможет. Раньше надо было думать. До того, как сюда попали.

До отряда дойти уже не дали. На вахте ДПНК протянул мне исписанный лист бумаги.

– Подписывай постановление на 15 суток ШИЗО, – сказал он мне хмуро.

– За что на этот раз?

– Ну а тебе не все равно. Хочешь – прочитай. Но толку все равно не будет. Меньше надо начальство беспокоить – и спокойней будешь жить.

Через 15 суток, не дав даже зайти в отряд, меня перевезли на другую зону. Там опять надо было пройти «период адаптации»: карантин, три «пятнашки» на ШИЗО «за отказ от хозработ», и я уже отправлен на полгода в ПКТ. Там-то я и получил сразу два письма от Тани, диалог с которой периодически возобновлялся в моем сознании во время всех этих плаваний, помогая отвлечься от дурных мыслей. Внутренне я был почему-то уверен, что Таня не только не бросит, но и найдет меня, и письмо напишет.

Таня сообщала, что сначала не могла понять, почему ее письма на прошлую зону к ней возвращались с пометкой «Адресат выбыл». Потом, записавшись на прием к «хозяину» и не получив аудиенции, узнала, что меня («слава богу, что так закончилось») перевели на другую зону. Сюда она тоже уже приезжала, но в свидании ей опять отказали: «Только для родственников».

Письма Тани давали мне надежду и силу, ощущение, что я кому-то нужен на этом свете – и за меня даже переживают и готовы «помочь в случае чего». Именно благодаря этим почти еженедельным письмам (от Тани и к Тане) я легко переносил все «тяготы и лишения». И если раньше я ждал дня освобождения с некой настороженностью («Куда податься и где жить-то?»), то теперь освобождение было желанным днем встречи с Таней, началом нашей новой совместной жизни. «На свободу – с чистой совестью и крепким телом», – повторял я своим сокамерникам по ПКТ, давая своему телу нагрузку каждое утро перед завтраком, во время получасовой «гулки», и вечером перед ужином. «Не могу же я подвести свою бабу и выйти на свободу дохляком».

– Ты че это так качаешься? Может, к побегу готовишься? – интересовался зам по БОР.

– Да куда уж мне бежать: через три месяца срок кончается. А на свободе хилые никому не нужны, сами понимаете – мне на работу надо будет устроиться.

Освободился я по осени. Холодным и дождливым днем встретила меня свобода за воротами колонии. Но эти мелочи не замечались на фоне душевной радости от встречи с Таней, от позабытых запахов сырых деревьев и прелой листвы, жилой квартиры и женского тела. Таня приняла меня как родного, удивляя и даже пугая меня своей наивной доверчивостью.

– Так, Таня, тоже нельзя. Второй день меня видишь, а уже и ключи от квартиры оставляешь, и показываешь, где деньги лежат. Я все же из заключения. Откуда ты знаешь, что у меня на уме.

– Неправда, я тебя уже второй год знаю. Если бы ты был плохим человеком, то не смог бы ты такие письма писать. Я плохого человека сразу чувствую.

Но праздник кончился, и наступили будни. Я вторгся в привычный размеренный мир другого человека, а он вошел в мою одинокую, а потому и свободную жизнь. И я, привыкший все решать сам, вынужден был соизмерять свои решения с желаниями Тани. Такое же неудобство, связанное не столько с бытовой, сколько с моральной зависимостью, пришлось испытать и Тане. Беда состояла в том, что мы с Таней создали каждый в своем сознании такой образ своего «корреспондента», который хотели иметь. Длительный «роман в письмах» привел к тому, что у каждого из нас уже сложился в сознании идеальный образ партнера. Мы долго с нетерпением ждали встречи именно с тем идеальным образом, который сами же слепили в своих грезах. Но реальность все же не совсем согласовывалась с идеалом. И чем дольше мы жили, тем острее мы начинали чувствовать эту разницу. Это пугало не столько разочарованием, сколько разрушением в сознании привычного и надежного образа идеального партнера, который давал опору и надежду в жизни. Для того чтобы привыкнуть к новому положению и друг к другу, необходимо было пройти некоторый период адаптации. Но времени на эту адаптацию обстоятельства моей жизни уже не предусматривали.

Необходимо было становиться на учет в родном городе, где меня арестовали, ибо «за все хорошее» при освобождении мне объявили «надзор на год», о чем и была сделана соответствующая проштамповка в «Справке об освобождении». Кроме этого, нужно было получить паспорт и устраиваться на работу. А сидеть альфонсом на шее у Тани я не мог в принципе, хотя она была не против такого «нормального варианта».

Объяснив все эти мотивы и пообещав вернуться, как только решу проблемы с паспортом, я тепло попрощался с Татьяной и уехал в родной город. Я тогда действительно думал, что скоро вернусь, но жизнь распорядилась по-другому.

Получить паспорт в родном городе бывшему зэку, а ныне бомжу было делом не простым, как, впрочем, и устроиться на работу, и найти жилье. «Прописка» в стране уже была отменена, а занявшая ее место в паспорте «Регистрация» при устройстве на работу была необязательной. Жил я, с негласного разрешения начальства, на работе: на диване в кабинете. На «надзор» встал по месту работы и ходил отмечаться в опорный пункт милиции по пятницам. Менты, прознав, что ни хаты, ни денег у меня нет, потеряли ко мне всякий интерес, и пятничные отметки стали лишь формальностью.

Жизнь текла своим чередом, и письма от Тани и к ней были тем мерилом времени, которое оставляет вехи в сознании. Плохого я старался не писать, писал о хорошем и обнадеживающем. Написал и про встречу с женщиной, потом – как женился на этой женщине и как потом родилась у меня дочь. Таня была рада, что моя жизнь налаживается и становится «нормальной». Но сама она осталась одна. Мне было стыдно за это, но исправить все это было вне моих сил. Мы оба поняли, что судьба наша в том, чтобы остаться «добрыми друзьями по переписке». Будучи людьми замкнутыми, мы оба испытывали необходимость в доверительном общении с тем, кто тебя понимает и кому ты можешь доверять. Каждый из нас, создав в свое время в сознании виртуальный образ идеального собеседника, боялся этот образ исказить. А такая «деформация образа», нестыковка образа в сознании с образом реального человека, как мы оба поняли, была неизбежной при личном общении. Таня оставалась моим верным корреспондентом, которому я писал письма-отчеты о своей жизни, получая объективную оценку моим действиям, обнадеживающие советы и некую опору в жизни. Сложнее было с поздравительными письмами, где писались пожелания насчет «счастья в личной жизни». Время шло, а Таня, к сожалению, так и осталась одинокой, без мужа и без детей, отдавая свою душевную теплоту своим племянникам и ученикам училища, где она работала. Все шло своим путем, непонятным, но привычным и надежным.

И вдруг все прекратилось – я не получал ответа на письма. Неопределенность – хуже явной опасности. Я долго сомневался, собирался, но потом поехал. Я боялся услышать то, что уже интуитивно чуял. И вот я узнал от ее соседки – Таня скоропостижно умерла от сердечного приступа. И ничего уже не исправишь. Судьба распорядилась так, что она ушла раньше меня. Странность в том, что хоть и нет уже человека, но интуитивно чувствуешь: что-то от него осталось. Осталась память, остался виртуальный образ товарища, которому доверял и который также доверял тебе. Осталось чувство признательности, а может, и любви, не просто как к «корреспонденту по письмам», а как к человеку, который тебе помогал и с которым ты мог обсудить сокровенные моменты жизни.