Андрей Ловыгин

«Так будет лучше для тебя»

I

Я стоял в большом, залитом солнцем кабинете возле дверей. Во главе огромного, отполированного до блеска стола сидел какой-то хмырь в сером пиджаке с красным лицом, рядом расположились дяди и тети с одинаковыми лицами, какие-то искусственные, ненастоящие.

Толком я не понимал, что происходит и чего хотят от меня эти люди.

Накануне к нам домой приходил участковый по делам несовершеннолетних и сообщил матери, что нам с ней надлежит завтра явиться на комиссию.

Мне тогда было четырнадцать лет, мы жили в спальном районе большого города, столицы одной из волжских республик. Семья наша была небольшая – мама, отчим, старшая сестра Наталья и я. Мать и отчим работали, еженедельно отмечали свои трудовые успехи шумными застольями. Я был предоставлен сам себе, что меня вполне устраивало, и рос практически на улице.

Кто помнит начало 90-х, песни Виктора Цоя о жажде перемен, тот знает, что сам воздух был пропитан этим ожиданием перемен, каким-то неопределимым чувством свободы.

Мы, тогда совсем еще дети, сбивались в стайки, начинали баловаться сигаретами и пивом, которое приобреталось в неимоверных количествах. Распив его перед очередной дискотекой, мы ввязывались в драки, нам били морды и ломали носы.

В этих подвигах я отличался, и участковый не раз меня допекал своими нудными нравоучениями, но мне все это было по барабану. Вот и оказался по его воле на комиссии.

Когда мы пришли, он уже топтался в коридоре. Он отозвал мать в сторону, что-то внушительно ей втолковывал, кивая в мою сторону. Мать как-то поникла лицом и съежилась, но я тревоги не почувствовал.

Участковый подошел ко мне и сказал:

– Ну, пойдем, Андрюха, мать пока здесь обождет.

И почти втолкнул меня в кабинет, предупредил только, чтобы я не забыл поздороваться.

Меня расспрашивали, отчитывали, обвиняли… И прогуливаю я, и дерусь, и сбиваю с пути хороших ребят, учу их пить и курить, требую, чтобы собирали чай и сигареты для передачи в колонию… Потом что-то долго обсуждали, в итоге велели мне выйти и позвать маму.

Мы с участковым стояли в коридоре, но я почувствовал, что он не просто ждет, как раньше, а охраняет меня. Я понял, что дело дрянь.

Меня опять позвали в кабинет. Мать жалась возле двери, там же, где недавно стоял я. Следом за мной вошел участковый.

Главный хмырь в сером пиджаке торжественно объявил, что комиссия приняла решение отправить меня в спецучилище на перевоспитание, где из меня якобы сделают настоящего человека и где я получу образование.

– Для твоего же блага, тебе же лучше будет! – закончил свою речь хмырь.

Я уверен, что он искренне верил в то, что говорил.

По сути, это был мой первый приговор, только на этом процессе не было адвоката, и последнего слова мне не дали.

Мы вышли. Мать тихо плакала, держа меня за руку и зачем-то повторяла:

– Прости меня, прости, ничего я не смогла сделать…

Участковый сказал ей, чтобы она приходила на свидание в спецприемник, а меня усадил в милицейскую машину.

Мать стояла на крыльце и утирала глаза платком, у меня от обиды и досады в горле стоял ком, но плакать гордость не позволяла.

II

В приемнике меня обрили наголо, отобрали мои любимы широкие штаны и любимую футболку от Lacosta, взамен всучили какое-то барахло вроде больничной пижамы серого цвета и повели в кабинет начальника.

Это оказался веселый мужик, улыбался, шутил, но потом резко сказал:

– Значит, так, пацан. Это не санаторий. Режим не нарушать, слушаться во всем воспитателей и не хулиганить! Ты здесь временно, придет путевка, сразу уедешь в училище. Будешь плохо себя вести – лишим свидания и посадим в карцер. Усек?

– Угу, – промычал я.

Меня повели в камеру. Одно слово, тюрьма. На окнах – решетки, во всем – строгость и казенность.

В приемнике было несколько камер-палат, одна – для девочек, две – для ребят, а также столовая и игровая комната.

Моими сопалатниками оказались два пацана, Гришка и Сашка. Оказалось, что Гришка здесь не первый раз, он, как и я, ждал путевку в училище. Шустрый был пацан, смекалистый и общительный. Мы с ним быстро сдружились.

Гришка был совсем другой, замкнутый, не очень-то с нами общался, часто вздрагивал от любого шума в коридоре и как будто чего-то или кого-то ждал. Наверняка ждал, когда его наконец заберут родители. В приемник он попал как беспризорник, потому что бродяжничал, отловили его у нас в городе на вокзале и теперь ждали, пока из Казани за ним не приедут родители.

Гришка как старожил объяснил мне все про житье в приемнике. Рассказал о воспитателях и надзирателях, об их характерах и привычках. Надо сказать, что я довольно быстро обжился там и смирился с неизбежным будущим.

Воспитатели, всегда в милицейской форме, дежурили посменно день и ночь, рядом всегда был надзиратель.

Особо мы ничем не занимались, обычно смотрели телевизор и играли в настольный теннис. После отбоя Гришка рассказывал разные истории о том, как он путешествовал по Советскому Союзу, и даже на море он побывал. Путешествовал он на поездах, его подсаживали сердобольные проводники и проводницы.

Позже, уже в 1993 году, я тоже проделал такое путешествие, исколесил на поездах всю страну и в Крыму побывал, в маленьком красивом городке Алуште, но это уже совсем другая история.

По ночам в приемнике оставался только один воспитатель и надзиратель-сержант. Нам они не докучали – гоняли чаи, а может, что и покрепче, на втором этаже.

Бежать из приемника было невозможно: всюду решетки, во дворе – заборы метра три высотой, к тому же на ночь там спускали собак.

Как-то раз мы с Гришкой договорились с девчонками, что придем к ним ночью – на свидание. Девчонок в приемнике было три. Таня, слегка полноватая, нравилась Гришке. Танюха сбежала из спецучилища и ожидала, что ее вернут обратно. Ленка, худощавенькая блондинка, нравилась мне, и я ей явно был симпатичен. Ее тоже собирались отправить в спецучилище. Третья, Катька, в наши планы не входила – мала была, не старше одиннадцати лет.

Двери наших камер закрывали на ночь снаружи на шпингалет, но Гришка уже давно научился их открывать с помощью полотна от ножовки. Девчонки нас ждали, но, когда увидели, оробели. Мы, не давая им опомниться, ринулись к ним в кровати, каждый к своей зазнобе.

На самом деле никакого секса не было. Нас просто тянуло друг к другу. Мы целовались как сумасшедшие, нежились, как лебеди, не переходя границу, и получали огромное удовольствие.

Ближе к утру, опьянев от счастливых эмоций, мы вернулись к себе.

С той ночи наши отношения с девчонками стали более теплыми, мы стали чаще смеяться над разными пустяками, и воспитатели явно заподозрили неладное, но нам было плевать.

Днем нас выводили на прогулку во двор, мы ложились на траву и смотрели в небо, на облака. Иногда из-за нехватки времени с нами вместе выпускали и девчонок, и тогда мы трепались на разные темы. Танюха очень не хотела возвращаться в спецучилище, говорила, что ей там плохо, а мы ее подбадривали. С Ленкой мы обменялись адресами и договорились встретиться, но этого не случилось. Гришку увезли в спецучилище куда-то на Кавказ, Ленку с Танюхой одним этапом отправили в Ковров Владимирской области…

Однажды меня вызвали в игровую комнату (где обычно проходили свидания). Там ждала моя бабуля. Матери не было. Бабуля сказала, что мать приболела и не смогла прийти. Бабуля принесла мне пирогов и разных вкусностей, и я с остервенением накинулся на гостинцы. Она мне сообщила, что завтра меня увезут в спецучилище, в поселок Раифа – так ей сказал начальник.

Вдруг она начала плакать, и у меня сразу испортилось настроение. Не люблю, когда плачут. Я стал ее утешать, говорил, что все у меня будет хорошо и переживать не стоит. Она посетовала на мою непутевость, вроде бы немного успокоилась, и мы с ней еще поболтали о том о сем. Потом она прочла мне краткий курс комсомольского поведения в духе Брежнева и вдруг зарыдала. Этого я вынести не мог. Мы обнялись, и я ушел, пообещав писать.

Утром 17 июля 1991 года мне на время вернули мою одежду, надели наручники, посадили в «уазик» и доставили в место, с которым связана моя юность и даже вся моя жизнь…

III

Поселок Раифа находился на берегу большого красивого озера в окружении леса. Это примерно в пятидесяти километрах от Казани. Красота там правда удивительная, и ее дополнял еще раифский мужской монастырь. Именно на его территории частично располагалось спецучилище закрытого типа для трудновоспитуемых подростков. Тогда монастырь только-только начинал возрождаться. В советское время там сначала была колония для малолетних преступников, потом – спецучилище.

Меня с рук на руки передали какому-то усатому типу, как выяснилось, начальнику режимного отдела. Мои данные быстро переписали в журнал и в сопровождении другого режимника отправили сначала в санчасть на осмотр, потом в баню. В бане горячей воды не было, но благо было лето и я так упарился в дороге, что и холодной водой был доволен.

У меня снова отобрали мою собственную одежду и выдали робу, рубашку, панаму, кирзовые сапоги и портянки. Потом режимник сопроводил меня в отряд № 2 и передал главному воспитателю – Галине Федоровне, которую воспитанники между собой называли Гафа.

Галина Федоровна была женщиной лет сорока пяти – пятидесяти со строгими глазами, слегка обрюзгшая. По всему было видно, что она – человек властный и точно знает, как из меня сделать настоящего человека.

Она сухо рассказала мне о распорядке дня, о прочих формальностях и определила меня в отделение № 13.

– Иди пока, познакомься с ребятами и воспитателями. Если что, я вызову.

Я двинулся к двери и опять услышал противный голос Гафы:

– О побеге забудь, Ловыгин!

Я хотел что-то ответить, но не успел, так как она резко сказала:

– Все, топай отсюда.

Отряд делился на несколько отделений, за каждым был закреплен свой воспитатель. Режимники охраняли только КПП и периметр училища. Для иной помощи их привлекали только в крайних ситуациях, в случае побега, бунта и тому подобных. Формы ни воспитатели, ни режимники не носили, и я сомневаюсь, что она у них вообще была.

IV

В отряде было душ сто пацанов, мое отделение находилось на втором этаже, туда я и направился. Моими воспитателями оказались Светлана Ивановна, молодая женщина лет тридцати приятной наружности, и Григорий Николаевич, довольно взрослый уже мужик с пушистыми большими бровями и добрыми, как у волшебника, глазами.

Я познакомился с пацанами. Большинство, как и я, попало сюда недавно, но были и старожилы. В те времена, когда Союз еще не развалился, сюда свозили трудновоспитуемых подростков со всей страны, от Москвы до Владивостока, везли с Кавказа и из Средней Азии. Возраст – от четырнадцати до восемнадцати.

В отряде по числу отделений имелось пять или шесть бугров. Бугры – это воспитанники лет шестнадцати–восемнадцати, которые пользовались расположением администрации, определенными привилегиями и оставались в училище до совершеннолетия, а иногда и позже.

Вся дисциплина в отряде, а точнее, рабское смирение воспитанников, держалась на них, именно они подвергали воспитанников избиениям и унижениям.

Всех новичков независимо от их смелости и «борзости» ожидала «проверка на вшивость», так называемая «прописка», которую все проходили по-разному, в зависимости от обстоятельств и бурной фантазии бугров. Необходимо было собраться с силами и постоять за себя, не дать слабину. Если с самого начала здешней жизни ты спасовал перед унижением, уступил грубой силе, ты на все время своего пребывания здесь становился изгоем. Выживали сильные, хитрые, дерзкие, способные дать отпор, остальные прозябали…

В нашем отделении бугром был семнадцатилетний парень из Питера по прозвищу Левша, хорошо физически развитый. Бугры имели доступ к тренажерам и боксерской груше.

По территории училища ходить требовалось только строем, по пять человек в шеренге, в ногу и обязательно в кирзачах. Если новичку не удавалось сразу приспособиться, его избивали и унижали просто на ходу. А тех, кто никак не мог научиться, вечерами бугры избивали резиновыми шлангами. Впрочем, били чем попало – черенками от лопат, дужками от спинок кроватей, на которые наматывали вафельные полотенца. Разумеется, в ход шли кулаки и ноги в кирзачах. Из ста человек сорок всегда ходили в синяках и ссадинах.

В моем отделении у меня был земляк Сашка по прозвищу Клика. Мы с ним были знакомы еще на воле. Он попал в училище немного раньше меня. Он был выше меня ростом, широк в кости, обладал большими кулаками, но при этом был неуклюжий, угрюмый, хотя и добрый, как кот Леопольд. Мы стали держаться вместе, потом к нам прибился Серега по кличке Макар из Саратова. Он, как и я, был невысок и худощав, но обладал дерзостью, смелостью и замечательным чувством юмора.

На второй день я столкнулся с Левшой. Вечером перед отбоем он позвал меня к своей кровати, кивнул на свои кирзачи и сказал:

– К утру чтоб блестели!

В первый момент я опешил, но быстро пришел в себя:

– А шнурки тебе, урод, не погладить?

Левша посмотрел на меня с любопытством и злостью.

– Что дерзкий такой? – вызывающе спросил он и тут же добавил: – Ничего, скоро, сменку мне стирать будешь.

Я промолчал и вернулся к своей кровати. Все смотрели на меня с любопытством, а мои друзья сникли, понимая, что это еще не конец.

Без всякой бравады скажу, что буграм мало кто осмеливался говорить «нет». Из ста человек, как я позже узнал, таких было не больше десяти.

На душе было тревожно, я понимал, что неизбежное случится. Бугров боялись все, боялся и я, но не до такой же степени, чтобы чистить сапоги какому-то питерскому ублюдку.

Не прошло и пятнадцати минут, как к нам в спальню пожаловала вся стая бугров в ожидании очередного развлечения.

– Все быстро дернули отсюда. Кроме Ловыгина, – рявкнул главный из них, восемнадцатилетний Серж из Архангельска.

Все пошли к двери, в том числе и мои дружки Клика и Макар. Да и что они могли сделать?!

– Только поднялся в отряд, а уже гонор кажешь? – сказал Левша и неожиданно треснул мне в глаз с такой силой, что я увидел настоящий салют из искр.

Я упал возле шкафа, и на меня обрушился град ударов. Били руками и ногами, попадали по голове, по лицу, по животу. Сначала было больно, а потом время остановилось, и я не могу сказать, как долго меня мутузили. Когда я вернулся в реальность, то почувствовал, что мои нос и губы увеличились в размерах, глаза заплыли, как у поросенка, а во рту ощущался вкус соли – кровь.

– Ну что, теперь все ясно? – спросил кто-то.

– Я даже не понял кто. Не знаю, откуда взялись силы, но мной овладела такая ярость, что я резко вскочил на ноги и ринулся как сумасшедший на эту кодлу, но тут же отлетел как мячик, потому что кто-то сбоку саданул мне в ухо. Отлетая, я столкнул в кучу несколько кроватей. Грохот был страшенный. Я уже плохо слышал, в ушах гудело, сердце колотилось как бешеное.

Мне стало наплевать, что будет дальше, и я стал подниматься на ноги. Кто это проходил, тот знает, что в таком состоянии человек готов биться хоть с целым войском.

Наконец я поднялся, встал и с трудом выдавил из себя:

– Я никогда никому не буду шнырить.

– Все, ребя, хорош его гасить! На нем места живого нет. Завтра Гафа опять ворчать будет, – сказал, а точнее, скомандовал главный бугор Серж.

Вдруг его поддержал другой бугор, Киса, парень из Омска:

– Ладно, Левша, угомонись. Отстань от пацана, он все равно шнырить не будет. Видно же – он нормальный парень.

Меня усадили на кровать, дали полотенце утереть кровь и даже угостили сигаретой.

– Будем считать, что за «урода» ты ответил, – сказал Левша и добавил: – Но ты, парнишка, все равно особо не борзей, урок будет!

Мне уже все было по барабану – я давно не курил, и у меня поехала крыша. Я провалился в сон.

V

На следующий день я еле-еле открыл глаза. Свет я видел через узенькие щелки. Доковыляв до умывальника и разглядев себя в зеркале, я чуть не рассмеялся, но боль помешала. Я на самом деле выглядел ужасно: голова вся синяя, нос и губы – как у негра, уши тоже распухли. Но мне почему-то было смешно. Воспитатели, конечно, видели все это, но делали вид, что ничего не замечают.

Макар и Клика всячески меня подбадривали, не отходили от меня. Я, разумеется, поведал им все вчерашние перипетии знакомства с буграми. Остальные с расспросами не подходили, искоса с любопытством поглядывали: ведь никто не знал, чем дело кончилось, а бугров все боялись.

После завтрака меня вызвала к себе Гафа.

– Ну вот, Ловыгин, только приехал и уже подрался! – констатировала она с заметной издевкой. – С кем дрался? Кто тебя так разукрасил? Рассказывай! – потребовала она.

– Ни с кем я не дрался, никто меня не бил. Просто ночью упал с кровати.

Она ухмыльнулась и стала перекладывать бумаги на столе, о чем-то думая. Потом сказала:

– Ладно, иди, космонавт, только не летай больше.

Уверен, она все знала уже от бугров.

Немного позже ко мне подошел Серж и сказал:

– Молодец, пацан, никого не сдал! Ты не борзей все-таки, а Левша тебя больше не тронет.

Он посмотрел на меня не без уважения и ушел.

Таким образом я прошел прописку в заведении, где из меня еще долго пытались сделать человека. Честно говоря, меня тогда впервые так отметелили, но организм был молодой и быстро справился…

Внутренняя жизнь училища шла совсем по другим законам, чем те, что предписывались инструкциями. Курить было официально запрещено, неофициально разрешалось буграм, а всем остальным – только с их разрешения.

Самым серьезным нарушением считался побег. За побег пацаны подвергались самым жестоким избиениям и унижениям. Все равно убегали, но их быстро отлавливали. В нашем заведении была традиция: если побегушника ловили, то ему полагалось самому сигать в дырку нужника, в выгребную яму. Туалеты были деревянные, находились на улице, только один – ночной – был в отряде. Если он отказывался, его там же избивали, и он либо прыгал сам, либо его сталкивали туда бугры. После такой процедуры парень становился изгоем, никто не подавал ему руки, почти никто с ним не общался, и он жил под таким моральным прессом постоянно.

Помню, как-то поймали парня, который даже из поселка не успел выбраться. Во время оправки он зашел с первой шеренгой в туалет, где его уже ждали бугры. Снаружи мы услышали сначала удары, а потом дикий вопль, который мертвого бы поднял:

– Не надо! Пожалуйста, не надо!

Потом раздался грохот, плеск, и все затихло. Через пару минут он самостоятельно выбрался оттуда и появился перед нами в слезах, весь в нечистотах и под хохот человекообразных шакалов направился в сторону бани.

Мне было очень жалко этого парня, но я смалодушничал, не посмел вмешаться, спасовал. Я часто вспоминаю этот случай и корю себя за то, что не смог помочь, и совесть, сука такая, грызет до сих пор, спустя двадцать лет.

Воспитатель, пузатый дядя Вася, взрослый мужик, стоял рядом и не вмешивался. Было видно, что для него это обычное дело, он такое уже не раз видел.

Очень часто воспитатели, мастера, начальство и вообще какие-то непонятные люди использовали труд воспитанников в своих личных целях. Ребята (воспитанников забирали группами, под свою ответственность) вскапывали огороды, рыли какие-то ямы под строительство, выполняли самые разные работы, ничего за это не получая. По сути это был рабский труд.

Будет несправедливо, если я не расскажу, что среди воспитателей были и хорошие люди. Как бы плохо ни было, какие бы бесчинства ни творились, некоторые воспитатели пытались вмешиваться, чтобы спасти какого-нибудь бедолагу от беспредела. Однако это удавалось только на время, такой воспитатель быстро исчезал, на его место приходил другой, и тогда жертва подвергалась еще большим мукам.

Не могу не рассказать о хорошей женщине, воспитательнице Лидии Федоровне, которая каждое воскресенье приносила пацанам своего отделения румяные горячие пирожки с вишневым вареньем и потихоньку их подкармливала.

Кормили нас в принципе сносно, но порции были малы и есть хотелось всегда. Поэтому в спецухе процветало крысятничество, то есть свои крали продукты у своих. Если такого человека ловили с поличным, его ждала незавидная участь. Сначала его заставляли съесть столько, чтобы он начал блевать, потом избивали и обхаркивали. Часто такой пацан оказывался в санчасти, а потом жил в коллективе тенью.

Наш воспитатель Григорий Николаевич не одобрял методов Гафы и бугров, почти всегда пресекал их действия, и в его смену они никогда особо не зверствовали. Но сам он был очень строг и требователен к воспитанникам. Отношения с Гафой у него были натянутые, и вообще он был «белой вороной» в этом коллективе.

На моей памяти был случай, когда Григорий Николаевич лично отметелил одного бугра, который заставлял какого-то новичка стирать ему носки.

Вообще-то люди были разные, но в основном черствые, бездушные и злые, которые видели в нас не детей, не подростков, а ублюдков, и именно так они нас и называли.

VI

Тем временем наступил август 1991 года. Страна разваливалась, а у нас никаких перемен не было, кроме того что в монастыре стали появляться люди в рясах. Монастырь начали реставрировать.

Я уже обжился в училище, нашу троицу бугры особо не допекали и воспитатели закрывали глаза на мелкие шалости. Дни летели быстро, можно даже сказать, безмятежно. Однажды мы с Кликой перелезли через забор на территорию монастыря. Работы по восстановлению шли уже вовсю, у нас даже ходили слухи, что нам скоро начнут строить новые мастерские, клуб и столовую, поскольку они находились в зданиях монастыря. Там в первую очередь реставрировали колокольню и храм, где предполагалось проводить службы и обряды.

Мы с Кликой туда отправились из любопытства – и конечно же чтобы раздобыть сигарет. Мы зашли в храм и стали разглядывать его. Вокруг валялись обломки кирпича, куски отбитой штукатурки и прочий строительный мусор. Вдруг откуда-то появился огромный небритый детина в комбинезоне на голое тело, его руки были сплошь усеяны татуировками.

– Вы как тут оказались?

– Да просто так, поглазеть пришли. Нельзя, что ли?

Мужик ухмыльнулся и спросил:

– Вы из спецухи, видать?

– Да, – ответил Клика и попросил: – Куревом не угостишь?

Мужик протянул нам свою огромную, как ковш экскаватора, ладонь и представился:

– Иван. А вас как звать?

Мы по очереди пожали лапу этому гиганту и назвали свои имена.

– Значит так, пацаны, – сказал Иван так уверенно, будто давно уже все решил. – Вот стоят носилки, перетаскаете весь мусор в яму, дам сигарет, но только чтобы батюшка не знал. Идет?

Мы с Кликой переглянулись, и я спросил:

– Сколько квадратов (пачек) дашь?

– По два на брата.

Мы живо принялись за работу – надо было торопиться, чтобы попасть в училище к разводу на ужин.

Усталые, все в поту, мы получили от Ивана свои заслуженные «квадраты» и рассовали их по карманам. Тут в храм вошел большой человек в рясе. У него была черная борода, длинные волосы и пронзающий душу взгляд. Его звали отец Всеволод. Он посмотрел на нас и сказал:

– Здравствуйте, ребята! Это вы сбежали из училища? Вас уже ищут.

Значит, за работой мы потеряли счет времени и опоздали на развод. Нас ждали неприятности. Мы рассказали ему, как здесь оказались, что делали, при этом умолчав, конечно, про сигареты.

– Да, отец Всеволод, они весь мусор перетаскали вдвоем, сами напросились помочь, – поддержал нас Иван.

Отец Всеволод внимательно посмотрел на нас и сказал:

– Ну, пойдемте, ребята, я сам отведу вас к вашему директору, и, надеюсь, с Божьей помощью вас не накажут за самовольный уход.

Когда отец Всеволод привел нас на территорию училища, все обалдели. Некоторые воспитатели зло зыркали на нас, видно было, дай им волю, порвут нас тут же, но в присутствии отца Всеволода точно любящие родители притворно залепетали:

– Андрей, Сашка! Ну где же вы были? Мы вас обыскались, думали, случилось что…

Думаю, от отца Всеволода фальшь не ускользнула. Здесь же находился директор училища, в сторонке стояли ребята из нашего отряда и с любопытством наблюдали за происходящим.

Не успели мы с Кликой открыть рты, как вмешался отец Всеволод.

– Федор Иванович, – обратился он к директору. – Моя вина! Попросил без вашего ведома пацанов помочь и вынести мусор из храма… Вы уж простите мне такое своеволие и не наказывайте их за это.

Директор посмотрел на нас и сказал:

– Молодцы, что помогли. Объявляю благодарность. А теперь – быстро марш на ужин.

С тех пор мы с Кликой раза два-три в неделю ходили помогать реставраторам, это разрешил нам директор, видимо полагая, что труд пойдет нам на пользу. Позже с нами стал ходить и Макар. Мы, конечно, в основном таскали мусор, рыли какие-то ямы, и Иван с мужиками постоянно приносил нам сигареты и всякие продукты, балуя разными вкусностями. В свободное время мы обследовали руины монастыря, забирались на высокую, с девятиэтажный дом, колокольню, садились на самой верхотуре и разглядывали озеро и всю красоту вокруг.

Когда летом 1992 года храм восстановили и стали отправлять службы, я там одним из первых среди воспитанников крестился. И, кстати, крестным отцом моим был Григорий Николаевич.

Этот монастырь, Раифский, сейчас стоит во всей своей красе и останется в моей памяти навсегда.

VII

Помимо монастыря отдушиной для нас была, конечно, школа. Учителя, разумеется, замечали, что пацаны постоянно приходят на уроки избитые, в синяках. Они выражали воспитателям свое неудовольствие, но толку от этого было мало. Я еще стараюсь не шокировать читателя отвратительными подробностями тех унижений, через которые приходилось проходить некоторым подросткам.

За все время, которое я провел в училище, никаких проверяющих я не видел. Воспитатели постепенно привыкали к беспределу, к той жизни, в которой каждому был назначен свой статус. Развлечения воспитанников развлечениями не назовешь, они зачастую были варварскими, дикими и мерзкими, они ломали судьбы еще не сложившихся людей. Находились ублюдки, которые по ночам, потехи ради, выбрав жертву, неспособную к самостоятельной защите, например, проводили ему, спящему, членом по губам или мочились на спящего, хихикая от удовольствия. Конечно, таких ублюдков мы потом сами лупили, но жертва уже была обречена – все становилось известно, и человек был обречен на жалкое прозябание до выпуска из училища.

Детская жестокость границ не имеет, особенно в таком рассаднике беспредела, какой устроили нам взрослые.

Были и другие «шуточки» с оттенком черного юмора. Например, насрать ночью в тапочки или пришить спящему трусы к простыне…

Примерно в середине 1992 года в училище началась какая-то оттепель. Незаметно избиений стало поменьше и все постепенно стало меняться к лучшему. Не знаю, с чем конкретно это было связано, но, как православный, уверен, что без Божьего промысла тут не обошлось. В то время монастырь реставрировался очень быстрыми темпами. В храме шли службы, стали приезжать паломники. Воспитанников все больше стали привлекать к работам в монастыре. Многие пацаны принимали крещение, а отец Всеволод все чаще появлялся в училище.

Макар все грезил о побеге, но мы с Кликой его не поддерживали – до выпуска оставалось совсем чуть-чуть и смысла бежать не было.

Незаметно наступила осень, и Макар все-таки сбежал из училища. Его не поймали. Больше я этого человека никогда не видел. Побывав впоследствии в различных лагерях и тюрьмах, я всегда расспрашивал про него, особенно у его земляков, но никто о нем ничего не слышал. Я всегда с теплом его вспоминаю – хлебнул он горя немало, а сумел остаться человеком. Судьба Сашки «Клики» сложилась совсем не так, как моя. После выпуска из училища он до совершеннолетия продержался на свободе и призвался в армию. Потом от его брата я узнал, что он погиб в Чечне – подорвался на растяжке.

Настало время и мне покинуть Раифу, где я провел год и восемь месяцев. Забрать меня приехала мать, но тогда она еще не понимала, что забирает домой совсем другого человека.

Покидая Раифу, я и радовался, и грустил. Ведь там я впервые увидел ростки настоящей мужской дружбы, там я научился чувствовать опасность, читать людей и понимать, что они все разные, как звезды на небе. Именно там я научился различать зло и добро, познав последнее в крещении и став православным.

Вернувшись домой в 1993 году, я уже практически никогда там и не жил, скитался по всей стране в поисках приключений. С тех пор я жил самостоятельно, один на льдине, которая откололась от острова бытия и на которой я, пожалуй, плыву до сих пор в поисках своего утопического счастья.

В том же, 1993 году я подломил магазин, украл несколько банок тушенки и коробку конфет «Аленушка». Государство сочло меня опасным и отправило в колонию для несовершеннолетних. Колония показалась мне пародией на спецуху.

Лагеря, тюрьмы, кровь, горе и радость – все пролетело перед моими глазами за эти двадцать лет, но Раифу я никогда не забывал.

Недавно я написал туда два письма. Одно – в администрацию училища, а второе – в монастырь. Меня интересовали судьбы людей, которые оставили по себе добрые воспоминания.

По просьбе святого отца, мне ответил инок, вкратце рассказав о жизни монастыря, и прислал буклет с видами этого чудного места, а также крест и ладанку.

А вот администрация, получив письмо из колонии, не сочла нужным ответить – видимо, им стало досадно, что их усилия сделать из меня человека пропали даром.

«Так для тебя будет лучше», – сказал тот хмырь в сером пиджаке. Может, в каком-то смысле он был и прав: именно в Раифе я стал самим собой и обрел чувство внутренней свободы. Но, думаю, он имел в виду совсем другое…