Сергей Степанов
Околонижегородские истории
Прииск, расстрелянный дважды
Лена – это очень далеко. Почти сто лет назад, в 1912 году, когда здесь произошли события, которые всколыхнули всю Россию, да и не только ее, на золотых приисках работало 800 нижегородцев. В Ленской трагедии пострадали 22 из них, семь человек было убито.
Но была еще одна, не менее кровавая, Ленская трагедия. О ней вообще никто ничего не знал. Только три года назад чекисты рассекретили свои архивные документы. Но не все.
Первые русские землепроходцы под началом казачьего атамана Пенде появились на землях, где проживали якуты, эвенки и тунгусы, еще в XVII веке. Потом сюда ринулись купцы. С помощью «огненной воды» и разных побрякушек они уговорили старосту одного из тунгусских родов Афанасия Якомина продать им два золотых прииска в верховьях реки Хомолхо всего за... 50 рублей. И с сентября 1846 года началась их разработка.
В дальнейшем появились и другие прииски, которые в 1910 году были монополизированы «Ленским золотопромышленным товариществом». Компания фактически принадлежала англичанам, которые получали ежегодно более 7 миллионов рублей прибыли и нещадно эксплуатировали рабочих. Среди них преобладали бывшие ссыльные, но встречались и вольные, в основном крестьяне центральных губерний России, вынужденные из-за постоянных неурожаев заниматься отхожими промыслами. Их привлекал наем с задатком – он составлял порой до 60 рублей. Между тем этот задаток, как писал известный в то время публицист Сергей Максимов, находил будущего старателя «после долгого поста и безденежья, а на глазах торчат кабаки со всяким соблазном, и господствует старый прием вербовщиков нанимать рабочих с подтасовкою пьяными, умягченными и сговорчивыми».
Сначала россыпное золото добывали глубокими открытыми разрезами, вывозя огромную массу породы в отвалы. Но затем прикинули и пришли к выводу, что выгоднее подземные работы. И стали рыть шахты.
В них спускались по деревянной лестнице, освещая себе путь керосиновыми коптилками. На канате двигались вверх-вниз большие бадьи – ящики из толстых досок. Таким образом золотоносный пласт поднимался на-гора.
Но многие прииски оказывались убыточными. В то же время предприимчивые люди скупали и их. Здесь они вели работы для отвода глаз, а основную прибыль извлекали из скупки краденого золота, которое потом перепродавали втридорога.
Условия жизни старателей были невыносимыми. Они спали, как каторжане, на нарах, смена продолжалась 11 с половиной часов. Малейшая провинность каралась штрафом, а то и плетьми. Не соблюдалось никаких правил техники безопасности. Только в 1911 году на приисках было зарегистрировано около 700 тяжелых травм. Хозяева постоянно снижали расценки, взвинчивали цены на продукты в своих лавках.
Работягам на все эти притеснения ответить было нечем, кроме как рукоприкладством. И, напившись, они вымещали на хозяевах и приказчиках свои обиды. За увечья, причиненные им, и убийства только в 1911 году было осуждено 32 старателя. В праздники конторщики старались на приисках вообще не показываться.
В июне 1972 года юные краеведы школы № 28 города Горького во главе с учителем А.И. Сидоровым встретились с еще живыми свидетелями Ленского расстрела, проживавшими в Горьковской области. О записях этих бесед все эти годы мало кто знал. Между тем они достаточно полно обрисовывают обстановку, сложившуюся в районе Бодайбо к 1912 году.
– В шахте было ужасно жарко, поэтому работали голыми по пояс, – вспоминал Петр Степанович Лакеев. – Помахаешь киркой – взмокнешь. А с потолка – крупные холодные капли, словно ледяные пули, простреливают твое тело. От этого рабочие часто болели. А чтобы согреться, пили водку. Только на водке и держались.
Жителю села Большое Туманово Арзамасского района Василию Ивановичу Хорькову было тогда 94 года.
– Я сначала работал на Ежовском прииске, – вспоминал он. – В шахте возил тачку с золотой рудой. Зарабатывал по 50–60 рублей в месяц. Потом стал работать забойщиком на Андреевском прииске, где зарабатывал до 90 рублей. Но денег нам давали на руки по 10–15 рублей, а на остальную сумму мы должны были брать по заборной книжке продукты из хозяйской лавки. Забастовали же из-за плохой кормежки.
Советские историки никогда не упоминали о том, что организаторы и участники стачки на приисках в Бодайбо (всего забастовало 6 из 8 тысяч работавших) подпадали под действие Уголовного уложения и могли быть заключены в тюрьму. Прибывшая на Андреевский прииск вооруженная команда из Керенска арестовала несколько зачинщиков волнений.
Бастующие решили обратиться к помощнику прокурора с просьбой не применять к ним действовавший закон. Трехтысячная толпа двинулась к зданию прокуратуры. Инженер Тульчинский попытался остановить старателей уговорами, но сзади напирали, и его сбили с ног.
Жандармский ротмистр Трещенков с перепугу дал команду открыть огонь. Было убито 270 человек и 250 ранено. В этой кровавой бойне погибли нижегородцы Иван Гусев, Ибрагим Фаисханов, Семен Кожин, Павел Коробков, Капитон Казаков, Михаил Тимофеев и Михаил Каякин.
Члены стачечного комитета направили после этого телеграммы в разные инстанции: председателю Совета министров, министру юстиции, министру торговли и депутатам Государственной думы. И для разбирательства на место были направлены сенатская комиссия, а также комиссия адвокатов, в которую входил и будущий глава Временного правительства Александр Керенский. Ротмистра Трещенкова уволили со службы. В 1914 году он погиб на фронте.
А вот руководители Ленского товарищества наказания избежали. Старатели деньги за свою работу получили с вычетом дней, когда они участвовали в забастовке. Семьям погибших компенсаций за утрату кормильцев не выплатили.
А в 1937–1938 годах именно в этом же месте произошло примерно то же самое. Только расстрелы здесь продолжались в течение нескольких недель. Всего было казнено, по разным оценкам, от тысячи до десяти тысяч человек. Были среди них и нижегородцы. Часть их осталась работать здесь еще со времен Ленского золотопромышленного товарищества, часть приехала уже в советское время. Их имена выяснить пока не удается.
Расстрелами руководил и сам нажимал на курок нагана сотрудник НКВД Б.П. Кульвец, которого за глаза звали Курвец. Он был прислан сюда, чтобы выяснить, почему разнарядка, спущенная сверху о выявлении «врагов народа», не выполнялась. И отнесся к порученному ему сверхсекретному заданию государственной важности с завидным рвением.
«По приезде в Бодайбо, – писал Кульвец в своем первом рапорте начальству, – я установил, что к операциям аппарат не готовился. Больше приходилось действовать чутьем... По городу арестовал всех до единого, ближайшие прииски тоже опустошил. Остались только дальние прииски в 200–300 километрах. Туда разослал людей».
Но вскоре Кульвец стал испытывать трудности. «С содержанием арестованных у меня чрезвычайно тяжелая обстановка, – писал он. – Забито все здание районного отдела, все коридоры, занял столовую, здание милиции, склады. Ведь лимит тюрьмы на 75 человек, арестовано же более тысячи. Большая скученность, массовые заболевания, ежедневные почти смертельные случаи. Умерло уже 9 человек, причем смертность будет увеличиваться, так как питание скверное, баня пропустить всех не может, большая вшивость. Особенно скверно с китайцами. Все они еле двигаются. Врач говорит, что если им не давать опиум, многие поумирают».
Чтобы «избежать скученности», Кульвецу «милостиво» разрешили расстрелять для начала 157 человек. Он сообщает о «технических подробностях» казней: «Вырыли 4 ямы. Пришлось производить взрывные работы из-за вечной мерзлоты. Буду производить исполнение приговоров сам. Пока все тихо».
Но есть Бог на свете. 30 июля 1940 года Кульвец был арестован и 14 мая 1941 года приговорен к расстрелу. Правда, «вышку» заменили ему десятью годами лагерей. В кассационной жалобе он писал: «Заявляю еще раз и с этим умру, что работал честно, не жалеючи себя, получил туберкулез, не гнушался никакой работой вплоть до того, что по приговорам из Иркутска сам же приводил их в исполнение и в неприспособленных районных условиях трупы приходилось таскать на себе, я приходил с операции обмазанный кровью, но мое моральное угнетение я поднимал тем, что делал нужное и полезное дело Родине».
Что еще можно добавить к этому откровению?
Проклятый остров
Этот остров на Волге – в двух шагах от Нижнего. Наши предки драли здесь мочало. Потом он был перевалочным пунктом, где разгружали и загружали баржи и пароходы. Потом здесь расстреливали «врагов народа». А сегодня на их костях дачники выращивают редиску и помидоры.
С конца XIX века и вплоть до 1972 года остров Мочальный имел постоянное население. Здесь была деревня – десятка три дворов. Но крестьяне занимались своими делами, а судовладельцы, выкупившие часть территории острова, – своими. Летом на острове работало до четырехсот грузчиков.
Когда кончалась навигация, пустые склады запирались на амбарные замки. Грузчики покидали Мочальный до начала новой навигации. Они попадали в... Переплет. Так в просторечье назывался Переплетчиков корпус на Нижнем базаре. Здесь сдавали углы и просто койки.
Оставались в деревне на острове и в Нижнем «зимогоры» – грузчики, которые были всегда востребованы. Они враз переносили свыше 15 пудов. Даже нынешние супертяжеловесы-штангисты такой вес – а это 240 килограммов – не все осилят. А легендарный Никитушка Ломов с двумя девятипудовыми кулями в руках обгонял на спор тех, кто бежал рядом с ним порожняком. Однажды – это было в Васильсурске – вывернул из земли 25-пудовый якорь, поднял его в гору и повесил на ворота купцу, который отказывался заплатить за то, чтобы этот якорь откопали.
За день грузчик «перелопачивал» от 200 до 800 пудов самых неудобных грузов – тюки с куделью, тканью, кожей, огромные мешки и корзины. При такой интенсивной, изматывающей работе не многие доживали до 40 лет. А если доживали, превращались в калек: из-за непосильных тяжестей позвоночник искривлялся, и рост грузчика уменьшался на 10–15 сантиметров.
Спасение от тоски и выматывающей душу работы крючники, горбачи и каталы искали в вине. Зимой они были завсегдатаями дешевых софроновских кабаков-забегаловок. Кабатчики им даже открывали кредит. Сами, естественно, в прогаре не оставались. Артельщик же порой половину лета отрабатывал долг.
Во время навигации грузчики пили в подпольных кабаках, которые появлялись то тут, то там, как грибы после теплого дождя. И надо сказать, с ними боролись. Речная полиция помимо выполнения других функций занималась выявлением таких шинков, короче, искореняла пьянство в рабочее время.
Речная полиция была создана в 70-х годах XIX века. Канцелярия ее размещалась на Ильинской улице. В штат полиции входили начальник, его помощники, механик, 7 участковых надзирателей, штурвальные, 13 рулевых, 54 матроса, 2 писаря, рассыльный, 2 брандмейстера, 2 машиниста, 5 кочегаров и 12 служащих при пожарной команде, а всего 105 человек. Несколько позже появились и штатные контролеры. Для проведения рейдов было нанято два парохода, а еще один приобретен в собственность, 13 шлюпок, 6 пожарных лодок и даже один локомобиль.
Речных «волков» не любил никто: ни судовладельцы, ни капитаны, ни грузчики. Любое нарушение, выявленное водными «фараонами», каралось штрафом, а то и тюремным заключением.
Однажды (это было 8 августа 1905 года) остров посетили «волки» во главе со штатным контролером Нардовым. Тот, высадившись на берег, застал дюжины две грузчиков, безмятежно спящих на прибрежном песке.
Сначала Нардов подумал, что происходит вербовка горбачей. Обычно в ожидании подряда они действительно спали, а подрядчик ходил между ними и внимательно осматривал подошвы сапог: на них указывалось, сколько грузчик хотел бы получать за дневную работу. Но вся заковыка состояла в том, что нанимателей не отыскалось. Грузчики же были все до одного мертвецки пьяны.
Нардов первым делом направился в дом Яковлева, где была устроена чайная. И убедился, что ее превратили в подпольный кабак. «Волки» обнаружили «69 полубутылок казенного вина, четверть водки и 60 бутылок пива».
Хозяина чайной, некоего Храмова, арестовали и посадили в баркас. Но тут раздался клич:
– Наших бьют!
Даже в доску пьяные подняли головы. Сев в лодки, они погнались за Нардовым.
– Зачем вы отняли нашу водку? – раздавались крики. – Отдайте ее назад! Отпустите Храмова!
Штатному контролеру удалось оторваться от преследователей. Но на следующий день у дома на Ошарской, где проживал Нардов, собралась толпа. Грузчики Мочального, бросив работу, пришли качать свои права, требуя возврата спиртного.
Нардова дома не оказалось, и толпа направилась в губернское акцизное управление. По пути «обиженные» разбили несколько витрин, своротили пару афишных тумб. Но своего обидчика они так и не отыскали.
Полиция в виду своей малочисленности совладать с бунтовщиками не смогла. Она только констатировала в донесении губернатору: «Пьяные бродят по Алексеевской улице, а у винных лавок распивают водку в открытую».
На острове Мочальном после этого был введен сухой закон. Отсидев месяц в тюрьме, Храмов вернулся. По свидетельству осведомителя полиции, появившись у своей чайной после освобождения, он нашел ее опечатанной и «выругался самыми богохульными словами». А грузчик Шмаков, который в отличие от других был трезвенником, неожиданно разразился проклятиями. «Пусть этот остров кровью зальется, как заливает его в половодье!» – сказал он.
Слова его оказались пророческими.
В ночь на 1 сентября 1918 года большую группу заложников расстреляли на Мочальном острове из пулеметов. В числе казненных были архимандрит Оранского монастыря Августин (Пятницкий), настоятель нижегородской Казанской церкви протоиерей Н.В. Орловский, генерал Чернов, армейские офицеры, чины полиции и жандармерии, общественные деятели.
1937-й
В 30-е годы сталинские репрессии приобрели массовый характер. Архивы хранят немало доносов: нередко «топили» друг друга, лишь бы самим выжить. Но не о всех, кто «шил криминал», кто судил и приводил приговоры в исполнение, можно рассказать сегодня. Согласно закону об архивах имена и фамилии палачей и доносчиков, за исключением тех, кто привлекался к суду, можно обнародовать только через 75 лет. Или же и еще позже, если живы их прямые потомки, если архивы не рассекречены.
Но даже в годы немыслимого произвола и беззакония находились смельчаки, пытавшиеся писать и говорить правду, активно противодействуя государственному террору. Были среди них и нижегородцы. Автор использовал документы, большая часть которых не публиковалась.
Повальные аресты начались в Горьковской области после целого ряда открытых судебных процессов над «троцкистско-зиновьевскими бандитами». Секретариат ЦК ВКП(б) разослал всем партийным организациям циркуляр, призывавший «проявить большевистскую бдительность» и «раздавить змеиные гнезда вредительства». Согласно разнарядке, в Горьком нужно было репрессировать 4 с половиной тысячи человек, в том числе тысячу «по первой категории». На языке энкавэдэшников это значило «расстрелять».
Начальник Горьковского управления НКВД Матвей Погребинский взял под козырек. И вскоре был разоблачен «контрреволюционный заговор». За решеткой оказались директор Горьковского пединститута Иван Федотов, заведующий кафедрой философии и преподаватели этого же вуза Яков Фуртичев и Александр Кантор, а также еще шесть человек. Все они были обвинены в том, что являлись членами террористической организации и готовили покушение на Сталина. «Террористов», как и планировал шеф Горьковского управления НКВД, казнили «как бешеных собак». А всего, как докладывал Сталину секретарь обкома партии Юлий Каганович, за несколько месяцев было осуждено и расстреляно 9600 человек «кулацкого, эсеровского, повстанческого и другого антисоветского элемента». Обком партии просил «установления дополнительного лимита первой категории – 3 тысячи человек».
Кагановичу писали письма, которые нельзя читать без спазм в горле. Вот одно из них, самое, пожалуй, пронзительное: «Дорогой Юлий Моисеевич! Мы пишем Вам о нашем большом горе. У нас взяли 3 ноября папу, а маму – 13 ноября, а также квартиру и все наше имущество. Мы очень скучаем, и нам тяжело. Живем в сарае у чужой бабушки. Но теперь уже стало холодно, и мы замерзаем. Просим Вас освободить хотя бы маму. Мы знаем, что Вы очень заботитесь и любите детей, и просим помочь. Мы жили – мама и папа, Мария Павловна и Януш Иосифович Иллинич, на Краснофлотской улице. Мы учились музыке, и очень большие способности у меня, но у нас музыкальное образование прервалось, так как пианино нет. Но просить вернуть его мы не будем, так как в сарае пианино негде поставить. Маша и Вера Иллинич».
На этом письме Юлий Каганович написал красным карандашом: «Иллинич осужден как польский шпион, Мария Павловна – за недонесение о контрреволюционной деятельности мужа. Ответ не посылать, так как райсовет не может решить вопроса жилплощади даже семьям красноармейцев». Как тут не вспомнить Гитлера и один из основных его лозунгов: «Я освобождаю вас от химеры, называемой совестью»? Как тут не вспомнить Николая Бухарина, который писал: «Мораль вообще не нужна, ее следует заменить нормами простой целесообразности, которые нужны столяру при изготовлении табуретки»?
А вот еще один вопль души: «Арестован мой муж, Шаудин Александр Викентьевич, 1903 года рождения, член ВКП(б) с 1923 года. Будучи на ряде крупных постов, работая по коллективизации и по ряду ответственных поручений, Шаудин проявлял себя честным партийцем. У меня же в данный момент положение нелегкое. На работу не берут по случаю ареста мужа, а на моем иждивении находятся дочь и инвалидка-свекровь...»
На это письмо наложена революция: «Шаудин А.В. арестован как член националистической шпионо-террористической организации латышей. Жене не отвечать, она тоже подлежит аресту».
У каждого расстрелянного в 30-е годы прошлого века были семьи, друзья, знакомые, люди, с которыми они общались. И вторая волна репрессий смела и их. «За связь с врагами народа» загремели первый секретарь Дзержинского горкома ВКП(б) Павел Боташев, преподаватель Горьковского института марксизма-ленинизма Ян Мергин, жены Кантора и Федотова – Татьяна Соловьева и Прасковья Федотова...
Молох террора требовал новой крови. Причем фигурантов значимых, хорошо известных, занимающих высокие посты. И долго искать их было не надо. Придраться можно и к телеграфному столбу, а у любого руководителя найдется какая-нибудь слабинка – рано или поздно он допустит промашку, которую можно истолковать и так, и эдак. И навесить все мыслимые и немыслимые обвинения во вредительстве и пособничестве «врагам».
Тюремные камеры стали напоминать совещания номенклатурных работников. Управляющие трестами, директора заводов и фабрик, писатели и артисты – кого тут только не было! Начальник Горьковского речного порта Константин Плахин и председатель Дзержинского горисполкома Георгий Прохоренков, директор ГАЗа Сергей Дьяконов, директор «Двигателя революции» Виктор Суслов, директора Кулебакского и Первомайского металлургических заводов Василий Иконников и Карл Петерсон, директор Борского стеклозавода Иван Чугунов, Любовь Мознаим, директор чулочной фабрики, ректор Горьковского университета Лев Маньковский, воевавший в гражданскую войну в Первой конной армии, редакторы газет Марк Ашкенази («Горьковский рабочий»), Исай Моносзон («Ленинская смена»), Геннадий Красильников («Советская деревня»); актриса Антонина Самарина...
Потом пошли косяком партийные и советские работники: секретари парткомов Станислав Цубревич и Аркадий Трусов, председатель Горьковского облисполкома Алексей Буров, секретари Горьковского обкома партии Иван Мельников, Абрам Столяр и Эдуард Прамнэк, заведующие отделами обкома Захар Хаймс и Иван Мухин, первый секретарь Горьковского горкома ВКП(б) Лазарь Пугачевский, председатель горисполкома Родион Семенов... Подвели под расстрельную статью бывшего председателя Нижегородского губисполкома Александра Муралова, занимавшего пост наркома земледелия СССР и председателя ВАСХНИЛ, бывшего председателя Нижегородского губисполкома Николая Пахомова, который был в то время наркомом водного транспорта, наркома труда Николая Угланова, который отметился на Нижегородчине еще в 1922–1924 годах... В общем, зачистка была капитальной – не забыли никого.
Логика тех, кто выявлял «врагов народа», была настолько изощренной, что сегодня их рассуждения кажутся бредом параноиков. На автозаводе обвинялись в диверсии те, кто... перевыполнял план, перерасходуя дефицитный металл. Директор школы Мартынов написал донос, в котором просил привлечь к ответственности его учеников, обвиняя их во вредительстве – кто-то выбросил «еще совершенно пригодную к делу» чернильницу. Работников народного образования обвинили в том, что они создавали «карликовые» детские дома на 30–40 человек и тем самым разбазаривали средства. Обвинили и тех, кто ратовал за «дома-гиганты», поскольку дети там не были должным образом охвачены заботой и вниманием. Начальник управления НКВД Иван Лаврушин, сменивший Погребинского, на собрании коммунистов показал перочинный нож, изготовленный в Павлово, который, если раскрыть все его лезвия, напоминал своей формой фашистскую свастику.
Вскоре очередь дошла и до самих палачей из НКВД. Покончил самоубийством Погребинский, узнав, что арестовали его бывшего шефа Генриха Ягоду. Моисей Примильский давал такие показания: «По указанию начальников НКВД Лаврушина и Листенгурта я проводил необоснованные аресты советских граждан... Практиковал изощренные методы ведения следствия в широких размерах». Следователь Шелепов разъяснял: «Допрашивая обвиняемых, мной допускалась ''стойка'' во время допросов 6–7 часов, ''стойка'' в ночное время. Уходя домой, поручал дежурному следить за ее исполнением... ''Стойку'' допускали до двух-трех суток. В то же время были избиения арестованных».
Из показания начальника линейного транспортного отделения НКВД Горьковской железной дороги Д.С. Лехема: «Мы арестовали 708 человек. Это считалось самым низким, плохим показателем».
Из показаний следователя Ивана Моисеева: «О начальнике транспортного отдела НКВД Антоновском я могу сказать то, что он был очень жестоким человеком. Своим поведением терроризировал не только лиц, находящихся под следствием, но и работников, которые вели следствие… Избиениями занимались и другие. Хорошо помню, Бобков допрашивал начальника Верхне-Волжского пароходства и привел ко мне в кабинет. Я задал вопрос Кувшинову, почему он бледный. Он мне ответил примерно так: ''Будешь бледный, так навтыкал Бобков, что дышать нечем''».
Поскольку тюремные камеры были переполнены, часть «врагов народа» направляли в психбольницы. Здесь их попросту морили голодом. Секретарь Ворошиловского райкома ВКП (б) Пересторонин сообщал секретарю Горьковского горкома партии Пугачевскому, что с 1935 по 1937 год из 1572 обитателей психушки в Ляхово, направленных сюда органами НКВД, умерло 303 человека.
В 1937 году с энкав'эдэшниками, как и с теми, кого они расстреливали и пытали, тоже не церемонились. Все они были казнены.
А люди все-таки говорили между собой. Из докладных записок в Горьковский горком ВКП (б):
«В Сормовском хлебозаводе на собрании коммунист Голов привел факт, что коммунист Чернов говорил среди рабочих: ''Коммунисты – это КВД, то есть Куда Ветер Дует''».
«Дмитриев на заседании партийно-контрольной комиссии заявил: ''Я держаться буду, как Георгий Димитров, когда его судили фашисты''. Это надо понимать в превратном смысле, то есть бороться не за генеральную линию партии, а против нее. Кроме того, он сказал, что не его надо исключать из партии, а третью часть партии».
«Рабочий сталелитейного цеха завода имени М. Кагановича Михаил Кабанов задал агитатору целый ряд контрреволюционных вопросов. Например, почему партия большевиков не расправлялась так свирепо при Ленине с троцкистами, а сейчас расправляется. И добавил, дескать, сейчас обвиняют троцкистов в том, что они ставят задачей реставрацию капитализма в нашей стране, но ведь и Ленин ставил такую же задачу, вводя НЭП. А если допустить свободную дискуссию по вопросу жизненности колхозов, они бы все развалились».
Попадались и юмористы. Так, задержавшись в кладовой, рабочий вагоноремонтного завода Фитасов взял барельеф Сталина, подержал его в руках и вдруг выругался трехэтажно. «Этот факт, – говорилось в доносе, – есть гнусный и антисоветский».
Фитасов разделил участь комсомолки Невзоровой и конюха Шапкина из Печерского колхоза. Невзорова как-то заметила в кругу сослуживцев: «Зачем было посылать агентов из-за границы для убийства Сталина, когда можно было для этой цели использовать ворошиловских стрелков?», а Шапкин сорвал дома репродуктор и растоптал его, приговаривая: «Все, что передает эта ''шляпа'', – болтовня». И юмористы-антисоветчики отправились в бесплатную поездку в Магаданскую область.
И кто же все-таки был настоящим врагом? На этот вопрос в 1937 году ответил инструктор Горьковского горкома партии Новиков. «На заводе имени Воробьева, – сообщал он секретарю горкома Пиндюру, – в течение уже десяти месяцев время от времени на стенах уборной появляются надписи: ''Жить стало хуже, какать стало тяжелее, нечем'' и ''Сталин – враг народа''.
