Нильс Кристи

Криминологи: «общественные переводчики» или слуги власти?

Лекция, прочитанная на Криминологическом конгрессе в Льеже (сентябрь 2010 г.)

В прошлую Пасху в главной школе городка Осгордстранд случился пожар. Поздно вечером в школьном дворе видели каких-то подростков. Осгордстранд – это город, где долгие годы жил художник Эдвард Мунк. Один из его живописных шедевров называется «Крик». Это крик отчаяния, мольба о помощи. Возможно, школьный пожар тоже был своего рода криком отчаяния.

Та школа не единственная горела за последние годы. За период с 2005 по 2008 год более половины из 4000 школ Норвегии в той или иной степени подверглись пожарам. В Швеции в прошлом году число разрушенных большими и малыми пожарами школ составило 457. Как минимум в половине случаев речь шла о поджоге. Общий ущерб превысил 100 млн евро [ Dagens Nyheter, Stockholm, March 22, 2010. ].

Если пожары – это акты отчаяния, то что же порождает это отчаяние? Чтобы более глубоко осознать проблему, давайте перенесемся в прошлое – к тем временам, когда на детей был высокий спрос.

Когда дети были нужны

Осенью 1870 года в дом рыбака где-то на скалистом побережье Северной Норвегии пришел школьный учитель. Он был прислан для того, чтобы научить детей в округе мало-мальски читать и писать. Однако в своем послании к местному епископу учитель пожаловался: ночевать ему предложили в свинарнике, а на занятия пришло очень мало детей – несмотря на королевский и епископский запрет не пускать детей в школу. Но тресковая путина была в самом разгаре и дети нужны были в море и на берегу – развешивать сети для просушки. О каком ученье можно было думать в такой сезон? Поэтому ночлег среди свиней был предложен учителю с тем, чтобы он поскорее ушел дальше по побережью подыскивать себе более удобное пристанище [ Эта история рассказана Эдмундом Эдвардсеном. ].

Детские руки и заработки были нужны в те времена и в городах. По предложению одной из тогдашних школьных комиссий дети до 10 лет должны были учиться максимум 24 часа в неделю, от 10 до 12 лет – 18 часов, а старше 12 лет – 8 часов, причем два из тех восьми уроков можно было давать в воскресенье, чтобы не мешать детям работать.

Но учителя все-таки дождались лучших времен. Вскоре после 70-х годов XIX века престиж их профессии резко возрос. По всей стране стали строиться школы и учительские дома, и постепенно учителя стали одними из самых уважаемых членов местных сообществ; рыбу они ловили плохо, зато хорошо читали и могли связно поговорить. Помогло и то, что работающий ребенок перестал быть обязательным элементом выживания. На более крупных, хорошо оснащенных лодках потребность в детском труде снизилась. Степень важности труда и заработков детей в городах также уменьшилась. Возвращаясь в сегодняшний день, мы наблюдаем ситуацию, когда дети вообще никому не нужны, пока не вырастут. А может быть, и тогда тоже.

***

Сегодня в Норвегии дети и молодые люди обязаны закончить десять классов базовой школы. За этим следуют три-четыре года дополнительного образования в различных формах. Посещение не является обязательным, но более 95% людей в возрасте 17–18 лет делают попытку осилить курс. Многим это не удается. На сегодняшний день доля бросивших учебу составляет 20–30%. По линии профессионально-технического обучения, включающего большое количество курсов языковой подготовки и математики в дополнение к прочим популярным учебным дисциплинам, процент выбывших достигает 50%.

Кто же бросает учебу?

В основном это учащиеся, не имеющие должной академической подготовки. Многие из них едва-едва «тянули» в течение десяти лет базовой школы. А теперь все это продолжается на следующем этапе, там они имеют право уйти. Они и уходят – нередко для того, чтобы пополнить ряды безработных. И очень часто – с великой ненавистью к учебным занятиям.

Из рабочих – в неудачники

75 лет назад молодым людям, столь же малограмотным, как и нынешние неудачники, с большой долей вероятности могла быть уготована – и по их собственным расчетам, и по мнению окружающих – перспектива влиться в ряды рабочего класса, борющегося за равноправие в обществе. В те времена люди, воспитывавшиеся на нижних ступенях классовой лестницы, получали в качестве бесплатного «бонуса» определенные признаки классовой принадлежности. Им разъясняли, кто они такие и почему. «В твоем положении нет ничего зазорного, – говорили им. – Твои несчастья – результат классового угнетения. Кто-то съел твой кусок пирога. Если хочешь все-таки что-то откусить, присоединяйся к себе подобным». Однако сегодня столь же вероятно, что люди такого рода и в глазах окружающих, и по собственным ощущениям являются беспросветными тупицами, рожденными терпеть одну неудачу за другой. Образование ликвидировало классовые различия. Понятие «рабочий» стало тождественно понятию человека, «у которого жизнь не удалась». Бурдье, как и многие другие авторы, демонстрируют нам, что система образования во многих смыслах ориентирована на людей с достаточно серьезным уровнем начальной подготовки, а также на родителей, имеющих мотивацию и средства для оказания поддержки своим детям. Бросившие учебу студенты не читали Бурдье. Но их судьбы подтверждают правильность его выводов.

Тот молодой моряк

Как-то в начале 50-х я направлялсяв Берлин и познакомился в поезде с одним молодым человеком. Он уже полгода ходил в море и теперь ехал домой в краткосрочный отпуск перед следующим плаванием. Ему было лет пятнадцать. В те времена возрастные ограничения при приеме на службу были не столь строгими. Сегодня он, вероятно, еще учился бы в школе. Возможно, медики поставили бы ему диагноз: неспособность к концентрации внимания вследствие синдрома гиперактивности. В каждом классе любой скандинавской школы таких учеников наберется не менее двух. Мне всегда было интересно: а мог бы адмирал Нельсон заставлять юных матросов лезть на мачты, чтобы ставить верхние паруса, если бы перед каждым морским боем их проверяли на наличие синдрома гиперактивности? Должен признаться, я рад, что мне не надо взбираться на макушку мачты на корабле, которым с мостика командует адмирал Нельсон. Но вместе с тем мне очень горько наблюдать, как многие дети из простой рабочей среды входят в двери учебных заведений только для того, чтобы через 10–14 лет выйти из них, ощущая себя законченными неудачниками.

***

Почему это происходит?

У меня есть три объяснения. Во-первых – и в этом состоит принципиальное отличие от ситуации с переносом во времени на морское побережье старой Норвегии: школы – средство изоляции «ненужных» детей.

Если быть честным, то в сегодняшнем обществе детский вклад в общественное развитие уже не имеет особого значения. Сага об учителе в северной Норвегии – пример обратного: в те времена дети были нужны. Сегодня взрослые во многих смыслах чувствуют себя лучше, если их дети где-то пристроены – в идеале, если они растут, получая образование.

Безусловная отправка в детский сад и школу считается благим делом и для детей, и для взрослых, в первую очередь для родителей. Забастовка учителей расценивается как катастрофа национального масштаба. Десять лет обучения в школе – в сочетании с ежедневным сидением перед телевизором или за компьютерными играми – делает жизнь взрослых более-менее сносной. Если бы дети не ходили в школу, то жизнь взрослых – в том виде, в котором она организована сегодня, – стала бы невыносимой. Я написал на эту тему книгу еще в 1971 году. Как ни странно, ее содержание сегодня стало еще более актуальным.

Теперь о втором факторе, действующем в том же направлении, что и взросление детей внутри образовательной системы: о замаскированной классовой войне.

Рабочее движение использовало образование в качестве одного из главных орудий устранения классовых различий и классовой дискриминации. Умные дети из рабочей среды должны были иметь возможность получать образование, которое помогло бы им преодолеть соответствовавшее их классовому положению бесправие и выйти – благодаря широкой общеобразовательной базе – на те же стартовые позиции, что и их сверстники, рожденные в богатстве и изначально предполагаемой мудрости.

Эта идея была прекрасна, пока высшее образование оставалось уделом и целью лишь немногих представителей разных классов; но неожиданно она дала обратные результаты, когда высшее образование стало обязательным для всех, но предлагалось в формах, доступных лишь для выходцев из среднего или выше среднего классов – в частности, для детей, имевших учебники дома. Из жертв несправедливой классовой системы учащиеся превратились в жертв собственных ограниченных возможностей и талантов. Вместо социально уготованной судьбы они стали пожинать плоды своих личностных дефектов.

Становится ясно – к нашему стыду, – что, не пойдя вместе с другими вверх по образовательной лестнице, человек обрекает себя на репутацию неудачника, чьим уделом может быть лишь карьера простого рабочего. Несомненно, «физический труд – для неудачников!» – не самый вдохновляющий лозунг.

***

В нашем обществе мало-помалу возникла совершенно новая система классового деления. Точнее говоря – и это характерно, – понятие «класс» испарилось и претворилось в понятие «образование». Теперь классовые различия тождественны различиям в образовательном уровне. Классовость оказалась поглощена образованием. Школы, казалось бы, доступны всем, как и университеты, – но только если ты успешно сдал экзамены. Однако, как нам известно, экзамены сдают не все. Те, у кого дома есть учебники, имеют больше шансов продвинуться в рамках системы. По данным Скардхамара и Гэлоуэя, то же самое наблюдается и внутри рабочего класса: культурное воспитание увеличивает шансы успешно сдать экзамены.

Дело о краже

То, о чем я здесь говорю, может быть представлено и с иной точки зрения. Это может рассматриваться как дело о краже в особо крупных размерах. Представители высшего и среднего класса похитили образовательную базу у рабочих, изложили принципы в абстрактном виде, записали их в учебники и заявили, что ничего ценного люди, которые сначала не доказали свою способность разобраться в этих абстракциях, создать не могут.

Однако в случае со Страдивари у похитителей вышла промашка. Как утверждает Ричард Сеннет в своей книге об искусных мастерах и ремесленниках, никто не сумел описать, как Страдивари и его подмастерьям удавалось создавать те самые скрипки-шедевры. Как и другие талантливые ремесленники, Страдивари, вероятно, носил большую часть своих знаний в самом себе, на кончиках пальцев, в своей манере передвигаться по мастерской, подгоняя и вдохновляя своих помощников и исправляя их недочеты. Все хорошие ремесленники, в том числе и писатели, обладают этим даром «телесного чутья» и умеют «думать» кончиками пальцев.

Современники не имели возможности пристально наблюдать за Страдивари, изучать в мельчайших деталях его движения, записывать их – чтобы потом использовать все это при создании станков для изготовления скрипок и при разработке учебных дисциплин для школ, готовящих скрипичных дел мастеров. Вот опыт плотников, например, оказалось легче записать в учебники для студентов архитектурных училищ или аналогичным образом разработать практические руководства для социальных работников и медсестер и предложить их в качестве учебников тем, кому удалось не вылететь из средней школы.

И наконец, последний фактор, стимулирующий развитие формального образования: «дворовых академий» больше нет.

Школы, университеты, академии – все это элементы одного из крупных и преуспевающих секторов экономики любого промышленно развитого государства. Но, размышляя на эту тему, я прихожу к осознанию того, что академии одного очень важного типа за годы моей жизни перестали существовать. Я имею в виду «дворовые» академии – те, что создавались обычными людьми, жившими в близком соседстве, где люди учились решать общие проблемы и реагировать на события, представляющие общий интерес.

От привязанности к своей родной округе и расчета на ее поддержку люди пришли теперь к мировому гражданству. Общество, где высоко ценились равноправие и взаимовыручка, уступило место обществу с ярко выраженными социальными различиями. Такое впечатление, что мы действуем в соответствии с инструкцией о том, как скорее разрушить общинные связи. Соседи играют все меньшую и меньшую роль в нашей жизни. Мы их не видим, не знаем и полагаем, что они вообще не нужны. Мы утратили базу знаний о том, как расценивать происходящие в нашей жизни события. Но мы знаем, что за этим следует: когда навыки человеческого добрососедства утрачиваются, на помощь приходят специалисты. Предположительно, они всё знают, и нередко так и бывает на самом деле. Но в подобных обстоятельствах становится очевидным, что многие из нас начинают чувствовать свою некомпетентность, когда что-то идет не так. Лучше спрятаться от проблем, уткнувшись в телевизор, и предоставить детей и подростков самим себе.

В такой ситуации дети из рабочей среды оказываются неудачниками вдвойне. Они не имеют успеха в школьной системе, построенной образованными людьми для детей с уровнем образования, который для них недостижим. Из-за отсутствия формальных учебных квалификаций путь к тому, что называется «настоящей жизнью», для них закрыт. К тому же, они как и все мы, утратили доступ к получению жизненного опыта в «дворовых академиях».

Что делать?

Лично для меня горящие школы являются свидетельством того, что системе образования были отданы «во владение» слишком большие сферы жизненной активности в обществе. И наоборот, любая деятельность вне связи с этой системой утратила как смысл, так и общественное уважение.

Некоторые ответы на вопрос «Что делать?» представляются мне очевидными. Во-первых, вернуть украденное.

Если мы действительно хотим предотвратить деградацию и бегство от учебы детей из рабочего класса, нам следует переместить как можно больший объем того, что человеку надлежит знать для работы, из сферы школ и теорий в сферу конкретных рабочих мест. Значительная часть обучения может переместиться от школьных учителей к наставникам из числа рабочих. Если это окажется невозможно, то некоторым учителям придется оставить свои «замки» – здания школ – и стать инструкторами на рабочих местах. Возможно, иностранный язык легче выучить в заводском цехе, нежели в школьном классе. Наилучший способ подготовить социальных работников, медсестер и различный обслуживающий персонал – это приставить учеников к тем, кто уже работает, кто может показать, что и как надо делать, а не к тем, кто поучает. В результате и процесс инструктажа стал бы важен непосредственно для обучаемого, и сами инструкторы обновили бы свои знания и умения. Медсестрам не пришлось бы покидать своих пациентов для получения учительского статуса. Они могли бы по-прежнему находиться у постели больного, но уже в качестве инструкторов. В дополнение к тому, что объясняется в ходе повседневного рабочего процесса, могли бы потребоваться какие-то курсы или семинары. Деньги на их финансирование было бы легко найти, частично свернув систему профессионально-технических училищ.

В этом нет ничего нового. Это старо как мир: ребенок учится жизни, копируя действия матери и отца. В старые времена подмастерья постоянно находились при мастере. Перемещение профессионального обучения из школьных зданий назад к рабочим местам повысило бы уважение и к процессу работы, и к рабочим-мастерам. Полученный таким образом опыт должен всегда уважаться, от кого бы он ни исходил – от плотника, слесаря или пекаря, от матерей или писателей. Некоторые каменщики в стародавние времена ходили на работу в вечерних костюмах, как сегодняшние дирижеры ходят на работу во фраках. Воспоминанием о тех временах служат высокие черные цилиндры, которые и сегодня носят трубочисты. Они умели делать что-то важное, требовали к себе уважения – и получали его.

Я сегодня выступаю за повышение уровня знаний и культуры рабочих (поговорить на эту тему более пространно мне не позволяет лимит времени). Слово «рабочий» не должно означать человека, не сумевшего получить образование, со всеми вытекающими отсюда ужасными последствиями. Нужно создать такие условия, чтобы звание рабочего, хорошего ремесленника вновь зазвучало гордо и престижно. А значит, покончить с апартеидом.

Мы создали своего рода систему апартеида в стиле модерн, возведя стену между детьми и подростками, с одной стороны, и родителями – с другой. Поскольку в созданном нами обществе считается, что практической ценности дети не представляют, мы помещаем их в заведения, именуемые детскими садами и школами. Важной реформой в этой связи стало бы сокращение количества лет, которое молодые люди вынуждены проводить в заведениях, именуемых школами. В моей стране сегодня – это десять лет. Неплохо было бы для начала снизить длительность обязательного обучения лет до семи-восьми.

Вместе с тем нам следовало бы снести стены, изолирующие школы от внешнего мира, чтобы дать детям возможность «раздышаться» от бесконечной учебы. Так сложилось, что в последнее время мне пришлось много раз бывать в домах престарелых. Там в холле у лифта всегда собирается немало пожилых людей – кто в коляске, кто сидит на стуле, кто просто стоит. Вы спросите, зачем они собираются? Да затем, что именно там, у входа, есть шанс, что появится кто-то, кому можно сказать «Привет!», кто-то, отмеченный печатью жизни в том, внешнем мире. Как было бы замечательно, если бы на такие места регулярно совершали набеги орды детишек, чтобы будоражить этих стариков – а возможно, и набираться ума, слушая истории прожитых жизней. Учителя могли бы взять на себя замечательную функцию – координировать такие ситуации. Еще одной возможной ареной для сегрегированных детей могли бы стать детские сады. Было бы просто прекрасно, если туда на регулярной основе приходили бы старшие дети. Или если бы школьникам раз или два в неделю разрешали бы выполнять «настоящую работу» и получать за это зарплату. Во многих странах действует мощная организация, именуемая «Спасите детей!». В моей стране она называется “Redd Barna”. Я бы поставил перед ее членами в качестве одной из главных задач спасение молодых людей от действия государственных и школьных законов, запрещающих им делать «взрослую» работу в юном возрасте.

«Это невозможно, – скажут чиновники. – Мы можем отстать по темпам государственного развития!» То же самое скажет и ОЭСР, Организация экономического сотрудничества и развития. Основываясь на результатах стандартизированных экзаменов, она утверждает, что норвежские школьники не входят в число лучших учеников по языку и математике из 56 стран, проверенных в рамках ПМОЗУ – Программы международной оценки знаний учащихся. Результаты этого исследования вызвали в Норвегии панику – на мой взгляд, совершенно напрасную. Главная цель нашего обязательного школьного образования, как решил парламент, состоит в том, чтобы базовая школа помогала воспитанию тех, кого в Норвегии старомодно называют “gagns menneske” – добрых, отзывчивых людей и стабильно хороших работников – то есть граждан, обладающих теми качествами, которые когда-то ценились среди порядочных людей. Эти качества не измеришь тестами по языку или математике.

Филипп Арье указал на исторические периоды, когда дети как социальная категория вообще не существовали. Я не думаю, что он прав, и в любом случае не пошел бы в своих рассуждениях так далеко. Но мне представляется, что имело бы смысл укоротить период детства. И, продолжая эту мысль, нам следовало бы так изменить социальные условия, чтобы подорвать – а еще лучше, совсем упразднить – социальную категорию, называемую «молодежь». Нужно спасти их – да и нас самих – от мертвой хватки апартеида по признакам возраста и вместо этого относить их к категории «молодых взрослых» как можно с более раннего возраста.

И последний пункт реформы: вернуть к жизни «дворовые академии».

Ясно как день: мобильность убивает добрососедство. Если мы хотим возродить «дворовые академии», нужно создавать такие модели социальной организации, которые позволят людям ближе узнать друг друга. Я так много говорил об этом в своей книге «Приемлемый уровень преступности» («A suitable amount of crime”), что сейчас предпочту не углубляться в эту тему.

Криминологи: «народные переводчики» или слуги власти?

Я понимаю, что многие из сидящих здесь – это представители истеблишмента. Однако я хочу сказать о крупномасштабной профилактике преступности – но не в тех ее формах, что так близки и понятны каждому, вроде усиления освещенности улиц в темное время суток или увеличения количества полицейских, патрулирующих определенные кварталы. Я возвращаюсь к основам основ.

Если мы создаем общество, где самые главные ценности предположительно доступны всем, но на практике это не так, то такое общество обречено на неприятности. Если ценности, доступные немногим, становятся все более дорогостоящими и это видят все, то система обречена на еще более серьезные неприятности. Если мы создаем общество, которое не ставит ответственных задач перед многими своими членами, то с большой долей вероятности те, кто не облечен ответственностью, ответят безответственным поведением.

Но такое устройство жизни соответствует интересам достаточно широких слоев общества. Апартеид полезен. Если бы его не было, взрослые не смогли бы работать так, как они делают это сегодня. Так уж сложилось, но интересы женщин оказались бы под особенно серьезной угрозой. Однако при такой системе жизнеустройства, принимаемой большинством общественных групп, становится ясно, чего мы требуем от криминологов: «Помогите нам защитить нашу систему – нашу общую систему!» Ожидаемая помощь подразумевает сохранение системы – а значит, удержание детей и подростков под контролем в выделенном им пространстве или в дебрях их собственной, молодежной, субкультуры.

В этой ситуации криминологов сильно подталкивают к тому, чтобы стать слугами власть имущих. Протестующим детям нужно разъяснять, что они неправы, либо подвергать их более суровым санкциям вроде изгнания в другие школы или даже уголовному наказанию, если случай особенно серьезен. Может быть, бросивших учебу подростков следует рассматривать как малолетних преступников, а их родителей наказывать за отсутствие должного контроля? Школьные пожары уже создали доходный новый рынок для тех, кто торгует профессиональными средствами наблюдения. В школах установлены видеокамеры, круглосуточно держащие каждый сантиметр школьного пространства под прицелом. В шведских школах установлены температурные сенсоры, реагирующие на тепло любого приближающегося к школе человека, и в случае необходимости к школе немедленно прибудет патруль из охранного агентства. Нужно, чтобы школы и впредь исполняли роль детских «изоляторов»…

Однако мне больше нравится другой подход – тот, что рассматривает охваченные огнем школы как некие языковые сообщения. Поступки имеют словесную подоплеку; поэтому криминологам следует взять на себя функции переводчиков поступков на язык слов, дабы разъяснять людям, что же на самом деле произошло. Те пожары были посланиями, и нам важно не только понять смысл этих посланий, но и ответить на них [ Бурдье и др. иллюстрируют этот подход примерами из жизни Франции. В моей собственной стране Хёгорд дает подробное объяснение настенного граффити в качестве языковых посланий, а Ларсен и Гиртсен подобным же образом трактуют смысл совершения серьезных преступлений с применением насилия. Такие исследования делают поступки понятными и дают возможность для завязывания диалога. ].

Ученые – опасные люди

Вы спросите меня: «Так что же, вы не уважаете культуру, ценности и знания, носителями которых выступаем мы, интеллектуалы?» Нет, уважаю. Я сам ученый и люблю свою работу. И я счастлив, когда люди выражают мне свое почтение как к хорошему ремесленнику от науки. Мне кажется это важным. И вместе с тем ученые – опасные люди. В частности, нет гарантий того, что люди нашего сорта лучше всех способны отстаивать фундаментальные ценности. Можно привести бесконечное количество примеров из новейшей истории для иллюстрации того, как много было позволено экспертам в рамках теорий о том, что «нужнее всего» для других людей или для страны, где они живут.

В Ванзейский комитет, «окончательно решивший» еврейский вопрос в январе 1942 года, входило необычайно большое количество ученых. Д-р Норберт Кампе, директор дома, где проходила Ванзейская конференция, сказал следующее:

«Пятнадцать участников конференции принадлежали к элите национал-социалистического режима. Судя по их биографиям, многие из них имели академическое образование и сделали блестящие карьеры. Восемь человек имели степени докторов наук. В большинстве своем они были выходцами из семей “доброго среднего класса”. Некоторые из них были преданными национал-социалистами, остальные вступили в партию по оппортунистическим соображениям. Их средний возраст составлял всего 43 года».

В Норвегии гражданские служащие с учеными степенями послушно переписали всех евреев в стране, а также выступили организаторами использования этих списков для ареста и последующей депортации всех евреев, которых смогли найти, а также конфискации их имущества. Те арестованные закончили свой жизненный путь в Освенциме. Так что ученые степени не дают никаких гарантий. Вместе с тем известны собранные по всей Европе волнующие истории о том, как простые люди спасали постучавших в их дома беженцев. Они даже под угрозой расстрела считали это поступком естественным – чем-то таким, о чем после войны и вспоминать будет незачем. Или, по выражению Хагтвета, они выступили носителями «простого добра – в противоположность банальному злу».

Ученость не дает гарантий. Мне кажется, защитить ценности повседневного бытия можно лишь в обыденном процессе повседневных встреч одних простых людей с другими простыми людьми.

И мне хотелось бы, чтобы ученые, в том числе профессора университетов, стали подчеркнуто простыми людьми с точки зрения их статуса, и заработков, и языка. «Но если образование перестанет быть ''лестницей'' к особому статусу и высоким доходам, то люди потеряют стимул к получению высшего образования?» – скажете вы. Я отвечу: «Ну и что? Пусть останутся лишь те, кто действительно хочет овладеть этим видом ремесла – ради самого ремесла, не ради денег».

Вы будете настаивать: «Но это может помешать нашему материальному и экономическому развитию!» – «Вот и хорошо – и для нас, и для всего земного шара», – отвечу я. Учитывая кризис в Копенгагене, уже стало почти очевидно, что курс на дальнейший рост материального благосостояния – это неверный курс. Мне кажется, материальный уровень у нас в Скандинавии и без того слишком высок; гонка к самой вершине будет иметь разрушительные последствия. Мы прекрасно могли бы жить и при гораздо меньшем уровне доходов. Возможно, скоро нас заставят умерить свои запросы. Но нам не нужна система, при которой на ремесленника или мастера без зазрения совести смотрят как на человека, не нашедшего себя в жизни: он якобы «слишком туп, чтобы достичь наших высот – тех высот, к которым стремятся все, тем более, что мы получаем за это еще и материальное вознаграждение».

Может быть, будущее где-то позади?

В январе 1949 года президентом Соединенных Штатов стал Гарри Трумэн. В своей инаугурационной речи он сказал:

«…Мы должны приступить к осуществлению новой смелой программы, в рамках которой мы могли бы направить результаты наших научных достижений и промышленного прогресса на улучшение жизни и рост благосостояния на недостаточно развитых территориях».

Именно тогда возникло понятие «недоразвитости», сухо прокомментировал это высказывание Густаво Эстева. Густаво продолжил: «В тот день два миллиарда людей разом оказались в числе “недоразвитых”. На самом деле с тех пор они перестали – во всем своем многообразии – быть теми, кем были прежде, и странным образом превратились в кривое зеркало реальности, в которой живут другие: в зеркало, которое уменьшает их в размерах и отсылает в самый конец очереди…» Или, по выражению Ивана Иллича, «человека превратили из Homo sapiens (существа мудрого и обладающего вкусом) в Homo Miserabilis (человека жалкого)».

О сохранении социальных систем

Скандинавские страны обычно воспринимаются и определяются как «государства всеобщего благосостояния». В Швеции используется альтернативный термин – “Folkhemmet”, что переводится как «народный дом». Для государства такое определение весьма необычно. Оно подразумевает и некие негативные аспекты: государство может давить на граждан, превратиться в чрезмерно авторитарного опекуна и т.п. Но вместе с тем, оно являет собой систему, где идеи всеобщего благосостояния, солидарности и единства остаются в центре внимания.

Все скандинавские страны – государства всеобщего благосостояния, и в качестве общего принципа такая форма не вызывает разногласий. Наоборот, она является предметом гордости и формой социальной организации, которую мы в значительной мере воспринимаем как должное.

Она по сей день остается такой – но теперь уже формой государства, которой, как редкой птице из Красной книги, угрожает полное истребление. Фундаментальные идеи государства всеобщего благосостояния находятся под осадой идей явно либералистского толка, где акцент ставится на личности в ущерб обществу; признании громадных различий в рангах, доходах и уровне жизни; согласии с тем, что «лучший забирает всё», – и всё это резко контрастирует с тем духом всеобщего благополучия, которым до недавних пор была пропитана вся Скандинавия.

Если мы хотим сохранить модель всеобщего благосостояния, мне кажется, следует перенести центр внимания с наращивания объема материальных благ на сохранение социальной системы. Нам нужны не деньги, не дома и не новые вещи. Нам нужно защищать не материальные блага, а всеобщее благосостояние.

Перевел с английского Всеволод Шелховской