Нильс Кристи

Слова, создающие преграды

Фрагмент из книги: Нильс Кристи. Простые слова для сложных вопросов (Nils Christie. Små ord for store spørsmål. Universitetsforlaget, 2009). Перевод Елены Рачинской. Литературный редактор Людмила Альперн. Журнальный вариант.

 

Слова необходимы. И все же мы должны вырваться из власти слов настолько, насколько посмеем. Мужчина, который хочет быть женщиной, – женщина. Подросток, который хочет мыслить как взрослый, – взрослый. Старик, который хочет жить, а не доживать из-за подозрений в немощи, – молод. Я пытаюсь по возможности избегать титула почетного профессора. Категории создаются нам в помощь, но они же и сковывают нас. У меня был друг, страдавший церебральным параличом. Люди говорили с ним излишне громко, почти кричали. Классическая ошибка, когда человека причисляют не к той категории: если ему трудно ходить, то и слышит он наверняка плохо. И все же хорошо, что окружающие понимали, что ему трудно ходить, – он мог рассчитывать на их помощь.

***

Моя неприязнь к сложным всеобъемлющим словам затрагивает самую суть моей специальности, криминологии, на которую я положил большую часть жизни. Некоторые [ Критику моих утверждений см. у Лейфа Петера Улауссена и Сесилии Хёйгор. – Прим. авт. ] не согласны с моим утверждением, что преступности не существует. Вот, например, в книге «Преступность как индустрия» я писал:

«Действия не являются, а становятся теми или иными. То же и с преступностью. Преступлений как таковых не существует. Некоторые действия становятся преступлениями в результате долгого процесса придания им смысла».

Конечно, мне известно, что некоторые поступки называются преступлениями. Но это слово истаскали, и оно утратило остроту. Утверждая, что преступности не существует, я стараюсь отвлечь от привычного хода мысли, заставить искать новые пути для осмысления. Начать с описания конкретных фактов, которые могли бы привести нас к слову «преступление».

Существуют нежелательные действия, и у нас есть возможность расценивать их как преступление. Действия подобны неиссякаемым природным ресурсам. Некоторые из них мы называем преступлениями. Действие может быть названо преступлением в суде, по закону, или неофициально, в разговорной речи. Например, подросток говорит другу: «То, что ты сделал, настоящее преступление». И оба смеются. Серьезный оттенок слово приобретает, когда его произносит чужой. Чем больше власти у того, кто его произносит, тем серьезнее оно звучит. Но, естественно, не всегда. Иногда власть сама беззаконна. В таком случае действие, называемое преступлением, делает честь тому, кто его совершил.

Для того чтобы понять, что происходит, полезно начать с детального описания событий, а не со слова, подводящего итог. Тем самым мы даем другим возможность самостоятельно оценить, что произошло. Если же мы берем за исходную точку привычные слова и представления о преступности, мы сужаем круг тех, кто мог бы принять участие в обсуждении и отреагировать на происшествие.

За употребление тех или иных слов идет настоящая борьба. Эта борьба – важнейшее поле для исследований в сфере общественных наук. Активный словарь многое говорит об обществе. Какие силы перевешивают при решении считать действие преступным: социальные условия или принципы разделения власти? И наоборот: какие силы способствуют тому, что действие перестает считаться таковым? Какие возможности мы обретаем или, напротив, теряем, выбирая те или иные слова? Если мы хотим, чтобы люди принимали активное участие в жизни общества – а я хочу именно этого, – мы должны использовать простые слова. Взяв на вооружение скептическое отношение к слову «преступность», так же как и к другим, столь же «емким» словам, мы создаем условия для открытого обсуждения категорий и понятий, получивших доминирующее значение.

Классифицировать и оценивать явления – основополагающая способность человека. Существует множество способов понимания и толкования любых действий – в том числе тех, что расцениваются как нежелательные: их можно считать дурными, неправильными, злонамеренными – или преступными. Содержание самого понятия преступления менялось в разные эпохи и у разных народов. Богохульству и непослушанию родителям ныне не придается большого значения. Во всяком случае, в нашем обществе.

***

Так я думаю сейчас. А 1960 году я без колебаний защитил докторскую диссертацию об осужденных норвежцах мужского пола 1933 года рождения. Я сравнил данные об этих и о других норвежцах того же пола и года рождения, взятые мною из других архивов. О диссертации было сказано много красивых слов, но я до сих пор почти ничего не знаю о норвежцах 1933 года рождения. Кроме того, что в тот год родился мой младший брат. Моя диссертация была «жестким» или «количественным» социологическим исследованием (hard data studies), в котором я использовал только официальные статистические данные. Потом я стал именовать такие исследования «далекими от фактов», поскольку они не связаны напрямую со смыслообразующими процессами. И наоборот: «мягкие» или «качественные» социологические исследования (soft data studies) я называю «близкими к фактам».

***

Преступности не существует. Однажды я выступал с таким докладом на научном семинаре в крупной онкологической клинике. В первом ряду сидели профессора, за ними – врачи и ассистенты. Один из профессоров, может быть, даже главврач, негодовал: «Это все равно, что утверждать, будто рака не существует». Я согласился, и продолжил: «Я ничего не знаю о раке, но часто сталкивался с тем, что слова затемняют смысл. Разные явления обозначают одним и тем же словом, и это препятствует пониманию их разнообразия. Зачем всегда использовать одно и то же избитое слово?» Первый ряд по-прежнему был возмущен, но ассистенты в задних рядах закивали.

Я назвал одну из своих книг «Приемлемое количество преступлений», чтобы задать вопрос: как мы должны обустроить жизнь общества, чтобы такие понятия, как «преступность» и «преступление» – а вместе с ними и система исполнения наказаний, – не являлись неизбежной необходимостью? Наказание – это преднамеренное причинение боли. Мои этические ценности таковы, что я считаю правильным сокращение таких видов деятельности. Если рассматривать нежелательное действие не как преступление, а как часть конфликта, появляются иные способы справляться с ним: обсуждение, попытки примирения или возмещение ущерба.

Мы не можем отказаться от слов, но можем описывать наблюдаемое явление конкретно и детально. Дать простор многозначности и воздерживаться от навешивания ярлыков. Борьба за понимание, за придание действиям смысла – важнейшее поле для исследователя.

Можно ли точно выразить свое мнение в обход «емких» понятий, затрудняющих понимание? Я в таких случаях прибегаю к эпической форме. Собирательные понятия навязывают однозначную трактовку, а целостное описание событий приближает к пониманию явления. Чтобы избежать власти всеобъемлющих понятий, я рассказываю истории, например, о жизни в бедных районах, или о происшествии на террасе одним воскресным июньским утром, или о молодых людях, по каким-то причинам взявших деньги, которые не должны были брать.

«Психопатия» – еще одно «великое слово». Долгое время в Скандинавии о психопатии молчали. В этом была заслуга Бу Герле, который в 1947 году издал книгу «Несостоятельность понятия “психопатия”». Но теперь эта книга исчезла из списков литературы, и термин «психопатия» вернулся – вместе с судебными психиатрами. Они составляют списки отрицательных качеств, а потом подсчитывают, сколько баллов набрал испытуемый. Набрал больше положенного – психопат. Из литературы известно, что в наших тюрьмах полно психопатов. Если пользоваться широким определением – почти все, если узким – по меньшей мере каждый четвертый. Русенквист и Расмуссен сообщают следующее:

«Предполагается, что психопаты составляют около одного процента от общей численности населения, в то время как среди заключенных их приблизительно 20–25%. Считается, что именно психопаты повинны более чем в половине тяжких преступлений».

В обществе, где количество близких знакомств и знаний друг о друге постоянно убывает, появляется необходимость в рассказах о людях. Рассказчикам потребуется острая наблюдательность. Рассказы должны быть подробными и целостными. Если психиатры и психологи действительно хотят помочь, они должны рассказывать истории о людях. В противном случае они только чиновники, агенты правоохранительных органов, для удобства упрощающие чужие жизни.

Тогда все станет расплывчатым и нестандартным, возразят психиатры. Я соглашусь: да, как хорошие стихи. Только благодаря неясности у нас появляется возможность продвинуться дальше. В неясности есть потенциал для толкования, из-за этого возникает открытость, а не препоны – «липкость», по определению Сартра. Вероятно, нам надо стремиться к созданию общественных систем, основанных на предельном сомнении в том, кто мы – и другие – есть. Нам необходимо воссоздавать себя и других как мистерии. Если психиатры хотят получить в них роль, им надо научиться передавать в описании всю сложность человеческой личности. Они должны сочинять новеллы о людях, с которыми встречаются. Тогда и юристам, и нам, всем остальным, будет легче понимать людей и события.

Но какая в этом польза правосудию?

Это бы вернуло ответственность тому, кто должен ее нести, – судье. Судьи не искали бы легких решений, а относились бы к подсудимому как к полноценной многогранной личности. Между судьей и человеком, судьбу которого он решает, не вырастала бы стена из слов. Тогда судье было бы труднее высчитать количество намеренно причиняемой боли. Опыт показывает, что чем ближе знакомство, тем труднее причинять друг другу страдания. И это хорошо. В проницательной статье, опубликованной в журнале Syn og Segn («Взгляды и истории») в 2004 году, Лундеберг и Сколевог рассказывают, как стортинг в конце XIX века передал власть над судами народу. Допустив в зал судебных заседаний экспертов, стортинг снова отнял у народа эту власть. Если заставить судебно-психиатрическую экспертизу описывать, а не классифицировать, мы вновь вернем власть тому, кому она, по мнению стортинга, принадлежит. А правовое решение проблем нашего общества приобретет иной характер.