Александр Август

Каникулы

Кто-то визжал и орал так, что даже тут, за дверью, дрожали стекла и звенело в ушах. Вовка бросил в ведро с водой грязную тряпку, которой он мыл стены, и прильнул к замочной скважине, пытаясь рассмотреть, что же там, на отделении, происходит.

− Ну, что там? Все отделение разом спятило? − Гусь стоял на стремянке и тщательно протирал тряпками окно, за долгую зиму перемазанное всякой дрянью, а сейчас, в первый весенний день, настежь распахнутое санитаркой − чтобы они его помыли.

− Мальвину вяжут, − наконец рассмотрел он что-то сквозь скважину. − Не-е, не вяжут… поволокли куда-то. Из резервации по коридору… в «темную». Потому она так и орет! Царапается… курила, наверное… − Он все понял и поднялся с колен.

«Резервацией» они меж собой называли специальную палату для детдомовских. Мальвина − девчонка детдомовская, а их, детдомовских, сюда, как в резервацию, за плохое поведение и оценки ссылают на каникулы.

− Мымра, наверное, выпендривается, как всегда.

Гусь не слез, а спрыгнул со стремянки и прилип к замочной скважине, но представление уже кончилось; визг Мальвины слышался уже откуда-то издалека, как и крики санитарки. Мымра вопит, конечно, а кто ж еще-то − ее же смена!

Волокут, ясное дело, со старшими; персонал постоянно человек пять таких на отделении держит, из тех пациентов, кто покрепче и постарше, − для силовой поддержки, как они говорят, для помощи: те, кто послабже, − полы моют, обед носят и все остальное, а покрепче кто − за порядком на отделении следят, персоналу помогают. Можно, конечно, и простым пациентом быть, лежать на кровати и ничего не делать − обед не таскать, даже полы в палате не мыть, но это нужно быть из семьи, «домашним». И чтобы к тебе папа-мама или бабушка регулярно ходили, да чтобы они поскандальнее были, а нет никого − в распоряжение старших поступаешь…

Персонал старшим за это, за помощь, − сигаретами, а медсестра − так и таблеточками хорошими, и пожрать, само собой, не как всем, хоть из того же котла. От них, от этих помощничков, ни в туалете, ни под одеялом не спрячешься, они везде, в каждой палате по человеку, они-то все видят, и им еще надо что-то из передачи или из сигарет отстегивать − не отстегнешь, так они тебе ночью «темную» устроят, хотя какая уж тут «темная» − все всех поименно и в лицо знают, но так по правилам положено: одеялом накроют и молотить примутся, и лучше не орать – и для здоровья лучше, и безопасней: орать начнешь − нейролептики в уколах заработаешь за то, что «сон нарушен и среди сверстников адаптироваться не можешь». Вовка сам однажды такую формулировку от врача слышал, как раз после «темной», когда тот распоряжения медсестре отдавал. А если сон хороший и нарушать они его не хотят, то головой в унитаз опустят и воду сливать примутся – они это водными процедурами называют!

Гуся в это дело тоже втянуть хотели, Вовка помнил, но Гусь детдомовский, не «домашний», а таким они не очень доверяют, во он и не поднялся выше поломоя, хотя силы у него − ого-го-го! Ему через месяц пятнадцать стукнет, и прощай детское отделение, переведут на взрослое: его-то точно переведут, дня не задержат, а вот тех, кто «за порядком следит», и до шестнадцати держать могут…

− Все, в побег уходим, пока возможность есть! − Гусь со злости запустил тряпкой в раскрытое окно. − Мымре выговор будет, и премиальных лишат: она нас сюда, в коридор, выпустила и окно открыла! А если на взрослое переведут − оттуда уже не сдернешь!

Ты ведро с водой поставь к двери − когда откроет, опрокинет. Пусть, падла, сама убирает! Пошли!

− Я не пойду. − Вовка растерянно смотрел в сторону: не принято так у детдомовских; все нужно делать дружно. − Я Вере Васильевне сегодня огород обещал вскопать до конца… я же ей только половину сделал…

−Ты, салобон! − Гусь закатил ему пощечину − А если не Мальвину, а тебя в «темную»? Это как?! Хочешь? А Вера Васильевна − она такая же, как Мымра, только хитрее и в другой смене. Была бы хорошая− тут бы не работала! Да ты пойми, − убеждал его Гусь, − я в побег уйду − тебя накажут: почему не сказал им, не предупредил?

− Я же останусь, − возразил ему Вовка. −Меня-то за что наказывать?

− Так ты что, мне не веришь, что ли, в «темную» хочешь? Тебя-то они туда определят быстро – ты «дикий», не домашний!

Вовка туда не хотел − один-то разочек он там уже был, да не просто так загорал, а без «рациона», как они говорят, то есть не кормили. Поэтому той комнатухи он боялся больше уколов, а за «соучастие в побеге» можно все сразу схлопотать: на ночь сволокут туда, в подвал, да еще одежду отнимут, а утром, перед тем как смену сдать, вернут в надзорку и аминазином шпиганут, чтобы «успокоился и выспался».

Вообще-то там бы сидеть ничего, даже спокойней, чем на отделении, лишь иногда сверху гул слышен − это когда все на обед или на прогулку идут, но там спать нельзя: ночью крысы чуть ли не по голове ходят!

Он там всего две ночи за курево торчал, а потом месяц как страшный сон вспоминал: только задремлешь − они уже тут как тут! Персонал даже различие в приговоре делает: на день пойдешь − это еще ничего, терпеть можно, а вот если на ночь, да не на час-два, а на всю!

− Ну, так что, ты со мной, или как? − Гусь наезжал, требуя ответа.

− Да не могу я! − Вовка чуть не плакал. – Может, потом, вместе, а?

− Ну, не хочешь, не надо, не пожалей только об этом и меня не ругай. Тогда мы сейчас так сделаем: ты на атасе стой, а я из окна − на козырек над входной дверью, видел? Оттуда на землю спрыгну − там метра два, не больше, а забор рядом! Если в этот момент Мымра явится проверять нас, так ты ори, что я в побег ушел, может, тебе ничего и не будет. А если все тихо, молчи до последнего, у меня времени больше будет, чтобы оторваться: мне еще до трассы добежать нужно и на попутку сесть! И вот что: в палате у меня, в гашнике моем − знаешь, под кроватью, у плинтуса, − сигареты там, спички, «цикла» и другие «колеса»... Возьмешь… Давай рубахами меняться, твоя-то поцивильней, не такая приметная − Гусь подергал плечами, пытаясь растянуть тесную рубаху. − Куда в моей-то? − словно оправдывался он. − Она же полосатая, как у зэка, еще и штемпель на самом видном месте, дурдомовский!

Вовка послушно стащил с себя рубаху и молча ждал.

− Ну, чего, начали? Давай к двери на атас, быстро! − Гусь залез с ногами на подоконник и руководил оттуда, словно полководец.

Вовка встал у двери на колени и уперся одним глазом в замочную скважину, потом подставил туда, к скважине, ухо, пытаясь услышать, что там, на отделении, происходит.

− Ну, что?− Гусь от нетерпения танцевал на месте, словно застоявшийся конь. − Что там? Что молчишь?!

− Да ничего не слышно, и на коридоре никого нет: они сейчас, наверное, все Мальвиной заняты. Давай! − словно благословляя его, махнул рукой Вовка. − Ты сначала на улицу посмотри, нет ли там кого-нибудь… посмотри обязательно!

Гусь высунул голову и посмотрел по сторонам: мера-то действительно не лишняя − в поселке сплошь больничный персонал живет.

− Что там? − Вовку тоже охватил азарт.

− Все тихо… я пошел!

Вся операция заняла у него не больше минуты: он спрыгнул на карниз, оттуда кубарем скатился на землю и, уже сидя верхом на больничном заборе, махнул в последний раз Вовке рукой.

Тот чуть не заржал: ну и дура же Мымра, если думала, что со второго этажа им не убежать − это при открытом-то окне!

Вовка проводил Гуся тоскующим взглядом, в душе шевельнулось на какое-то время сомнение: а может, действительно дернуть вместе, пока не поздно, − иного пути отсюда для детдомовского нет: кто его возьмет и куда?

Для дурки-то это выгодно − пока он тут, у них идут койкодни, а это работа и деньги… Амнистий в дурдомах не бывает, даже для малолеток, и смерть от медикаментов − то, что называется «залечили», − дело обычное, особенно если нет родственников…

Но было уже поздно: знакомая рубаха мелькнула где-то на дороге и скрылась в кустах.

Теперь предстояло самое трудное: убедить Мымру, что он тут ни при чем…

Хорошо бы одну Мымру, бошка-то у нее деревянная, а на смене еще медсестра и санитар!

Мыть стены и окна теперь не только бессмысленно, но и глупо: теперь за все это можно получить лишь «кулазин» вперемешку с аминазином. Чего он, дурак, что ли?

Первым делом Вовка вывернул все карманы наизнанку: шмон после побега будет обязательно, искать будут «улики», и от них нужно избавляться. Полпачки сигарет и спички он запихнул за батарею, напоследок выкурив одну: если запрут в надзорку на неделю, не покуришь! Потом поставил ведро к двери, как посоветовал Гусь, спустился вниз и сел на лестничные ступеньки.

Ждать пришлось минут двадцать, не больше. В замке защелкал ключ, и через миг ведро, подшибленное дверью, полетело вниз по лестнице, с каждой секундой набирая скорость и грохоча все громче.

− Что это вы удумали! Надо ж было ведро в сторонку поставить! Подотри быстро, пока не развезли по коридору.

Мымра стояла на площадке и смешно, будто курица крыльями, размахивала руками и словно не говорила, а кудахтала − такая тетя, килограмм на сто весом! Глядя на все это, Вовка заулыбался.

− Чего лыбишься? − начала выходить она из терпения: у нее от хорошего настроения до «психа» один миг! − Чего смеешься? Где второй?! − наконец спохватилась она. − Второй где, я тебя спрашиваю? − и выпучила глаза словно рыба, выкинутая из воды. Вовка не выдержал и заржал.

− А-а-а-а! − Она взглянула на открытое окно, и тут до нее дошло.

− Вам, ур-родам, ничего нельзя доверить! − и попыталась дать ему затрещину. Вовка увернулся.

− Так, давай на отделение! Я кому сказала?! Или мне санитаров позвать?

Сопротивляться и упрямиться было не только бесполезно, но и опасно: без ущерба для здоровья это не закончится.

Он послушно двинулся на отделение, виновато наклонив голову, хотя в глубине души вины своей не понимал: сдернул-то Гусь, не он же, за что его-то «душат»?

− Давай в процедурку! − командовала она, сейчас, когда дверь за спиной захлопнулась, она уже ничего не боялась и закатила ему хорошую затрещину. − Сейчас мы с тобой разберемся!

Медсестра оторвалась от «Журнала наблюдений», который заполняла, и уставилась на них непонимающе: в процедурку просто так не попадешь, между ней и отделением коридор и прихожая, три двери, и без разрешения туда не войти, а тут нарисовались, и без спросу…

− Ты посмотри только на этого голубчика, − с порога запричитала Мымра. − Чего они удумали-то: один в побег ушел, их же, детдомовский, а этот ему помогал!

− Да не помогал я, сам он, − оправдывался Вовка.

− А-а, так ты все знал! − завыла Мымра.

− Да замолчите вы наконец! − рявкнула медсестра. − Не вязать же его тут!

− Что случилось-то? Как убежал? − спросила она у Мымры.

Та затараторила и принялась рассказывать про генеральную уборку, про окна, которые нужно было мыть…

− Так ты что, им окна на коридоре открыла?! − наконец поняла все медсестра: окна в психушке с небьющимися стеклами и закрываются на замок, а ключи от замка − у персонала.

− Ну, ты молодец! Ты бы им еще двери открыла! − накинулась на нее медсестра.

− Так генеральная же… − оправдывалась Мымра. − И ты сама разрешила!

−Я тебе разрешила взять их на уборку, но не окна же им раскрывать! А если открыла, так не уходила бы: не дураки же они сверху прыгать у тебя на глазах!

Брать ответственность за побег не хотел никто: это ж не просто выговор будет, это и премия за квартал полетит в тартарары! Могут и уволить − это смотря кто и как убежал…

− Ну почему это всегда в мою смену: то в «темную» кого-то волокут, то побег? Почему в других сменах этого не бывает? − ныла медсестра.

У Вовки так и чесался язык сказать ей: это потому, что вы сами уроды − вот вашу смену и выбирают! Хорошую-то смену никто подставлять не станет, и если побег или что еще намечено, то сделают это в ту смену, где больше всего издеваются! И про премиальные все знают…

− А что с ним теперь? − Мымра показала пальцем на Вовку. − Куда его?

− Куда? В надзорку веди, Степану Ильичу сдай его и пусть обыщет, а сам пусть сюда идет, на вокзал поедет этого змееныша ловить: он ведь уже, небось, на поезд пристраивается! − ехидничала медсестра, имея в виду Гуся. − Тоже мне побегушники! Его же через час сюда доставят. Куда ему, интересно, ехать, если он из детдома? И себе, и нам проблем устроили: теперь еще и в милицию сообщать… А ты, − напомнила она Мымре, − у надзорки сядешь!

Вовка плелся по коридору, и в душе у него все бунтовало против этого наказания: получается, лучше б он вместе с Гусем сдернул! Тогда бы всю смену трясли за групповой побег и не так, как сейчас будут трясти! Правильно однажды сказал Гусь: чем хуже себя ведешь в дурке, тем лучше для тебя и, наоборот, чем лучше ведешь себя, тем хуже для тебя. Персонал за твое плохое поведение и непредсказуемость твою на тебя просто ссыт и молча ненавидит, но без необходимости не трогает. Так пусть лучше ссут и ненавидят, чем презирают за покорность! Они это «дифференцированным отношением» называют.

− Ты шевелиться будешь или нет? − торопила Мымра. − Или старших позвать?

Вовка прибавил шагу: со старшими, с этими козлами, он не хотел иметь никаких дел, если им отдадут на растерзание, получится, что накажут дважды − сначала через них, через строй пропустят, а потом накажут за то, что «драку спровоцировал».

− Вот, забери его − кивнула она Степану Ильичу. − Пристрой поуютней… они побег организовали, ну, вдвоем с этим, из их палаты… Этот не успел, я пришла вовремя, а тот сбежал! Тебе за ним на вокзал ехать нужно, а я тут останусь. И обыщи его, обыщи! Сигареты у него должны быть, должны!

«Еще бы тебе этого не знать, − думал Вовка, выворачивая карманы. − Сама же те сигареты за работу и давала! У вас всегда так: один дает, другой отбирает, и эти же сигареты следующему за работу отдает − на детском отделении табака быть не должно, в магазине его не выписывают, на свидания никто не приносит, а откуда все поступает? Да от них же!»

− Все вещи сюда, в кучу.

Степан Ильич даже не поднялся со стула, чтобы обыскать его: у них в поселке все мужики − либо рыбак, либо пьяница. А он рыбаком не был, и после двух выходных даже встать со стула было тяжело.

− Куртку давай сюда, − протянул он руку и принялся выворачивать карманы.

− Пустой… Спрятал уже? − и понюхал вывернутый карман. − Тебя за один запах наказывать можно. Нет, ну ты только понюхай! − пихнул он куртку под нос Мымре. − И он еще говорит, что не курит!

− А что мне нюхать, я это и так знаю! У него всегда сигареты. По нему давно тюрьма плачет!

− Ну, ничего, я из города приеду, и пойдешь ты у меня на ночь в «темную», она как раз к тому времени освободится. Вместе со своим корешом пойдешь, уж я постараюсь! − Степан Ильич собрал вещи в кучу и вышел с ними из надзорки, оставив Вовку в нижнем белье: пижамы тут не полагалось, только нижнее белье, а если надо в туалет, выдавался халат − он был один на всех и висел за спиной у санитара.

Мымра сразу же уселась на его место у входа − не обойдешь и не объедешь, такая глыба мяса одной рукой придавит!

− На кровать садись и по палате не болтаться, иначе я тебя быстро оформлю, как вон этих, − кивнула она в сторону двух мелких, что простынями были к батарее привязаны: а не бегай по палате!

Откуда-то из «детской» доносилась песня: они сейчас там хоровод водят и поют, и это успокаивало и радовало − от этой песни и хоровода можно только в надзорке и на работе спрятаться, а у них там не присядешь и рта не закроешь − сразу поволокут на укол в процедурку!

Часа через два Степан Ильич нарисовался и, как всегда, «датый». Вовка это сразу заметил, у Степана Ильича только два состояния бывает: пьяный или с похмелья… Ну, понятное дело, не мог он поездку в город просто так, без пользы для дела пропустить!

Мымра сразу же куда-то испарилась по своим делам, успев что-то пошептать ему на ухо, косясь при этом на Вовку.

Степан Ильич привычно устроился у двери на стуле и принялся разглагольствовать вслух, обращаясь при этом непонятно к кому.

− Вот куда, непонятно, рыпаются? В побег! А дальше-то что? − ехидничал он. − Даже до вокзала не добрался, я его еще по дороге отловил! Побегушник! Кстати, почему на нем твоя рубаха оказалась, ты не знаешь, а? Я еще на отделении заметил, что на тебе другая, но значения тогда не придал, а на улице я его сразу усек: нормальные люди в старых солдатских гимнастерках по городу не разгуливают! Это только кто-то из дурдома может быть: я со спины его увидел и сразу опознал, даже в лицо не заглядывая. Ну, артисты!

А вот за рубаху ты от меня получишь! То есть не за рубаху, конечно, а за помощь в побеге, за соучастие! Знаешь, что по закону положено за соучастие в преступлении? Вот это ты и получишь: почти то же самое, что и преступник! А у него теперь будет возможность сравнить, где лучше − на детском или на взрослом. Его, голубчика, после побега сразу из приемного покоя на взрослое отправили, на буйное − ему пятнадцать скоро!

На пороге появилась Мымра с Вовкиными вещами под мышкой и принялась что-то недовольно шептать на ухо Степану Ильичу.

Тот взял из рук у нее вещи и бросил их перед Вовкой на кровать:

− Одевайся, тебя в процедурку… Но для тебя это всего-навсего условно-досрочное: сейчас тебя на огород работать забирают, протекция у тебя хорошая, а вечером мы снова с тобой встретимся. А знаешь, что с человеком бывает, если он условно-досрочное наказание не выдержит? Тогда наказание вдвойне: и за старое, и за новое!

Вовка на него внимания не обращал, молча напяливал брюки: с этой скотиной только зацепись словом, шага из надзорки не сделаешь, еще и искупает в ванной − сейчас ему острых ощущений только подавай! О ванной не хотелось даже думать: это совсем не то, что в озере искупаться, спеленают «куколкой» в простыни, да потуже, потуже, и в холодную воду с головой, и так несколько раз, пока захлебываться не начнешь и не «успокоишься», а потом еще сырого привяжут на кровать, где-нибудь недалеко от батареи − если хочешь быть здоров, закаляйся! Мымра еще и прикалывалась: водные процедуры нервную систему укрепляют! Укрепляют, это Вовка знал точно: ванна и мокрая «куколка» всех успокаивают, не бывало такого на его памяти, чтобы искупали, привязали, а все равно не успокоился!

− Ну, так до вечера? − Степан Ильич шутливо сделал ему ручкой. − Буду ждать!

Вовка не шел, а летел на крыльях по коридору: в жизни нет ничего лучше, чем покинуть отделение, даже просто на прогулку выйти − как отпуск, а уж на «работы», на огород!.. Ты там сам себе хозяин, одно ощущение свободы чего стоит!

В коридоре, перед процедуркой, его уже ждала Вера Васильевна − кто же еще-то?!

− Собирайся, я договорилась, уже расписалась за тебя, до вечера забираю.

 

Огород у Веры Васильевны был большой. Вовка посчитал его еще раз шагами: на этот раз выходило двадцать восемь. Ну, не важно, решил он, будем считать, как получилось в первый раз − двадцать шесть, и, отступив к изгороди, принялся за работу. Сапоги сразу же начали сваливаться. Еще бы им не сваливаться, подумал он, четыре размера лишних, а портянки одни дали! Он остановился на минуту-две, чтобы подвернуть голенища − на икрах держаться будут! − и принялся копать дальше.

Да и откуда им быть по размеру, кирзачам-то, подумал он, если они списанные сюда идут из рядом стоящей воинской части: солдат-то не бывает с тридцать шестым размером − в армию идут с восемнадцати, а на детском до пятнадцати лет… Ему, правда, и тринадцати нет, и на детское он попал случайно: ну что это за болезнь, если его учительница треснула по затылку линейкой, а он ей в ответ классным журналом? А сразу заблажила-запричитала, обидели, мол, ее, и в учительскую, а оттуда уже вместе с директоршей − его за ухо и к врачу. Вечером все на ужин пошли, а он сюда, в дурку…

Вот с тех пор жизнь и пошла веселая: лето приходит, весь детдом в пионерлагерь, а он в психушке парится − каникулы, ничего не скажешь!

Вовка остановился, облокотился на лопату, и, достав из кармана пачку сигарет, закурил, искоса поглядывая по сторонам − вдруг кто из персонала или поселковых увидит? Тогда все, крышка, сразу закроют, и Вера Васильевна не поможет, с отделения ни-ни, и на уколы − сера там или аминазин, это уж что им в голову взбредет, но хрен редьки не слаще, это Вовка знал точно, пробовать приходилось!

В прошлом году − и что ему тогда в бошку ударило? − взял да и ушел с работы: проще сказать − сбежал… Но ведь и понять его можно: лето стояло, на небе ни облачка, синь одна до горизонта, и вот на покос выгнали в подсобное хозяйство − ишачить на этих коров, молока-то все равно не увидишь! А тут голову из кузова высунул, когда домой уже везли: озеро у дороги, по ту сторону лес, а по эту − сразу у дороги песок…

Машина только скорость сбросила, когда в гору пошла, − и сиганул он в кювет. Вот житуха-то была! До сих пор снится: плот смастерил, переплыл на тот берег и уж душу отвел − купался до посинения!

Но та жизнь, как у Робинзона, кончилась быстро: на вторые сутки жрать захотелось так, что сил просто нет! Сначала пытался грибы собирать и ягоды, даже рыбу ловить пытался, но как ты ее в озере без инвентаря поймаешь? Дохлое это дело!

Поехал в детдом − а куда еще? − но на вокзал только вышел, и на тебе, ждут: «скорая» в сторонке стоит… Как догадались-то?

Привезли тогда на отделение, врач даже разговаривать не стал − в изолятор и на уколы сразу, а уколы те − ого-го-го! До сих пор зад ноет при одном воспоминании, словами не расскажешь.

С тех пор он боялся уколов. И к концу лета в тот год, как обычно, не выписали: оставили до зимы, к Новому году лишь в детдом вернулся. В школе тоже отстал − столько пропущено! − и директорша теперь чуть что − сюда голубчика! Хотя и тут было бы не хуже, если б не таблетки и за любую провинность не грозили уколами: в школу ходить не надо, сиди себе в палате − тут дурдом и там дурдом! Можно и на работу записаться, но работать нужно регулярно: кто из бригадиров ходить будет за тобой, если неизвестно, пойдешь ты или нет? Помогать персоналу по хозяйству − это самое лучшее: и пожрать дадут, и на поведение твое сквозь пальцы смотрят. Считай, у каждого врача или медсестры таких больных два-три, они как приписаны к ним, точно их собственность − весной-летом огороды, зимой дрова, и работы той не переделать − с утра до вечера….

Но все же лучше, чем в лечхозе: туда брать-то берут, а что с них толку. Взрослым на день за работу дают пачку сигарет, а ему, видите ли, курить рано − не дорос еще! Трудотерапия!.. Или, как они ее меж собой зовут – «трудотирания»: работу-то с него требуют как со всех, как с взрослых, а покурить так фигушки? А тут работу закончил и все получишь: Вера Васильевна и накормит, и курить с собой даст, и в ее смену всегда себя свободней чувствуешь…

Вовка оторвался от своих раздумий и еще раз взглянул на огород, потом, словно не поверив себе, втоптал в землю окурок и шагами измерил то, что сделано: оказалось почти восемь. Он вздохнул с сожалением − мало-то как! − и опять принялся за работу.

Вообще-то, можно было бы сказать, что не справиться ему одному с огородом в положенный срок, тогда бы Вера Васильевна взяла второго больного с отделения, но что это за работа получится: больше пачки-двух сигарет все равно не дадут, и чего там на двоих делить-то? А сделать все он и сам сможет и без дураков − еще неделя, считай, в запасе. А сделает все это, можно сажать напроситься, но вряд ли − не доверяют такие вещи нашему брату: копай, пожалуйста, а сажать − извини! Как он вскопал − хорошо или плохо − проверить можно, и прямо сейчас, сию минуту, а вот если после такого огородника, как Гусь, ничего не взойдет − кто виноват?

А такое ж бывало, рассказывали. Да и почему бы и не сделать такой подарок «хорошему» санитару в отместку за прошлое? Потому-то после копки две-три недели мертвый сезон: торчишь на отделении и ждешь, пока не взойдет она. И − окучивать. Это уже лето в разгаре будет, можно купаться попроситься!

Вовка даже тряхнул головой от вожделения и, чтобы отогнать его окончательно, снова принялся измерять сделанное. Ого! Он досчитал до тринадцати − половина! − отметил это место лопатой и хотел было докопать до него, но тут на крыльцо вышла Вера Васильевна:

− Что ты тут все замеряешь и замеряешь? Пойдем, поешь.

Он радостно воткнул лопату в землю − есть не работать! − и пошел в дом.

Солнце перевалило уже далеко за полдень, когда Вовка, отяжелевший и сытый, выбрался после обеда на крыльцо. Работать совсем не хотелось, но не покопать сегодня хоть чуть-чуть было как-то неловко: работал-работал, а покормили − и все! Вывод напрашивался вроде сам: не кормить! Ну уж дудки! Не то чтобы он совсем голодный был (такое бывает, когда тебя в «темную» без рациона опустят), но пища казенная надоедала быстро − по меню всегда узнать можно день недели: понедельник, вторник и среда…

Он повздыхал еще и, как бы оправдываясь перед собой за безделье, поправил голенища сапог, чтобы держали плотнее и не натирали мозолей, и поплелся на огород.

Вообще-то, размышлял он, это хорошо еще, что Вера Васильевна его первая забрала на огород, а вот если б Степан Ильич? А кому-то повезет: не сам же он копать будет?! Огород у него в три раза больше, чем у Веры Васильевны, и земля там тяжелая, а получишь от него − шиш! Табак и спички на детском не положено, а «покормят и на отделении». И попробуй только откажись, он тебе всю жизнь отравит − из «темной» не вылезешь, пропишет там! Что ему стоит все отделение вверх дном перевернуть и застукать кого-нибудь с сигаретами? Курят-то все!

Конечно, можно было бы от такой жизни того… Вовка хмыкнул. Сейчас-то он уже большой и сделал бы все тип-топ: лесом обойти поселок, стороною, − все они в дурке работают, хоть один человек из семьи, но обязательно, − и на трассу, на попутку сел − ищи потом ветра в поле!

На юг куда-нибудь махануть, на море, вот там покупался бы да фруктов пожрал! А дальше-то чего загадывать?

Но уж если и на этот раз не повезет и попадешься рано или поздно − тогда капут: подвала и уколов так и так не избежать, а вот кто потом на работу возьмет побегушника?

Вообще-то Вовке очень хотелось посмотреть на ту, неказенную жизнь, которая бурлила за стеной и куда все так рвались отсюда, да как-то не получалось: сколько себя помнил − детдом, потом «дурка», и конца этому, похоже, не видно − там будущее просматривалось хоть какими-то контурами: из детдома училище, работа, а дальше как сам все устроишь…

Тут же выходило, что, если в детдом не вернут, будет совсем плохо: выписывать его можно только с родственниками, а если их нет − сиди и не чирикай! Придет время, переведут на взрослое отделение, а до совершеннолетия все равно не выпишут, да и как выписывать, если у него и документов-то нет, кроме «истории болезни»? А если все-таки повезет и очутишься каким-то чудом там, за стеной, то ведь и документы − справки там всякие разные − будут из сумасшедшего дома. А в паспорте, если он его когда-нибудь получит, прописка будет дурдомовская… Кто его и куда примет с таким волчьим билетом?! Подумать страшно, не только принять куда-то!

От всех этих дум Вовке стало как-то невесело: ну почему такая невезуха и всегда ему? С детского сада, как себя помнит, так и пошло: у всех родители как родители, а тут − батя пьет, а мать… Мать-то была б живой, его б сюда не отдала! Потому ведь и отправили, что заступиться было некому…

Настроение от таких мыслей у него совсем испортилось. Домой, что ли, подумал он, и, словно услышав его, на крыльцо вышла Вера Васильевна.

− До отделения сам, думаю, дойдешь. Смотри только по территории не болтайся, заметят что один, у меня неприятности будут. На, держи!

На раскрытой ладони она протягивала ему нераспечатанную пачку «Примы» и коробок спичек − половина его заработка…

− Смотри, спрячь, сегодня Степан Ильич проверять будет…

Он робко протянул руку, будто не за своим, и тут же, словно испугавшись, что отберут, одним движением смахнул все за пазуху.

«Потом спрячу у отделения», − подумал он, уже шагая по поселку.

В прошлый-то раз он не только огород копал, а пока возможность была, попросил иголку с ниткой − на отделении не дадут − и сделал потайной карман на трусах, на внутренней стороне то есть… А что? Дело нужное: всякие там авторучки, карандаши и прочие шмотки лучше, чем в трусы, никуда и не заныкаешь. Не говоря уж про спички и сигареты. Это уж не заныкать никак нельзя: найдут − сам не рад будешь, всю задницу распишут!

В поселке для этого времени было необычно людно: в будни − несколько человек на улице, а тут прямо целое гулянье. Несколько каких-то полупьяных мужиков шагали по середине улицы, догоняя его. Он тут же посторонился и уступил дорогу: они сами толком не знают, что у них сейчас на уме. Один из них (Вовка знал его), санитар из взрослого отделения, вот возьмет сейчас его за шиворот и стащит в приемный покой как побегушника: один больной по поселку ходить не должен, когда он один, без сопровождения, он сразу вызывает подозрение − куда это ты? Больных в поселке не любят. Его, больного, сразу видно по номеру и печати дурдомовской на одежде − меченый. Когда больной один по поселку бродит, это совсем плохо, это Вера Васильевна зря…

Поняв наконец, что толпа идет в сторону клуба, он свернул на тропинку, стараясь обойти это здание стороной, и вышел прямо к больничным воротам, затем обогнул корпус и двинулся мимо прогулочных дворов, обнесенных неровным трехметровым забором. Один детский двор стоял как-то открыто, ненормально показывая свои внутренности: беседка, скамейка, грибки…

Он остановился и подумал: не спрятать ли там все заработанное? Ночью никто не гуляет, значит, не найдут, а утром заберут его на работу, сам возьмет, а не заберут, так на прогулку выйдет. Но, подумав, не решился: а вдруг дождь?

Потом быстро расстегнул брюки, нащупал с изнанки трусов карман и запихнул туда сигареты. Спички же, наученный горьким опытом, вытряхнул из коробка и положил между сигаретами − греметь не будут!

На звонки долго никто не подходил к двери, потом где-то далеко, на другом конце коридора, послышались шаги − Степан Ильич, Вовка понял по походке. Потом также долго открывали дверь: нижний замок, верхний замок, контрольный…

Наконец щелкнуло в последний раз, и дверь открылась.

− А-а-а, явился! Дай-ка я тебя посмотрю. Ничего не несешь?

− Нет.

Руки санитара беспорядочно захлопали по карманам пиджака и брюк и случайно наткнулись на что-то твердое там, где карманов быть не должно.

− Что это? Покажи!

− Степан Ильич… пожалуйста!.. Степан Ильич…

− Доставай, я кому говорю!

Вовка попытался сопротивляться, упрашивал не рассказывать никому про сигареты, обещая просто так, бесплатно, вскопать весь огород и наколоть все дрова, размазывал по щекам перепачканными в земле руками слезы, но тут на шум вышла медсестра, и он понял, что «темной» и уколов сегодня уже не избежать…