Олег Павлов

Великая степь

По правую руку от рыжего паренька – шофёра изнемогал от духоты пожилой офицер и пялил мучнистые от наросшей пыли глаза перед собой в степь, будто б ждал из самого её сухого безжалостного пекла помощи. Надеялся он, что паренёк справится с машиной или что должна же она завестись хоть бы и сама собой – а в то, что застрянут, так и не верил. Паренёк отчаялся, и каждая неудачная попытка завестись прибавляла злости его захваченному врасплох настроению. Он выбрался из кабины, задрал пыльную покатую крышу двигателя и скоро крикнул ждавшему начальнику, не показываясь из-под неё: «Илья Петрович, ничего не сделаешь, заморился, сжарился весь... Нету в радиаторе воды...» – «Ты, сучонок, сколько налил, что на полдороги хватило. Давай что хочешь мне залей и поехали. А то сгорим тут заживо». – «Илья Петрович, я ж не верблюд, чтоб воду про запас возить. И здесь её где мне взять, вы ж гляньте, это ж Африка!» – «Вот сука, угробил мне всё дело! Бегом за водой, если так, лагерь близко. Ничего, добежишь...» – «Илья Петрович, да я-то побегу – у меня и канистра есть, но сжарился мотор, думаю, здесь цеплять надо, не завестись нам самим...» – «И машину угробил! Да ты чего, в морду хочешь?!»

Офицер запыхался, слез на каменистую, будто звенящую от полуденного зноя землю и приткнулся к пареньку. Он увидел чёрное, будто стёртое насухо до черноты, нутро машины, от которого тянуло прогорклым дымком, и обронил, уже упрашивая солдата: «Ну, никак не поправишь?» – «Руки сожгу. Здеся как печка. Сгорело всё, как есть сгорело». – «Ну ты подумай, что делается... Значит, вляпались мы крепко. А до лагеря-то ехать осталась с гулькин нос!» – «Так если сбегать, Илья Петрович? Дадут нам трактор и рванём на буксире с ветерком?» – «Ишь, умник, трактор тебе. Так сразу и трактор. Это до ночи их трактора ждать, будет из нас вобла... Вляпались! Надо зека выводить и пёхать до лагеря, а там уж трактор. Поведу, а ты с бабаями оставайся, будешь за главного – один я быстрей, чем этих ещё за собой тащить. За час, глядишь, обернусь. Ну, а вы терпите. Бог терпел – и нам велел».

Когда солдатик согласно кивнул башкой и скрылся по другую сторону автозака, то Батюшков невольно почувствовал, будто б отпустил от себя что-то родное... Он никогда не размышлял над жизнью и всё принимал как есть, сдаваясь безропотно перед тем, что было выше его понимания. Никогда не горевал, но и радовался чему-то редко. Довольствовался тем, что имел, и не желал лучшего. В его комнатушке в общежитии работников режима стояла покрытая грубым солдатским одеялом железная койка; на стену повешены были фотографии матери и отца в пору их молодости; имелся один платяной шкаф, сработанный тут же, лагерными умельцами, и разные вещицы помельче, которые давно вышли из надобности или приобретались бессмыслицей, по случайности, разбросанные по дому без всякого порядка. И так Батюшков обходился в быту, но не считал свой быт скудным и полагал своё хозяйство достаточно серьёзным, потому что был этим сыт, обут, одет и обустроен, чего и требовалось для земной жизни, а что-то оказывалось в его быту даже ненужным – то, чего лишался без сожаления, приобретя по случайности или, как сам говорил, «сдуру». Жил по доброй воле так, как это заведено в казарме или в бараке для подневольных.

В лагерной роте не любили путевых конвоев – полдня в пути до Караганды и полдня в обратную, если повезло, если ничто и нигде не задержало дольше положенного. Лагерное поселение в кулундинской степи жило своей сонливой, почти мирной и нетюремной жизнью. Долгое марево степного лета и беспробудная степная зима, с её снегами выше человеческого роста, мертвящими ледяными ветрами, близким свинцовым непроглядным небом, погружали это местечко будто б в сон. Казалось, что и зло здесь не свершится никогда, потому что круглый год живут люди по жаре или по морозу как во сне, ходят-бродят то жаркими бестелесными тенями, то окутанными паром и стужей призраками. Только командир батальона сновал туда-сюда по степи, по ротам степным, на вёрткой своей командирской машине, похожей на водомерку, с выгоревшим белёсым верхом из брезента. Надавал выговоров, указок, поволновался – и пропал на день-другой. Толку от него не было. Но будто б надувал он своими перелётами свежий ветерок: прилетит в поселенье, поволнуется – и умахнёт по степной глади.

Людей в поселенье так вот, как по воле ветра, – кого заносило, кого уносило. Сроки и в лагере были строгие, сидели здесь за серьёзное, по многу лет, основательный серьёзный народец, а не шантрапа, кто уж знал, на что идёт, и отсиживал свой срок пряменько, стойко, крепко-накрепко, будто б гвоздь, который вогнали по шляпку. Казалось, что если зека можно вытащить из лагерной барачной доски, куда его всадили, то разве клещами. И когда неожиданно требовалось вытащить кого-то из лагеря да свезти на следствие в тюрьму, в следственный изолятор – это и был путевой конвой, – то фигурка этого снова подсудного человека на глазах гнулась, делая только шаг от зоны, а само то, что начинало происходить, казалось чем-то неправильным: вся эта дальняя чужеродная до тюрьмы дорога.

А без работы захирел в гараже арестантский фургон: он стоял у стены в углу, похожий угрюмостью на ископаемое. Солдаты из рембригады озверевали, когда давали им приказ поставить его на ход, барахтались с ним до ночи, а то и всю ночь напролёт, чтобы поутру застывший фургон был готов тронуться с заключённым и конвоем в путь. Хоть такое дело случалось одно за год и можно было б проехаться по всей карагандинской трассе, испить, если начальник раздобрится, кваску, а то и пива в самой-то Караганде, те, кто по службе только и стояли сутками на вышках, мало радовались назначению в путевой конвой, соображая, что надо ехать тряско, много часов, в духоте, закрученным в кузове автозака, будто в консерву, да и занятие это было для вышкарей малознакомое, чужое. Русские крик поднимали, не желая мучиться в конвое, соображая, что да почём, а потому сажали в конвой двух солдат из нерусских, которые молчали и ничего не понимали, были как твари бессловесные – таких отчего-то рука сама тянулась у взводного не пожалеть, засадить в конвой. Эти хоть ныть не будут, будут терпеть – и вот за это терпение двужильное, почти скотское и было их не жалко. Батюшков и сам умел так вот всё стерпеть, будто коняга запряжённая, и к себе самому тоже не имел жалости. Жалко ему было мучить в конвое тех солдат, кто глядел на него заранее, как на своего мучителя и уж готовился сдохнуть по пути, соображая, что всё в этом конвое путевом будет им невыгодным – так невыгодно, будто б родиться на свет божий только для того, чтоб умереть.

Ещё весной в лагере, не произведя волнений, свершилось безмолвное, не оставившее никаких следов убийство. Убили заключённого – извели свои же, а труп разнесли на куски и схоронили по зоне, так что отыскалась после чуть не одна голова. Это зверство было другим в урок. Заключённые не иначе как раскрыли между собой человека, что осведомлял оперативную часть. То, что убийство старательно подготовили, не было поэтому, верно, тайной и для оперативников. Зеки ж привели в исполнение свой приговор тишком и в оперчасти тоже сделали вид, что это была бытовуха, а не вызов яростный режиму. А спустя время отыскался и убийца – он показал голову, зарытую в кучу мусора. Сам дал на себя показания, сознался в убийстве заключённый, который никакого уважения в лагере не имел. Был он ничтожный человек – дурачок – живший кое-как и часто побиваемый своими, так что во рту его было мало зубов. Частенько видели его и с вышек, как он побирался на помойной куче в жилой зоне – накапывал тряпочек, корочек, огрызочков и по-крысиному отбегал с тем ненадолго в строну, где-то припрятывал, а потом снова брался за работу. Мусорный человек, будто б сам из мусора слепленный. От такого только ждали, что не стерпит и удавится тихонько, а он убийство на себя взял, в убийстве сознался. Тогда и конвоировали его в Караганду, на следствие, где он темнил, держался несколько месяцев, а после стало понятным, что сам себя зачем-то оговорил. То ли вынудили его в лагере сознаться, а в тюрьме уж испугался до смерти, то ли сам он это всё учудил, чтобы из лагеря вырваться, но была ему одна дорога, обратно в лагерь, а там – штрафной за враки да перед зеками ответ держать.

Время едва ли сдвинулось с того дня, как разделали стукача и только одряхлело, стоя без движения, так что лагерь и окружавшие его степи, и всякая малость – барак это или трава, пожухшая у фундамента барака – выглядели старей. Илье Петровичу казалось, будто конвоировал в тюрьму заключённого не иначе, как вчера, хотя ничего подробного и не помнилось. И это было только чувство, нажитое сонливыми мирными лагерными годами, в которых день походил на день, как след на след. Он ничего не помнил, хотя и не забывал, переставая жить мгновениями, редкое из которых вдруг вонзалось бы так, чтобы останавливался и замирал, как от сердечной боли. Распорядившись с киргизами, которые так и стояли, будто уснувшие, он полез в кузов, чтобы вывести заключённого. Заслышав его, зек ожил в темноте клетки и прильнул изрытым ручейками пота лицом к решётке. «Что, начальник, приехали? Зона? Отмучились?» – «А ты не спеши...» – обронил хмуро Батюшков, чувствуя от говорливости неожиданной зека такую ж невольную тошноту, будто по жаре совали ему в рот ошмёток жирного сала. «Замочек маленький, а вон какую толстую связку таскаешь? Звенят?» – «Положено, вот и таскаю, гляди, разговорчивый какой...» – отбрёхивался Батюшков, хотя мог бы равнодушно, по-конвоирски смолчать.

В голосе зека звучало нетерпение, которого тот не умел скрыть. Илья Петрович удивился про себя. Самому всё стало обыкновенным, и с чего бы зеку так дожидаться, ведь не на волю ж выпустит он его из клетки, а под конвоем через всю степь поведёт. Преодолевая отвращение, что должен объясняться, взводный вымолвил: «Рано радуешься. Мотор у нас сгорел. До лагеря пешими пойдём». – «А водички дашь?» – заелозил тот у решётки ласковым зверьком, млея от удовольствия, будто б обдало всего счастьем. «Пошёл ты... Не вздумай дурить – пальну в спину-то на раз, как в копеечку, – сказал Батюшков без злобы и отпер наконец клетку. – Остановок не буду делать, слышь, даже по нужде. Если надуркаешь – себе в штаны гадить будешь. Воды нет. Сигарету дать? Можешь побаловаться на дорожку». – «Некурящий я...» – «Вот и хорошо, легче шагать. А я-то смолю по пачке в день. Пора это дело бросать, а то загнёшься так – все лёгкие это курево отнимает. Ну, шагай вперёд... Эй там, принимай! На выход!»

На пятачке у фургона, рождая не страх, а тоску, стояли с автоматами наизготовку, согнутые под их тяжестью, два солдата-киргиза. Тонкие и низкорослые, будто б саженцы, только их тому и выучили, что автомат должно направлять от себя и крепко держать в руках. Кругом арестантского фургона колыхался шёлковым пологом ярко-огненный свет. На много километров вперёд в выжженной степи не было видно ни единого зелёного, хоть бы тенистого пятнышка, а только лысели раскиданные тут и там черепа сопок да торчали одиноко заросли саксаула, похожие на обглоданные кости. Батюшков пошарил языком в высохшем рту и оглядел тоскливую свою армию: он был доволен только тем, что все конвоиры стояли, как и положено, по своим местам. Глядя кругом, он поневоле побаивался этой степи: «Змеями пахнет, шкурой их вяленой... Вот угораздило, погодка как на заказ, так хуже ещё не бывало...» Страх закрадывался от мысли, что он уж порядком вымотался, устал, а ведь не рассчитывал, что придется ещё прошагать без воды, в подъём до этой дали угольно-очерченной горизонта, под палящим нещадно солнцем.

Никогда ещё он не ходил в одиночку по степи. Втайне он подбадривал себя, что внушил зеку с первых слов свою волю – дал ему испытать, какой дорожкой они пойдут, без всякого снисхождения, то есть и снисхождение успел проявить, ведь разрешал на дорожку покурить, но дальше-то, гляди, всё в моей власти. Но власть свою он никак и не мог почувствовать. Мучила жажда, морочила голову жара – и всё. На ремнях у киргизов болтались фляги. Батюшков чуял, что нет в них воды, но не утерпел и будто б для порядка проверил: молча притянул к себе за ремень одного – потряс флягу, взялся за другого, а фляги что пустышки, пересохло в них давно. «А у тебя фляги нет? Форсишь?!» – рявкнул он в сердцах на шофёра, а простить самому себе не мог, что не взял-то в дорогу флягу. Он сроду фляги не носил, как и все офицеры: когда на одном боку кобура торчит, то с другого бока фляжку нацепить – коромысло это уж только чурбан выдержит носить. Ни времени, ни охоты нету болтаться при этой фляжке. Солдат – другое дело, солдату положено. Но вот они и выжрали всю воду, желторотики, дурачьё, небось, от Караганды ещё не отъехали, а уже выжрали. Нет воды. Ни капельки. А до лагеря-то пёхать и пёхать – да ещё виду не покажи, что слабость есть в тебе.

Он забывался, мысли уносили его как по воде. Может, от жажды всё и уплывало, текло, было в сознании и душе таким размыто-водянистым. Он было всё решил, но решимости этой хватило на горстку минут, что утекли как песок. На глазах у зека он отдал своей ненужной больше армии – этой горстке растерянных солдатиков – приказ не разбредаться и ждать. «Дай водички, начальник!» – взмолился зек, думая, верно, что всё же есть вода во флягах у киргизов. «Ещё воду на тебя изводить, – ответил нарочно с благодушием Илья Петрович и заставил себя усмехнуться. – У нас вода только для курящих. А которые некурящие – запивают cлюну свою поганую песком».

«Что за ошибка природы, зачем он народился на свет, этот доходной...» – такими мыслями утешал себя на ходу Батюшков, не проронив ещё с зеком по доброй воле ни слова. Арестантский их фургон давно скрылся с глаз. Они были одни в степи – уже за той извилиной горизонта, что чудилась всего с полчаса назад краем земли. Он то и время подгонял зека, чтобы не давать ему продыху, но чувствовал, что уж сам сбавляет устало шаг. Они шли вровень. Батюшков только следил, чтобы зек от него не отставал.

Сколько ни напускал на себя вредности, но начальником конвоя Батюшков был свойским – как и взводным он был свойским для солдат, звание своё маленькое уж полжизни не выпячивал. Он сам принял неуставной вид и разрешил оголиться по пояс зеку, чтобы не душился тот в потном грязном тряпье. Под сапогами мерно похрустывал песок. Воздух потеплел и небо чуть стемнело, не жгло больше глаз. Зек неожиданно смолк, только они зашагали – и молчал не переставая, а вместо того, чтоб взять да заговорить, насмешливо пялился по сторонам и мотал, как ватной, головой. «Блажной... Как есть блажной... – удивлялся поневоле Батюшков. – Отбили ему, видать, на зоне башку. Ишь, как мотает башкой, ну чисто конь. Небось, конём себя воображает хорошим. Кажется ему, небось, что под уздцы его ведут». Но коричневая шелудивая спина дышала нищетой, голодом, так что было больно видеть и эту коричневу загара, похожую на засохший сургуч. Зияли, как объедки, обглодки, кожа да кости, но и те – хиленькие, цыплячьи. Батюшков и не хотел, но не мог уж взглянуть на зека без жалости, а от близости с ним стало даже холодить, потому что вдруг почудилось, что и молчит зек от голода: молчит, а в то время нестерпимо хочет есть, пить, спать... И взводному сделалось стыдно вспомнить, как заключённый просил у него воды, а он не ответил по-человечески и в издёвку сказал про песок – а что воды во флягах ни у кого не было, будто б пожалел дать ему даже узнать.

Вдруг доходной уж не с насмешкой, а ощерясь пронзительно как скелет, взглянул в упор на него, на своего конвоира... Батюшков застыл, ничего не мог сделать, руки и ноги отнялись. Руки его не слушались, и он ощутил ужас, будто б ясно постиг в тот миг, что лишился рук. Но в то время, как Илье Петровичу почудилось, что застыли они на месте, всё происходило стремительно – так быстро, как только способны люди драться за жизнь. Зек обливался потом, дрожал, но был он быстрее – он уже успел, уже подумал, уже был впереди, отчего и чудилось взводному, что сам-то он застыл обрубком. Отмер он, когда постиг, что падает. А когда уж вскочил на ноги, то зек убегал – был от него метрах в двадцати. Батюшков заорал. Стал выхватывать из кобуры табельный – а фигурка зека растаивала на глазах.

Грохнул выстрел, и Батюшков, после своего ж этого первого слепого выстрела, будто б очнулся: он тяжко дышал, сжимая в руке мёртвой хваткой пистолет. Его взорвала злость, был он подло, тварью самой подлой обманут, и душила только одна яростная ненависть – догнать, раздавить! Когда бросился он за зеком вдогонку, то стало ему так легко, будто переносился по воздуху, почти летел. Батюшков видел его, слышал его – и такая ненависть овладевала всем существом, что зек нужен был ему только живым. Он не слышал, что заорал, и не понимал, куда целил, снова делая выстрел в воздух. А зек бежал и бежал, сверкая взмыленной потной спиной. Он тоже что-то орал. Они, чудилось, не бежали, а мучились друг с дружкой, вытягивая один из другого жилы. По степи аукались их вопли. Взвивалась песчаной мошкой пыль, окутывая бегущих своими клубами.

Зек так и был от офицера метров на двадцать впереди. Он бежал и уже оглядывался, пугаясь, что конвоир или целит в него, или вот-вот настигнет. Их силы выдыхались. Тогда-то, слабея и задыхаясь уж не от ненависти, а будто б давясь глотками воздуха, которые не в силах была сжигать раз от разу рвущаяся на клочья грудь, Батюшков опомнился и постиг: это совершается побег и он должен стрелять по зеку, чтобы не дать ему уйти. Батюшков мог стрелять – и некого было жалеть, нечего было ждать, ведь и у него самого не было больше сил. «Убьюююю!» – взвыл он с немощью, надрывая грудь, и не успел выпрямиться, чтобы открыть пальбу, как зек обернулся и, будто руки да ноги его были вздёрнуты на ниточках, стал плясать перед ним скелетиком, лыбиться и что-то чёрным беззубым ртом своим хрипеть... Он наскочил на зека, сшиб ударом в лицо – и всё было будто б уж кончено. Был он в его руках. Доходной же весёленько лыбился, как пьяный, разбитым ртом, где пузырилась кровь, а Батюшков орал, сидя на его костях, чуть не в лицо ему, звонким от отчаянья и надрывным по-бабьи голосом: «Играешься, сука?! Со мной играешься?! Весело тебе?! Да ты понимаешь, что я тебя убью! Пристрелю тебя здесь как собаку!»

Когда поселение уже замаячило в прохладной померкшей дали мачтами лагерных вышек, усталыми дымными крышами домов, Батюшков испытал давно не посещавшее его чувство, что возвращается он домой, где всё удивительно да свежо и всё-то распахивается ему навстречу. Зек ковылял впереди, обреченно понурив голову в землю, расшатываясь от пинков да тычков, которыми уже навстречу лагерю гнал его без жалости взводный. Они спустились узким, змеиным ущельем меж сопок и вышли на пустынную покатую дорогу, хоть должны были по ней весь путь свой и пройти. Показались первые домишки, покошенные степными ветрами изгороди из белёсых, как инеем покрытых жердей, то рыхлые, то чахлые огороды, похожая на заросли лопухов пожухлая под солнцем бахча.

Взводный припрятал пистолет в кобуру. На задворках они оба отряхнулись, оправились и шагнули на тесную улочку, где уж ходили по обочине куры, брехали через забор друг на дружку собаки, доносился шум людской со дворов и теплилась к вечеру жизнь. Пройдя как на параде улицу – здесь Батюшков через дом здоровался да раскланивался со знакомцами, – они вышли прямо к вахте лагеря, площадка перед которой была и навроде поселковой главной площади. На площадке этой громоздилась голая бетонная коробка автобусной станции, куда утром и в другой раз к вечеру прибывал автобус из райцентра; подле жалась к бетонным стенам вся сваренная из железа времянка – киоск хлебторга; стояли скамьи, как на футбольном поле, три ряда, что было похожим ещё на базар без прилавков. Но этот ряд базарный скамеек был для родственников осужденных, что ручейками текли и текли неведомо откуда в этот степной посёлок на свидания, чтобы им было где побыть, ожидая когда позовут их с вахты увидеть или узнать о родных.

После у Ильи Петровича было чувство, что произошло всё не с ним, а будто потерял он память: он очнулся, когда уж сдал зека дежурному и стоял в проходе на вахте совсем один. С дежурным они ещё и проговорили с добрые полчаса: Батюшков рассказывал о том, что с ними приключилось, доложил, чтобы отправили на дорогу за застрявшим в степи автозаком трактор, но про побег, сдавая-то зека дежурному, про самое что ни есть главное, что случилось с ним в тот день, о чём и права не имел смолчать, – так и не пришло ему на память сказать. А когда спохватился, то уж испугался, подумалось ему украдкой: ведь никто не знает про побег этот, так лучше пускай и не знают, а то мало ещё чего, вцепятся в каждое слово и жди уж, когда отцепятся, дурачку ж этому никто ни за что не поверит.

Так рассуждал он, думая, что уберегает себя, но если кого и уберёг он, то не себя, а заключённого. Но и это Глотову не пришло на ум, что побег – новый для осужденного срок. Будто б сам не свой, конвойный офицер, повидавший на своём веку всё, что на службе положено да ещё и с лишком, так он и не понимал, точно помрачился ненароком умом, как слабоумный, что о подсудном-то деле смолчал. Ему хватило ума только спросить у солдата воды. Тот впустил его в караулку, и он сам по памяти пошагал к умывальнику, где долго и жадно пил, сделавшись от простой воды в конце концов как пьяный. Уйдя с вахты, Батюшков сел на скамью – и сидел один-одинёшенек на длинной, будто дорожка, скамье, дожидаясь возвращения из степи своего конвоя. Открылись ворота. Выехал из лагеря трактор. Он порадовался, но не успел сообразить, что может подсесть да возвратиться за своими сам вместе с тем трактором, а не ждать безтолку ещё полчаса. Было Батюшков совсем как пьяница вздремнул, и его разбудил снова гул трактора – но это уж трактор возвращался с автозаком на буксире и ему только померещилось, что время пролетело как одно мгновенье. Трактор выехал и повернул на роту – потащил автозак в гараж. Батюшков успел увидеть, как рулит автозаком, что катился бесшумно на буксире, его довольный, успевший уже зазнаться своим подвигом солдатик. Тогда Батюшков встал – и побрёл за пыльным их следом в сторону своей роты, шагал и думал бестолково себе под нос: «Летний день – длинный день...»

В казарме он сдал пистолет в оружейную камеру и повинился, недосчитавшись двух патронов, дежурному по роте офицеру, что тоже был взводным и которому из-за дежурства в тот день повезло не ехать в конвой, – повинился, что сдуру стрелял в степи в попавшуюся на глаза змею. Тот, глядя с сочувствием на пожилого измождённого человека, не стал придираться, а уважил: «Чёрт с ними, Илья Петрович, не бери в голову – спишем на стрельбище, раз так...»

А наутро всё у взводного болело, будто б избили его или скинули с горы. Ныли ноги. Висли жердями руки. Ломило спину. И с самого утра, проспавшись, он только и мог думать, что о зеке, чувствуя себя теперь не иначе, как преступником. От мысли, что он так вот по глупости своей стал с ним заодно, корчило посильней, чем от боли, но было уж поздно заявлять правду. Он никак не мог понять – почему ж он не стал стрелять? Зачем бегал он с тварью этой наперегонки? Чего ж он, околдовал его, что ли? Батюшков чувствовал, что весь день проклятый вчерашний прожил не по своей воле да так, будто б повелевал им кто-то, всё равно что издеваясь над ним. Он никогда не стрелял ещё в человека, но все годы знал, что не дрогнет и всегда готов выстрелить, даже убить всякую эту тварь. Но вот – тварь эта делала с ним то, что хотела. Как это всё с ним случилось? Какая теперь ему будет жизнь, если ж он долга своего не исполнил – дрогнул, побежал?!

Он заставлял себя думать об этом и всё одно чувствовал, что в том, как был он до этого устроен, что-то непоправимо разрушилось, сломалось... Случилось, что оказался он вовсе не таким, как думал столько лет о себе. За это, верно, испытал он и наказание – изведал сполна свою слабость. Долга он как надо не исполнил и принужден был теперь жить, чувствуя себя уже будто б чьим-то должником, за что-то до гроба виноватым, но этого хозяина не зная – не зная, кто ж держит в своих руках ниточки его судьбы, вины и правил им тогда в степи, заставляя сделать всё наоборот.