Александр Муленко
Колея
Жизнь долга, если она полна… Будем измерять ее поступками, а не временем. Сенека. Этот транспарант висит над зоновским плацем, где произошли описанные мною события…
Рожденный от плоти большого мира маленький мир – зона, город осужденных – имел два десятка построек. Столовая, клуб, церквушка – самое свежее здание лагеря и разделенные клетками двухэтажные общежития окружили горбатый плац, уложенный подневольными мастерами во время оно – неаккуратно, но вечно. Когда-то выступающие из плоскости кромки его бетонных плит рвали казенную обувь и зэкам, и солдатам, но скоро они надломились и округлились от шарканья человеческих ног: частых проверок и шмонов.
Старая тележка, скрипя телесами, катилась по плацу, груженая бидонами с супом для работяг. В иные годы ее стальные колеса имели резиновый обод, но он истерся, и разбитая колея располосовала пространство от столовой и до ворот на промышленную зону, где чадили цеха завода. Впереди, надев на шею хомут, понуро, чтобы не запотели очки, тянул оглобли могучий очкарик, выдыхая под ноги две струйки морозного воздуха. Но очки сползали на кончик носа, и нервным движением головы человек отбрасывал их обратно на лоб. Над ним глумились: «Ретивый мерин!» От неуклюжих движений ведущего тележка дрожала. Трое других осужденных толкали ее сзади. Целое облако пара откатывалось от них на толстые прутья клеток, оседая инеем на железе. Бидоны раскачивались, капли супа выплескивались на плац из неплотно закрытой тары и стыли. Кошки, ждавшие этой минуты на теплотрассе, бежали с насиженных мест вылизывать липкий жир. Их было много. Они дрожали от холода, стоящая дыбом шерсть не скрывала худобы животных.
Шел третий день голодовки. В первый осужденные потребовали вернуть им теплую одежду и обувь, изъятые во время шмона.
– Вы не по форме одеты, – отвечала администрация, и зачитывали, какой должна быть одежда осужденных.
– Выдайте, что положено: ботинки, кальсоны, носки, костюмы… в тапочках ходим! – твердили зэки, показывая на «коты», сшитые из старого сукна. Вещевые склады пустовали.
– Будут ботинки – обуем всех!
– А сейчас? – бесновались люди. – Мороз на плацу!
Чтобы сломить сопротивление упрямцев, самых голосистых осужденных закрыли по камерам и избили. На следующий день вся зона отказалась выйти на плац, протестуя против произвола администрации.
– Вы провоцируете побои, – твердили сотрудники.
У зоны стояли солдаты ОМОНа и журналисты. Первые ждали команды для штурма, а вторые – примирительную комиссию из Москвы. Писакам пообещали сенсацию и зеленую улицу на территорию лагеря. Но комиссия работала в другой зоне, где недавно хотели заставить зэков браво маршировать из отряда в столовую с песней «Прорвемся!». Подневольные люди отказались «орать эту расторгуевскую мерзость». Их вывели на мороз вместе с матрацами и держали стоя полдня. Один человек упал на плац и умер. Искали виновных.
Узнав, что комиссии не будет до вечера, «когда у нормальных гражданских людей заканчивается работа и наступает отдых у телевизора со всеми слезоточивыми сериалами и ментовскими войнами», разочарованные журналисты покинули посты у порога зоны и поспешили питаться в офицерскую столовую, где в этот день были свежие скатерти и теплые пирожки.
Нехотя падал снег. Безжалостные метелки «обиженных» отметали его в сторону люка, ведущего в противопожарную емкость, откуда тянуло затхлым запахом времени. Шла уборка плаца. На этот раз тележка подпрыгнула выше обычного. Крышка у бака откинулась до отказа вбок, и целая лужа горячего супа выросла в колее под ногами у толкающих ее поваров.
– Потише, мерин! Уйми ретивость… – зарычали, задетые супом, люди. – По башке получишь!..
Рабочие на промзоне отказались от пищи в солидарность с основным контингентом лагеря. Ее отдали собакам в питомник. Извозчики долго ждали, пока откроют транспортные ворота, пока кинологи обернутся туда и обратно, накормят собак и вернут бидоны. А тем временем…
В «жилку» вошел ОМОН. Его солдаты ворвались в помещения, где находился отрицательный контингент, «баламутивший лагерь», и принялись методично избивать осужденных. Вся операция длилась чуть более часа. После ухода штурмовиков в лагере стало тихо. Избитым «подрезали» языки, а уцелевшие шептались, с ужасом прислушиваясь к каждому шуму извне. «Атасники» беспокойно дышали на стекла окон и, растирая иней, разглядывали холодное пространство зоны.
– Куда они пошли?
– Я не вижу…
– А кто на плацу?..
– Козлы...
«Локалки» были закрыты. Любое хождение из отряда в отряд порицалось администрацией и отныне пресекалось другими осужденными – «козлами», надевшими «косяки». Людьми, которые, отрицая нравственные устои общества, где жили, встали на путь предательства. Не желая копошиться в грязи, как иные «красные», они решили зарабатывать прощение иначе, передавая в руки офицерам зоны нарушителей распорядка дня.
Во время атаки милиции «обиженные», убиравшие плац, поднялись по пожарной лестнице на крышу общежития и переждали репрессии. Теперь они спускались вниз, чтобы продолжить работу. Снег распоясался и валил отовсюду тяжелыми хлопьями, заметая следы расправы, – мороз упал.
Когда повара возвращались из «промки» пустые, пролитая лужа супа застыла и тележка промчалась, весело грохоча бидонами, не испачкав колес помоями. Как и прежде, она подпрыгнула, и очкарик не без гонора заметил ближайшему дворнику:
– Борода, убери кирпич!..
Старый седой «петух» Агасфер был единственным в лагере бородатым мужчиной. Еще при Советской власти его избили за карточные долги, отжали дом и хозяйство… Он долго сопротивлялся насилию и… выжил, но с той поры у него остались рваные щеки, вставные челюсти и борода, скрывавшая шрамы. Его давно никто не трогал, не бил: ни администрация, ни осужденные – Агасфер знал свое место в жизни, он честно работал на плацу и не перечил никому: ни офицерам, ни блатным, ни юнцам, «не видевшим жизни», впервые поднявшимся на зону и «сдавшим экзамен на мужика». Старик упал на колени перед остывшей лужей супа и выдавил злополучный камень руками. Лед еще не окреп. Он отслаивался от стенок легко, как распаренные мозоли, был мягким. Агасфер снял рабочие рукавицы и пальцами, пядь за пядью, очистил канаву от жира и грязи. Брезгливости не было, морщины лежали ровно. Работая, старик обнаружил, что колея имеет неровности, похожие на вековые кольца деревьев. Их было шесть.
«Более тридцати лет жизни я провел в этом лагере», – удивился он, плотно касаясь пальцами стенок, дрожали руки.
Эту тележку купили во время Олимпиады в Москве. Она бесшумно летала по плацу, толкаемая одним человеком… Но годы безжалостны: полысели колеса, и, словно ткань, расползался под ними бетон, сверкая стальными нитками арматуры…
«Шестая судимость – шестое кольцо», – коченели худые пальцы, стучала под кожей кровь.
Шестой ребенок родился на воле у его сестры в Казахстане, которая в свое время лишилась жилья ради жизни брата и мыкалась по чужим углам с оравой детишек. Катаклизмы в политике отодвинули льготы за материнство в далекий ящик. Страна задыхалась в дыму реформ…
«А был бы дом?.. – ему стало стыдно, что он не умер в молодости, когда пытали за карточные долги. – Не свил гнезда, ни петлю на шею – струсил, не оставил потомства, прожил напрасную жизнь».
Шесть колец позора эстампом лежали на площади, как приговор. Чтобы избавиться от этой навязчивой мысли, Агасфер пополз по плацу на четвереньках, тщательно ощупывая все стенки разбитой колесами колеи.
«Три шестерки! – подумал он и, заговаривая память, задался вопросом о будущем: – А куда будет расти колея: вширь или вглубь? А если тележка сядет на ось?.. И остановится?» Ему было страшно…
– Что ищешь? – сурово спросил у него другой осужденный, патрулирующий плац. Чтобы снять с себя только одно взыскание, полученное за курение в неположенном месте, нужно было сдать дежурному по колонии не менее десяти нарушителей распорядка дня. Таков был эквивалент – и если нет денег откупиться перед УДО (а хочется на волю), то надо было служить «хозяину» верой и правдой… Или ждать звонка!.. Не рублями, а десятками тысяч рублей покупалась свобода, и не тридцатью сребрениками измерялось предательство. Дежуривший на плацу дружинник рвал и метал молнии, ускоряя прощение.
– Прах времени!.. – ответил ему «петух» и стыдливо рассмеялся, показывая большие ногти, под которыми чернела грязь.
– Ты в кого это тухлыми пальцами тычешь? – заорал дружинник и ударил «обиженного» в лицо перчаткой. Теплая кровь покатилась из носа на бороду, соскользнула вниз и застыла, как штрих, в колее на холодном бетоне плаца. Сила была прямо пропорциональна наглости и обратно пропорциональна сопротивлению.
– «Козел» «петуха» ударил, – тихо шепнул «атасник» соседу по подоконнику.
– Подвинься, – заметил тот. – Я посмотрю.
– Продуй себе дырку на том окне и смотри, сколько хочешь…
Ночью к воротам зоны подъехали четыре зарешеченные машины. Откормленные тюремные собаки лаяли сильнее обычного, провожая в дорогу последний отрицательный контингент мятежного лагеря. Завидуя их деловой сытости, им вторили другие собаки: бездомные, беспородные, добрые, со всех теплотрасс и подвалов большого мира… Так «черная» зона стала «красной».
6–14 сентября 2007 года
