Александр Сидоров

"Литёрки": красные пауки пожирают друг друга

История слова - история эпохи

Диву даешься иногда, сколь много скрывает какое-нибудь маленькое, незначительное на первый взгляд словечко. Впитало оно в себя и мучения людские, и ужас нравственного падения, и судьбы малых мира сего... Человек может врать, подтасовывать факты, изворачиваться, надеясь, что за далью лет истлели документы, отошли в мир иной свидетели. Не то - Слово. Оно - высший судия. Надо только уметь прочесть его свидетельства.

О картежных играх арестантов, о различных "вольтах" и "примочках" можно рассказывать долго. Но сейчас для нас интересен только один факт. Дело в том, что на уголовном жаргоне валет, дама, король и туз именуются "картинками", остальные же карты - "литёрками". И ни один арестант не объяснит вам толком, откуда пошло это название. А история его начинается еще в далеких 30-х...

Слово "литёрка" происходит от латинского "литера" - буква. Но почему "буква"? Ведь на картах-литёрках (в отличие от "картинок") никаких букв нет - одни цифры! Дело в том, что изначально литёрка к игральным картам не имела никакого отношения. Родилось слово в конце 30-х, в самый разгар сталинского террора, когда репрессии обрушились в основном на представителей партийного и советского аппарата, видных руководителей, военачальников, деятелей культуры, интеллигенции. Именно в ту пору безобидное слово "литера", или "буква", обрело зловещий смысл. Человек, обвинявшийся в политическом преступлении, не проходил через суд. Его судьбу решало так называемое особое совещание при НКВД СССР (созданное в 1934 году). В приговоре фигурировала не статья уголовного кодекса, а аббревиатура, обозначавшая преступление, которое инкриминировалось обвиняемому. Например, АСА (антисоветская агитация), АСВЗ (антисоветский военный заговор), ЖВН (жена врага народа), ЖИР (жена изменника родины), КРА (контрреволюционная агитация), КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) и т.д. Разумеется, большинство этих "литер" были, мягко говоря, "липовыми". Но сейчас мы о другом. Те, кого судили по "литерной" статье, на арестантском жаргоне получали нейтральное прозвище "литерники". Среди "блатарей" и "уркаганов", правда, более популярны были эпитеты "контрик", "враг народа", "политик" и проч. Но основная масса "сидельцев", повторяем, на первых порах ограничивалась нейтральным "литерник" (или "литерный").

Так почему слово вдруг изменило свою форму? И велика ли разница между "литерным" и "литёркой"? Это даже не разница - пропасть. Но чтобы понять, насколько она глубока, для начала хотя бы представим, насколько глубока была пропасть между обычными людьми - работягами, крестьянами, мелкими служащими - и руководящей элитой. В том числе и интеллигенцией, приближенной к "кормушке".

Да, 30-е годы - это не только "лишенцы", крестьяне, десятками тысяч умиравшие от голода, расстрелы "спецов-вредителей", серые толпы безликих обывателей. Все это было типичной средой типичного гражданина Советской республики. Но в этой республике существовала и элита. Сытая. Шикарно одетая. Не знающая ни в чем отказа. Элита, которая свысока глядела на все эти "чистки", коллективизацию, голод, грабеж населения, нищету... Многие не только смотрели, но и сами проводили такую политику в жизнь. Пропагандировали ее и славили. Мы говорим о партийно-советской номенклатуре.

Членство в партии в 20-30-е годы было необходимостью для человека, который хотел достичь "степеней известных". Противопоставление "партийный - беспартийный" было выражено как никогда после. Беспартийный имел меньшую зарплату и меньше шансов на выдвижение, первым увольнялся при сокращении, последним получал комнату или путевку в санаторий и пр. Нормой общения между партийными и беспартийными были кастовая замкнутость и высокомерие, с одной стороны, заискивание и приниженность - с другой.

В некоторых анкетах по изучению половой жизни спрашивалось: "Удовлетворяете вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?" ("беспартийная" идет после проститутки!) У Виталия Федоровича в очерке о Турксибе секретарь партячейки рассуждает: "Если ты грамоту произошел хорошо... даже в гимназии и высче учился... но не партийный ты, не большевик... а живешь с нами... - то и не человек ты есть!"

Старый гулаговский зэк, интеллигент Олег Васильевич Волков очень точно - хотя и зло - нарисовал портрет новых хозяев жизни: "Эта уже в те годы достаточно четко выделившаяся общественная формация успела приобрести черты, которые отличали ее ото всех когда- и где-либо складывавшихся аппаратов управления и бюрократии. Чтобы попасть в эту элиту, не требуется знаний, тем более умения самому работать. Пригодность кандидата определяется в первую очередь его готовностью беспрекословно выполнять любые указания и требования "вышестоящего" и заставлять подчиненных работать не рассуждая. Само собой исключаются умствования, нравственная брезгливость: все, что на жаргоне советских сановников презрительно отнесено к разряду "эмоций". Зато безоговорочная исполнительность, рвение в стиле аракчеевского девиза "усердие все превозмогает" и льстивость обеспечивали подчиненным полную безответственность..." ("Погружение во тьму").

А теперь представьте этих людей вырванными из сытой жизни и брошенными в самую гущу того народа, за счет которого они жировали. В одну камеру, в один барак с ним... Как должен был этот самый народ взирать на вчерашних царьков? На тех, по чьей вине он голодал, а может, лишился крова и свободы. Жалел ли он их, этот народ? Сочувствовал ли? Как бы не так... И дело даже не в "блатных", которых чекисты натравливали на "политиков". Дело в том, что "воров" и уголовников молчаливо поддерживало большинство арестантов. Обратимся к уже цитированным мемуарам Олега Волкова, который так оценивал "партийцев":

"Большинство расходившихся по лагерю новичков переживало внезапное и крутое ниспровержение, тем более горькое для многих, что этому резкому переходу "из грязи в князи" предшествовало длинное и упорное, унизительное выкарабкивание из низов.

...Потрясение, о котором я упомянул выше, не было тем ужасом и отчаянием, что охватывают человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершенных им злых дел. Не было началом раскаяния при виде причиненных людям страданий, а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с тем бессловесным и безликим "быдлом", что служило им дешевым материалом для безответственных социальных экспериментов и политической игры. Они не только не протянули руку братьям, с которыми их соединило несчастье, но злобились и обосабливались, как могли отгораживались от лагерников прежних наборов. Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных слуг режима.

Все это, считали отставные советские партдеятели, происки врагов, агентов капитализма..."

Арестанты из простого народа смотрели на этих ниспровергнутых нуворишей как на заморские диковины, и уж явно не с одобрением. Вот как описывает в своих мемуарах Ольга Слиозберг отношение раскулаченной крестьянки Моти к "начальничкам", попавшим на нары: "Мотя... целые дни лежала с закрытыми глазами и слушала разговоры Нины и Вали. Обе они были красивы и молоды, не старше 30 лет. Нина - жена крупного военного работника, Валя - жена секретаря обкома. Они очень подружились и целыми днями вспоминали о своей прежней жизни... Им казалось, что Мотя спит, а она жадно прислушивалась и время от времени, обернувшись ко мне, шепотом сообщала свои наблюдения:

- А у Вали-то домработница была; свекровь дома сидела, и домработницу держали.

- Так ведь она работала, а дома ребенок.

- Ну, парню восемь лет, и бабка дома. Нет, просто избалованные!

В другой раз Валя рассказала какой-то смешной случай, как к ним пришел важный, но не желанный гость. Она спряталась от него в детской, а муж заперся и заснул в кабинете. Гость пил со свекровью чай... Мотя... мне сообщила на ухо:

- Четыре комнаты было.

- Почему четыре - детская, кабинет и общая, всего три.

- Нет, у свекрови отдельная была. Нинке она рассказывала... У Нинки три шубы было: котиковая, белая меховая и с собой здесь бостоновая с лисой... Жили начальники!

- Да что ты всех начальниками зовешь? Может, я тоже начальником была?

- Нет, твой муж учитель. Это рабочий человек. А ихние - начальники.

Не любила она начальников! Надо сказать, что некоторые основания для этого у нее были: за свои восемнадцать лет она не раз сталкивалась с начальниками, и каждый раз эти столкновения приносили ей немало горя".

В другом месте Слиозберг рассказывает о десятнике Колмогорском, к которому пришла просить за свою женскую бригаду, за три дня выполнившую лишь три процента дневной нормы. Десятник угощает ее спиртом и говорит: "Плохо, очень плохо... Ну, сделали бы полнормы, а то три процента. Согласитесь, маловато. Признавайтесь, бегают ваши дамы к мужчинам?

- Нет, нет! Разве вы не видите, какие это люди? Как они стараются изо всех сил. Ведь это же все бывшие члены партии...

И вдруг с лица Колмогорского кто-то сдернул маску любезного собеседника, и я увидела звериный оскал.

- Ах, бывшие члены партии? Вот если бы вы были проститутки, я дал бы вам мыть окошечки и вы делали бы по три нормы. Когда эти члены партии в 1929 году раскулачивали меня, выгоняли из дома с шестью детьми, я им говорил: "Чем же дети-то виноваты?" Они мне отвечали: "Таков советский закон". Так вот, соблюдайте советский закон, выбрасывайте по 9 кубометров грунта! - Он хохотал ... - Подождите-ка, дамочка! Я вас могу перевести бригадиром к девушкам в дом. Ведь вы-то не были членом партии? Я видел ваше дело" ("Путь").

Следует вспомнить и о последствиях широкомасштабной травли интеллигенции, которую развернула Советская власть накануне и в период индустриализации. Эта кампания тоже не прошла бесследно. Многие "бытовики" и большинство "блатных" воспринимали "образованных", "культурных" арестантов как людей второго, а то и третьего сорта.

Но вернемся к проблемам лингвистическим. Очень скоро нейтральный эпитет "литерник" по отношению к "политикам" сменяется презрительным - "литёрка". В этом слове чувствуется явное пренебрежение. "Литёрка" подразумевала не просто арестанта, осужденного по "буквам". "Литёрка" - это холуй, прислужник, мелкий, ничтожный человек. Появилось и производное от него "литерить": быть на побегушках, угождать. Ясно, что метаморфоза произошла под влиянием жаргонных "шестерка", "шестерить" (в тех же значениях). Но почему? Прежде чем ответить, отметим, что обидное прозвище прилипло далеко не ко всем "литерным", "контрикам". Заводские и фабричные работяги, крестьяне, осужденные "по букве" (а таких тоже было немало) в лагерях становились "мужиками" (словечко, возникшее в период коллективизации), "фраерами" - но не "литёрками"! Клеймо приставало обычно только к чиновникам партийно-советского аппарата, руководителям разного ранга, интеллигенции, "прикормленной" верхами, родственникам всех этих "изменников родине"... И не случайно. В лагерях многочисленное племя "литерных" находилось на положении изгоев. "Политических" разрешалось использовать только на ТФТ - работах, связанных с тяжелым физическим трудом: лесоповал, кайление камней, угле- и золотодобыча и пр. Показателен в этой связи эпизод из рассказа Варлама Шаламова:

"Крист стал лебедчиком... А потом приехал какой-то бытовик-механик, и Крист опять был послан на шахту, катал вагонетку, насыпал уголь и размышлял, что механик-бытовик не останется и сам на такой ничтожной, без навара, работе, как шахтный лебедчик - что только для "литёрок" вроде Криста - шахтная лебедка - рай..." ("Лида"). Для людей, на свободе привыкших к нелегкому повседневному труду, лагерные общие работы были изнурительными, тяжелыми, но у "мужиков" все-таки была возможность справиться, выжить. Для бывших "начальничков", "образованных" испытание оказывалось губительным. Многие из них, не знавшие физических нагрузок и голода, быстро деградировали, становились "доходягами", "огнями" (оборванцами), шарили по помойкам в поисках объедков, вылизывали чужие миски... В ГУЛАГе в это время появляется "арестантская этимология" известного слова "бич" (заимствованного из английского морского сленга, где оно означает "матрос, списанный на берег"). В советских лагерях "бичами" стали называть опустившихся арестантов - грязных, оборванных, с потухшим взглядом, ради подачки готовых на любые унижения. А расшифровывалось это слово так -"бывший интеллигентный человек"...

Однако превращению "литерных" в "литёрок" способствовала не только их деградация до уровня "бичей", но и другие признаки морального падения. Да, многие не выдерживали испытания неволей. Но не выдержать можно по-разному. Можно гордо умереть. Можно умереть тихо - от непосильных нагрузок и голода. А можно стать униженным и презираемым холуем. "Литёрки" выбирали последний вариант. И многие - выживали. Некоторым из них выпадало "счастье" оказаться в "шестерках" у "блатарей" или у "бугров" - зэков-бригадиров, живших посытнее и поспокойнее. Они развлекали "почтенную публику", "тискали романы" (пересказывали сюжеты известных авантюрных романов или сочиняли собственные истории), а нередко просто выступали в роли клоунов. Такого "интеллигента" выводит Шаламов в рассказе "Артист лопаты". Заместитель бригадира Оська развлекает своего пьяного начальника: "Оська... послушно пошел в пляс, приговаривая:

Я купила два корыта,
И жена моя Розита...

- Наша, одесская, бригадир. Называется "От моста до бойни".- И преподаватель истории в каком-то столичном институте, отец четверых детей, Оська снова пошел в пляс".

Другим "литёркам" везло больше. Им удавалось пристроиться на ЛФТ - легкий физический труд: в лагерные больницы фельдшерами, санитарами, писарями или на другие должности, требовавшие грамотных исполнителей. Правда, приказами и инструкциями было категорически запрещено использовать на этих должностях "политиков". Но запреты эти нарушались. Среди "блатарей" грамотных было маловато, а желающих работать где бы то ни было - еще меньше. Поэтому поневоле начальство привлекало "контриков". Легкий труд был, конечно, несказанным счастьем для "литерников". Но счастье было зыбким. Чтобы удержаться, надо было постоянно угождать, подстраиваться, угадывать и исполнять малейшие желания руководства. Что многие "литерники" и делали. Разумеется, это не могло укрыться от зоркого арестантского взора. Так вскоре "литерники" превратились в "литёрок" - отпетых холуев.

Мне приходилось беседовать со многими людьми, прошедшими ГУЛАГ. И, как ни прискорбно, большинство из них утверждало: "политиков" нередко отличали жадность, нелюдимость, кастовая замкнутость, подозрительность... Общались они зачастую только с себе подобными, нередко в камерах и на этапе предпочитали не делиться ничем с остальными "сидельцами" (в которых видели только представителей "дна", уголовников и "врагов социализма"). Все это отталкивало от них остальных заключенных. В таком поведении "литерных" сказывалась их особая психология, мировоззрение. В той, прошлой "вольной" жизни "литёрки" были все-таки элитой. В смутное время раскулачивания, голода, изматывающей работы и продовольственных карточек они стояли в стороне от этих бурь и потрясений. Довольство и достаток они считали нормой жизни. На этапе, в камере свой "сидор", или "кешарь" (как тогда называли вещевой мешок), они считали только своим. Личным. В крайнем случае делились с ближайшим товарищем-партийцем. Делить на всех им казалось диким. А вдруг ты подкармливаешь бандита или кулака - злейшего врага родной республики?! Считая себя осужденным несправедливо, "литёрка" в то же время воспринимал остальных как "настоящих преступников" и вел себя соответственно. Читая воспоминания бывших политических лагерниц и лагерников, не устаешь удивляться чванству, недоброжелательности "политиков" даже к себе подобным. Попадавшие впервые в камеру не желали разговаривать с остальными, не верили ни единому их слову, даже оскорбляли камерных "аборигенов". Одна из "литерных" вспоминала, например, что в пересыльной камере несколько женщин-заключенных отказались с ней общаться только потому, что у них срок подходил к концу, а ей оставалось сидеть еще семь лет. Значит, она на семь лет виновнее! Конечно, было бы несправедливо давать такую оценку всем "политическим". Но ведь далеко не всех из них и называли "литёрками"... Хотя, к сожалению, позже это прозвище стало распространяться на основную массу "контриков". Ушел в прошлое ГУЛАГ, а жаргон сохранил и донес до нас обидное и постыдное словечко "литёрка" - мелкая картишка, которую так легко побить и отбросить в сторону...

Итак, всесилие "блатных" в сталинских лагерях основывалось не только на поощрении со стороны начальства. Их презрение и ненависть к "политическим", "образованным" находили поддержку и в рядах "мужицкой" арестантской массы. Потому крестьянские парни и тянулись к "блатному братству". Потому и бытовало определенное различие между "мужиками" и "фраерами". "Босяк" и "мужик" легче понимали друг друга, нежели "фраерюгу". Он был не их круга. У него была другая психология. Это сказывалось во всем. Шаламов, например, в рассказе "На представку" поведал жуткую историю, как "блатарь" хотел расплатиться за карточный долг свитером, который увидел на "фраере". Тот не пожелал расстаться с дорогим для него подарком жены - и его зарезали. Жестокость. Зверство. Но, может, разумнее все же было отдать?

В общем, все зависело от того, мог ли человек играть по новым правилам. Ведь, в конце концов, "блатной" мир вполне лояльно относился к так называемым "битым фраерам" - тем, кто умел постоять за себя, легко адаптировался в арестантской среде.

Но о "фраерах" - рассказ отдельный...