Виктор Хассин

Письмо Джоанне

Writing as Resistance. Edited by Bob Gaucher. Canadian Scholars' Press Inc. Toronto. 2002. 538 p. /Антология материалов, написанных заключенными, нынешними и бывшими, и опубликованных в Journal of Prisoners on Prisons с 1998 по 2002 г./

Вскоре после окончания юридического колледжа, в 1981 году Виктор Хассин был приговорен к пожизненному заключению без права помилования в Пенсильвании. Он является автором книги "Жизнь без права помилования: тюрьма сегодня". Его деятельность оказала большое влияние на кардинальные перемены в пенсильванских тюрьмах.

Джоанна - студентка, член специального семинара по изучению тюремного опыта на основе личных свидетельств заключенных. Виктор регулярно участвовал в работе семинара, направляя туда письма, статьи, аудиозаписи, а весной 1999 года - и в ходе прямой телевизионной конференции. Это письмо является его ответом на коллективные вопросы членов семинара.

Дорогая Джоанна,

Я постараюсь ответить на вопросы, которые ты задала в своем письме, хотя эти вопросы куда труднее, чем ты думаешь (например, "Почему Вы это делаете (пишете) и с какими трудностями Вы сталкиваетесь..."). Я так долго не отвечал на твое письмо, потому что мне пришлось немало поразмышлять над тем, "почему" я пишу. Вообще-то писатели-заключенные вынуждены преодолевать неимоверные препятствия, чтобы, во-первых, обрести голос и, во-вторых, заставить людей их услышать.

Понимаешь, в отличие от узников прошлого, которые с полным основанием могли назвать себя "политическими заключенными" из-за институционального расизма, или социально-экономической несправедливости, или потому, что условия тюремного содержания были настолько бесчеловечны, что большинство узников и впрямь оказывались меньшими преступниками, чем их тюремщики, я считаюсь всего лишь самым обычным преступником. Я - заключенный, живущий в относительно человеческих условиях, учитывая, что я осужден за насильственное преступление. Поскольку обычные преступники лишены высоких моральных убеждений, нам трудно заставить себя услышать.

Хотя общество, которое многих своих граждан бросает за решетку и навешивает на них ярлык "обычный преступник", рискует превратить их в будущих мучеников в глазах революционно настроенного слоя дезориентированных и антисоциальных мятежников, тем не менее голоса этих диссидентов могут восприниматься всего лишь как невнятный шум озлобленной толпы. Давай взглянем фактам в лицо: если против невыносимых несправедливостей системы уголовного правосудия станет протестовать Аль Капоне, представляющий тысячи членов мафиозных семей, то такой протест можно назвать несерьезным и лицемерным, особенно если сравнить его с протестом Нельсона Манделы против той же самой системы.

Всякие попытки понять, почему это так, несомненно, вызвали бы большие споры, но такова печальная реальность и от нее нельзя просто отмахнуться (не Торо ли сказал: "Да кто ты такой, что говоришь так громко? Я тебя не слышу!"). Так что одно из больших препятствий, с которыми сталкиваются сегодня писатели-заключенные, это их статус обычных преступников, потому что из-за этого их голос заглушается вязкой атмосферой недоверия.

Впрочем, можно не без оснований заявить, что наши законы о наркотиках и иные законы социальной инженерии превращают бедняков и наркоманов в преступников исключительно с целью обезопасить положение высших классов, но этот спор мне как писателю-заключенному не интересен. Реальность такова, что избранная обществом тактика называть произведения писателей-заключенных писаниной обычных преступников, похоже, является весьма эффективной, и к голосам современных узников нет доверия не только у их тюремщиков, но также и у собратьев по перу.

Чтобы ты лучше поняла, о чем я говорю, расскажу тебе историю из моего писательского опыта. Когда я попал в тюрьму, я был хорошо образованным человеком, особенно по сравнению с моими новыми соседями, чье образование в основном исчерпывалось шестью классами начальной школы. Еще я отличался от них тем, что не боялся и не ненавидел бюрократов, которые мной командовали. Я ведь закончил юридический колледж, где меня научили понимать бюрократию и общаться с чиновниками, поэтому я и был способен воспринимать/уважать своих тюремщиков как чиновников при исполнении своей работы.

Несмотря на это преимущество, меня жутко угнетало чувство стыда за то, что я оказался за решеткой, и этот стыд лишил меня смелости высказывать несогласие и протест. Джоанна, я не могу описать тебе, как сильно чувство стыда может изуродовать человека, лишить его зрения, слуха и речи. В течение многих лет, проведенных в заключении, я отказывался принимать посетителей, кроме ближайших родственников и адвокатов. Я не писал домой и боялся получать почту. Я ощущал ужасный стыд, когда внешний мир проникал сквозь тюремные стены, стыд от того, что меня считали обычным преступником, - и поэтому я изменил свой голос, чтобы его никто не услышал, чтобы никто не узнал о моей никчемности и не сделал меня объектом пристального публичного изучения. Изоляция от общества была для меня намного более мучительной, чем физические условия существования в тюремном изгнании.

Итак, я находился в тюрьме, где меня обеспечили сносным кровом и пищей и иными удобствами, при этом сгорая от стыда и испытывая страх за свое будущее. Страх и стыд омрачали мою повседневную жизнь в первые несколько лет заключения, и все мои мысли и поступки в то время были нацелены лишь на то, чтобы выжить и сохранить анонимность.

Я испытал первый "позыв" писать в 1983 году после того, как стал свидетелем страшной попытки самоубийства. Однажды ранним утром, часа в два ночи, когда я возвращался к себе в камеру со смены в тюремном лазарете, я заметил на полу под дверью соседней камеры окровавленный палец. Оказалось, что сидящий там заключенный нанес себе жуткие увечья бритвой, буквально исполосовав свое тело. Кровь хлестала из порезов, нанесенных им самим, и куски окровавленного мяса свисали с его туловища, точно их ободрали, как шкурку с апельсина.

Тут же прибежали санитары, положили искромсанного человека на носилки для мусора и понесли в лазарет. Он беспомощно лежал на куче мусора, отрывая от себя клочья мяса и умоляя дать ему возможность умереть. Как только его унесли, в нашем отсеке быстро восстановился привычный порядок, и большинство заключенных преспокойно заснули, забыв о только что увиденном. Охранник вернулся на свой пост. Никто не выразил ни малейшего сочувствия или сожаления. А какой-то предприимчивый заключенный даже попросил перевести его утром в освободившуюся камеру, потому что в нашем отсеке, оказывается, радиотелевизионная антенна принимала передачи без помех.

Я был так потрясен этим происшествием, что на какое-то время избавился от своего стыда и страха и написал стихотворение о жуткой сцене самоубийства и всеобщем равнодушии. Это стихотворение написалось само собой, без малейшего усилия, и у меня даже мысли не возникло, что его надо куда-то отправить. Оно получилось очень кровавым, это стихотворение, с натуралистическим описанием того, что я видел, и было проникнуто гневом против системы, которая порождала такую безнадежность и такое равнодушие. И самое неожиданное, этот гнев был также обращен и на меня самого - молчаливого соучастника этого зверства.

Спустя несколько месяцев я - сам не знаю, почему - показал это стихотворение тюремному служащему-волонтеру, и он посоветовал мне связаться с комиссией писателей-заключенных американского ПЕН-центра - нью-йоркской организации, которая оказывает моральное и материальное содействие заключенным, описывающим свой тюремный опыт. Что я и сделал, хотя тогда еще я не был готов к роли писателя-заключенного и продолжал вести невидимую жизнь, исполненную страха и стыда. Тем не менее я начал читать сочинения других заключенных и позавидовал их таланту и мужеству.

Год спустя я решил сделать своему брату необычный подарок ко дню рождения. К тому моменту я уже более трех лет провел за решеткой, и, описывая в письмах свой тюремный быт, познакомил брата с богатым жаргоном, который повседневно использовался в моей тюрьме. Меня тогда - да и потом - не могла оставить равнодушным грубая откровенность обыденной речи заключенных, которая чем-то привлекла и моего брата, поэтому я написал вымышленные воспоминания молодого парня о его приключениях в тюрьме.

Рассказ назывался "Приключения Слима". Я сочинил его, используя тюремный жаргон для описания реальных событий и трагедий, и в конце поместил маленький словарик жаргонных слов и выражений с примерами их употребления. Рассказ этот получился страшным, жестоким, агрессивным и местами пересыпанным похабными шуточками. В комической форме я попытался воссоздать разные моменты выпавшего на мою долю тяжкого испытания. По сути дела, я дал своему брату и себе возможность отстраненно, без лишних эмоций взглянуть на реальность моего положения, что и позволило нам обоим посмеяться сквозь слезы над моей трагедией.

Этот рассказ стал поворотным моментом в моей судьбе, потому что теперь я обрел способ занять себя делом, но не утрачивая при этом анонимности и стыда. В конце концов, ведь меня зовут Виктор, а не Слим. Моему брату рассказ понравился, и он постоянно просил меня "рассказать, что случилось со Слимом дальше", и это подвигло меня раскрыть в этих рассказах свою душу. Скоро объем рукописи "Приключений Слима" дошел до 35 тысяч слов. Разумеется, ее никто не читал, кроме нас с братом, потому что ни он, ни я еще не набрались мужества вынести нашу боль на суд публики.

Много лет я удовлетворял свои "позывы" к писательству, добавляя все новые и новые главы к "Слиму", а потом давал читать написанное брату, и мы с ним получали взаимное удовольствие от этих тайных исповедей. Я не знаю, отчего мой брат решил оставаться в тени моей анонимности, но я оставался в ее тени, потому что страх и стыд, порожденные моим тюремным опытом, не оставили во мне ничего, кроме животного инстинкта самосохранения и привычки к существованию в одиночку (как в эмоциональном, так и в физическом смысле), которые и стали моими путеводными звездами.

В тюрьме сталкиваешься с тиранией разного рода: с тиранией этого социального института, наказания, страха, равнодушия, авторитета власти, самоуничижения, одиночества и стыда. Эти тираны не только ограничили мои возможности для самовыражения, но и всегда держали меня в состоянии гнева. Все мои поступки - хорошие и плохие - были продиктованы гневом. Вот почему я безоглядно нырял в опасный (иногда смертельно опасный) омут тюремной политики и тюремных реформ, не заботясь о личной безопасности, так как в глубине души мне было наплевать, выживу я или погибну. Существование под гнетом тирании порождает бесшабашное равнодушие к собственной жизни, потому что главным твоим врагом является будущее.

Так продолжалось по крайней мере десять лет, и хотя я, несомненно, многого добился (в смысле осуществления положительных перемен в стенах моей тюрьмы), духовно и эмоционально я умирал, потому что я подчинился своему гневу, который обесценивал любую мою победу: одно лишь самокопание не может смягчить озлобленное сердце, а гнев никогда не перерождается в чувство глубокого удовлетворения или гордости. Я подал на тюремные власти в суд и выиграл дело, я построил синагогу и гостиницу для посетителей, я спас бесчисленное число жизней и душ, но не сумел спасти себя от стыда и страха. Для меня лично это было тяжкое время. Время, когда я думал, надеялся, желал и жил как заключенный - и не более того.

Осенью 1986 года меня перевели в другую тюрьму. Этот перевод оторвал меня от друзей и родных. Казалось, меня отправили в другую страну. И это усилило мое гнев, еще более ожесточило меня, поэтому, едва очутившись на новом месте, я стал строить в голове планы новых судебных исков и новых конфликтов с системой. При том, что мои цели были благородны, мною двигали отнюдь не благородные мотивы, ибо я прежде всего хотел возвыситься над своим гневом, чтобы придать высокий смысл всему тому, что я затевал.

Спустя месяц после прибытия в новую тюрьму (это была "Вестерн пенитеншиери"), я оказался невольно втянут в тюремный бунт. Раньше я уже участвовал в нескольких бунтах, но этот отличался исключительной жестокостью (которая отражала условия содержания заключенных в этой тюрьме). Помню, как поначалу я ни во что не вмешивался, глядя, как бунтовщики крушили все подряд, и испытывал сладкое чувство удовлетворения. С жестокой радостью наблюдал пожар в тюрьме, акты чудовищной жестокости и зверства.

И вот для того, чтобы изжить в себе гнев, мне потребовалось стать свидетелем вопиющих проявлений жестокости, потому что я вдруг воочию увидел, во что этот гнев может когда-нибудь превратить меня самого. После бунта я понял, что мне нужно снова раздуть искру человечности в своей душе и что для этого есть лишь один способ. Мне нужно кого-то полюбить.

Понимаешь ли, тюрьма превратила меня в высохший стебель и серьезного мужчину, я избегал эмоциональных привязанностей и проявления чувств точно так же, как избегал случайных сексуальных связей. Просто если бы я позволил себе не быть равнодушным к другим людям, мне бы пришлось также не быть равнодушным по отношению к самому себе, и тогда, в конце концов, я был бы вынужден вступить в схватку с демонами своего стыда. Кроме того, в тюрьме проявление добрых человеческих чувств часто воспринимается как признак слабости и провоцирует физическое насилие со стороны других заключенных. Но теперь страх стать похожим на вызверившихся бунтовщиков, которых я увидел в этой тюрьме, оказался сильнее страха стать человеком.

Вскоре после тюремного бунта я познакомился с волонтеркой, влюбился в нее, и именно благодаря этой любовной страсти мне удалось вновь оживить всю гамму своих эмоций. И только тогда я оказался способен стать заключенным-писателем. Естественно, моим первыми пробами пера были любовные письма и стихи, но что может быть лучше для обретения утраченного самовыражения! Моя любовь к Деборе позволила мне постепенно преодолеть свой страх и стыд. Я перестал быть просто заключенным и вновь стал человеком. Вот когда я и сумел написать о разыгрывающихся вокруг меня трагедиях, потому что я наконец смог осознать их не просто как "дело житейское". И чем больше я любил Дебору и чем больше она любила меня, тем больше я писал о своем тюремном опыте.

Именно в тот период я перестал хранить в тайне свои произведения. Я принял участие в объявленном ПЕН-центром конкурсе среди заключенных-писателей, и мое стихотворение удостоилось специальной награды. Это достижение, которого я добился, движимый отнюдь не гневом, стало для меня источником большой гордости. И я стал писать уже регулярно. Вскоре я начал рассылать свои произведения людям, которым, как мне казалось, они не будут безразличны (друзьям, родственникам, университетским преподавателям, волонтерам - работникам тюремной системы и тюремному начальству).

В 1989 году меня опять перевели в другую тюрьму, но теперь я не был ни пришибленным, ни озлобленным, я просто писал, писал, писал...

В 1990 году я написал пьесу ("Круги Сна"), в которой протестовал против смертной казни, потому что в моей новой тюрьме приводились в исполнение смертные приговоры, вынесенные в штате Пенсильвания. Эта пьеса также была отмечена на конкурсе писателей-заключенных ПЕН-центра, а самое главное, начальник моей тюрьмы разрешил поставить ее силами тюремной самодеятельности. И вот однажды вечером, в ста метрах от того самого места, где власти штата казнили сотни осужденных, дюжина заключенных разыграли перед пятьюстами заключенными и представителями местной общественности спектакль - акцию протеста против санкционированного властями убийства.

Мы не устроили ни поджогов, ни беспорядков, ни актов насилия - это был всего лишь спектакль, в котором заключенные заявили свою позицию. И когда зрители встали и устроили овацию актерам и моей пьесе, я понял, что не смогу позволить себе снова стать заложником своего страха и стыда. И теперь я пишу не потому, что испытываю гнев, но потому, что я хочу воссоединиться с обществом - как созидающий человек. В конце концов, разве в этом мы не едины?

Словом, самое серьезное препятствие для писателей-заключенных сегодня - это их статус обычных преступников, их стыд, насилие и равнодушие, царящие в современных тюрьмах, а также отсутствие поддержки со стороны литературных кругов (печальный пример Джека Эббота [Джек Эббот - убийца, автор написанного в заключении романа, который привлек внимание американского писателя Нормана Мейлера. После развернутой Мейлером кампании был выпущен условно-досрочно из тюрьмы, но вскоре совершил еще одно убийство и получил пожизненный срок.] к сожалению, заставил литературный истеблишмент повернуться спиной ко всем обычным преступникам, а ведь деятельность комиссии американских заключенных-писателей нуждается в признании, поддержке и расширении).

Не знаю, насколько помогут тебе эти заметки, и если что-то для тебя еще остается неясным, я постараюсь в дальнейшем дать более исчерпывающий ответ.

Искренне твой,
Виктор