Виктор Некипелов
Институт дураков
Фрагмент из книги
Виктор Некипелов. Институт дураков. Документальная повесть "Институт дураков" и избранные стихотворения. Барнаул, "Помощь пострадавшим от психиатрии", 2005. 180 с., илл.
"Дураки едят пироги" (Практический статус невменяемого)
В советской криминальной практике вменяемость и невменяемость - понятия правовые, то есть юридические. Человек, совершивший преступление, признается вменяемым, если он сознает обстоятельства и общественные последствия совершенного. Дело рассматривается судом, и в случае доказательства и признания вины выносится обвинительный приговор с мерой наказания. Если же совершивший преступление не отдает себе отчета в совершенном и не сознает опасности своих действий из-за душевной болезни, он не может быть привлечен к уголовной ответственности. Такой человек признается больным, а не преступником, и к такому человеку в соответствии со статьей 11 УК РСФСР "могут быть применены обязательные меры медицинского характера по постановлению суда", то есть меры принудительного лечения. Заметьте, "могут быть применены по постановлению суда". Значит, могут быть и не применены? По правде говоря, часто так и бывает. Например, когда преступление не очень серьезное или совершается, даже и повторно, человеком, уже состоявшем на психиатрическом учете. В последнем случае обвиняемый несколько дней содержится в камере предварительного заключения, а за это время суд отправляет повестку официальным опекунам задержанного с предупреждением и, если это необходимо, со взысканием суммы стоимости причиненного ущерба, после чего обвиняемый отпускается. В тяжелых случаях суд выносит постановление о необходимости обязательного лечения либо в больнице общего типа, либо в специальной психиатрической больнице. Но это постановление не является наказанием за совершенное уголовное преступление, хотя и выполняется репрессивным аппаратом, а рассматривается как "обязательная административная мера" [Вп. 1 ст. 403 УПК РСФСР говорится: "Принудительные мерымедицинского характера, небудучи мерами уголовного наказания, тем неменее являются мерами государственногопринуждения и могут назначаться только судом"]. Освобождение от наказания за уголовное преступление, совершенное человеком в состоянии невменяемости, пропагандистски выдается советским правосудием за торжество гуманности и законности.
Но оставим пропаганду в стороне. Как относится к возможности заменить каторжный труд в лагере госпитализацией в психиатрическую больницу сам преступник, уголовный преступник?
Ну и что, думает он, "дураки едят пироги". Ему не нужно будет работать, в его пайке всегда будут молоко и мясо, вместо вертухаев будут врачи, постель будет чистой, он сможет лежать на койке и дремать, медсестры все сделают, у него будет право на посылки и свидания почти каждый день, и он сможет прогуливаться в саду... Есть только одно неудобство в этой жизни: он должен будет каждый день пить таблетки, от которых он будет спать или хуже... но такова цена небесных благ. Однако можно найти выход. Можно научиться обманывать сестер и разными ухищрениями не глотать таблетки... например, положив под язык и потом выплюнув, выкашлянув. В спецбольницах это, конечно, труднее, но ведь не лагерь же, не лагерь и не тюрьма! Для человека, которому грозит большой срок, искушение довольно сильное: пять лет больницы или пятнадцать в лагере?..
Признание невменяемым дает, кроме того, множество преимуществ после освобождения. Опять же - не надо работать, так как пребывание в больнице влечет за собой получение инвалидности второй или третьей группы с пособием на жизнь. Опять же - не несет уголовной ответственности за последующие преступления... Эй вы, дураки! Идемте позабавимся! Можно пить и гулять в свое удовольствие, сумасшедшему все простится. Говорят даже, что сумасшедший не обязан платить за причиненный ущерб, если у него нет официального опекуна.
И у каждого преступника есть это заветное желание - быть признанным невменяемым. Я расспрашивал многих в лагере и тюрьме, и из тех, с кем разговаривал, кто знал о существовании психиатрического рая, не было ни одного, кто бы о нем не мечтал.
Но как туда попасть? Русский человек, может быть, и не очень умен, но у него есть практическая жилка, особая сметливость, если к тому же дело касается попадания в рай. Здесь много возможностей для изобретательного ума. Как всегда, на первом месте врожденные актеры, за ними - дурной пример заразителен - идут их последователи, подражатели. Большая часть арестованного уголовного мира борется с остервенением за место в рядах психов.
Естественно, отбор тоже безжалостен. Гонка жестока. Едва ли один из десятка стартующих пересекает линию финиша. Мои цифры основаны на моих наблюдениях и не могут служить документом, но я предполагаю, что 85 или даже 90% направленных в психбольницы душевно здоровы. 95% людей из 4-го отделения института имени Сербского были здоровы. А из тех, кто был признан больным, может быть, только 25 или 30 % были действительно больными. Руководство справляется с этой проблемой очень просто: оно закрывает глаза на нее, афишируя при этом на весь мир свою "гуманность". Для высоких чинов, сидящих в кабинетах, даже удобно такое положение: процент душевнобольных увеличивается из года в год, и это соответственно увеличивает материальные возможности стационаров; но главное - процент преступности по статистике падает. "В социалистическом обществе не может быть социальной основы для нарушения закона" - такой лозунг на красном полотне длиною три метра висел во Владимирской следственной тюрьме N 1. Если нарушения законов и преступность все-таки еще существуют, то они лишь "пережитки капитализма"... или следствие психиатрического заболевания. Судя по недостатку мест в психбольницах, больных в стране слишком много. Леонид Плющ свидетельствует, что в Днепропетровской спецпсихбольнице на трех человек приходится две кровати . Даже в институте Сербского в отделениях N 2 и N 6 я видел людей, спавших на полу из-за недостатка коек.
Структура института
Я мало что могу сказать о структуре института в целом. Официально он называется Центральным научно-исследовательским институтом судебной психиатрии имени профессора Сербского (ЦНИИСП) и находится в ведении Министерства здравоохранения СССР. Однако у него есть и другой, негласный, опекун, чей титул не обозначен на вывеске, - Министерство внутренних дел СССР. Не знаю, в каких конкретных формах осуществляется его влияние, но вот одна их них: весь персонал института имеет воинские звания войск МВД, врачи - офицерские, сестры и няньки - видимо, сержантские. Уже одно это обстоятельство (подкрепленное, конечно, соответствующей зарплатой) повышает бдительность и усердие медицинского персонала, усиливает его ретивость по части выполнения государственных задач.
Во главе института стоит действительный член Академии медицинских наук профессор Морозов. Не знаю его воинского звания по табелю МВД, но судя по тому, что его подчиненный, по сути всего лишь заведующий отделением, Лунц, как говорили осведомленные люди, имеет звание генерал-лейтенанта, звание Морозова должно быть не малым.
Кроме Министерства внутренних дел, институт Сербского не может не курироваться - через Прокуратуру СССР - и Министерством юстиции. Забегают в него, конечно, или позванивают (это касается как раз 4-го отделения) и из всевластного КГБ.
В составе института, насколько я знаю (видел на картонке с номерами телефонов в сестринской комнате), семь отделений. Одно из них (5-е) - женское. Еще знаю, что 7-е отделение - алкогольное (алкогольные психозы), оно как-то особняком стоит и помещается в отдельном здании во дворе и работает будто бы только на московских алкоголиков.
Что касается остальных отделений, то я совершенно не знаю, по какому принципу они выделены. Предполагаю, что по характеру заболеваний. Наше, 4-е отделение, очевидно, шизофреническое. Ну, может быть, более узко: вялотекущая шизофрения, у нее ведь по советской классификации много различных форм. Это можно предположить хотя бы потому, что через 4-е отделение проходили все "политические", а у них, как правило, всегда "шизофрения".
Какие же ярлыки на 1, 2, 3 и 6-м отделениях? Ну, может быть, где-то "паранойя", где-то "маниакально-депрессивные психозы", где-то "эпилепсия"... Или другие варианты шизофрении, скажем, "галлюцинаторно-бредовая" или "кататоническая"?.. Не знаю, не бывал. Но из нашей партии, привезенной из Бутырок 15 января (около 25 человек), многие попали в 1 и 2-е отделения. Они самые большие в институте (в первом, кажется, около ста человек) и скученные, это там спят в коридорах и на полу. А всего в институте пребывает единовременно около 300 человек. В каждом отделении свои врачи, сестры, няньки. Даже дежурные прапорщики (один человек на отделение, сменяются каждые восемь часов), хоть они подчиняются своему начальству, в отделениях одни и те же.
Кроме основныхсвоих задач -практической экспертизы и науки - институтявляется учебнойбазой какдля студентов, так и для различных семинаров, курсовусовершенствования и т.п., причем сразупо двум ведомствам - медицинскомуиюридическому. В институте где-тоесть большой, на150-200 человек, зал, вкотором проводятся лекции с демонстрацией больных.
К сожалению, там я тоже не бывал.
Встреча с Лунцем
Однажды няньки несколько тщательнее провели в палатах приборку. Прибежала сестра - потыкала пальцем в паутину. Зэки-натиралыцики налегли с утра на паркет.
Было часов около одиннадцати, я читал, сидя на койке.
Вдруг в палату быстрыми шагами, почти бегом, влетел седовласый большеголовый человек в белом халате. Выпученными, а еще и увеличенными стеклами очков глазами и вздутыми щечками он напоминал большого мопса. Он и влетел, как мопс, круто развернувшись на кривых ногах. Остановившись передо мной, с возгласом "Ну-с!" - резко постучал правым указательным пальцем по левому, клянусь, звук был точь-в-точь такой, как если бы мопс, усевшись, постучал обрубком хвоста по полу.
Я встал. Незнакомец сквозь стекла очков буравил меня взглядом. Через некоторое время в палату так же быстро вошла незнакомая женщина в очках и с тетрадкой в руке, а за ней - наша дневная сестра, кудрявенькая Женя.
- Вот это тот больной, Даниил Романович, о котором мы вам рассказывали, - произнесла, запыхавшись от бега, женщина с тетрадкой.
Я понял, что передо мной знаменитый Лунц, и кровь бросилась мне в голову.
Мы стояли молча, уставившись друг другу в глаза, как два деревенских парня, играющих в гляделки.
- Вы окончили фармацевтический институт? - резко спросил он.
- Простите, но я не знаю, с кем говорю. Вы не представились.
- Зовите меня Даниил Романович.
- Так вы Лунц?
- Именно. Именно так, - отчеканил он, продолжая сверлить меня взглядом. - Так какой фарминститут вы окончили? Московский?
- Харьковский.
- А еще вы окончили литературный институт?
- Чувствуется, что вы знакомы с моей биографией.
- Кое-что, кое-что. Скажите, а кто был вашим творческим руководителем в институте?
Я подумал: видимо, проходили уже перед ним студенты или выпускники литературного института. Ну да, конечно, Данилов из Ленинграда... мой друг Гоша Беляков... Сколько еще неведомых...
В палату вошло еще несколько врачей.
- Вы же все равно его не знаете, - ответил я. - Сергей Александрович Поделков.
- Он больше, э-э-э, педагог, чем поэт?
- Это вы так считаете?
- Разумеется, мнение сугубо личное. Да, да, да.
Я заметил, что он не сводит глаз с моей руки. В левой руке у меня были очки, и, разговаривая с Лунцем, я машинально крутил их, держа за дужки. Я вспомнил утверждение Игоря, что такое непроизвольное монотонное движение часто расценивается врачами как один из признаков шизофрении, и быстро оборвал его, скрестив руки на груди.
- Ну хорошо. Мы еще будем беседовать с вами. Часто и долго беседовать.
Тоже глядя прямо ему в глаза, не убирая скрещенных рук, я медленно покачал головой, выражая отрицание.
- Что, нет? - вздернул головой Лунц. - Нет?
- Нет, - тихо, но отчетливо ответил я.
- Почему?
- Потому что глядя на вас, я вижу перед собою - детей Леонида Плюща, - ответил я негромко и медленно, смотря ему в самые зрачки - зеленые и мертвые.
Резко вскинулась кудлатая голова. Щелкнули челюсти мопса. Однако он держал себя.
- Ну, это вам так кажется. Хорошо. До свиданья. Вопросы ко мне есть?
Я спросил, буду ли оставлен здесь на второй месяц, как обещает врач.
- Посмотрим в понедельник, - ответил Лунц. Еще я спросил, скоро ли, наконец, состоится прогулка. Сказал, что лежу здесь уже месяц без глотка воздуха.
- Что вы, это по лужам-то? Февраль... грипп... - он явно смешался. - Нет, это опасно, опасно...
- А вам не кажется, что месяц без воздуха - это более опасно?
Но Лунц уже не ответил - он бежал из палаты, сопровождаемый своей свитой. Они обошли и другие палаты, правда, ни у одной кровати не задержавшись так долго, как возле моей.
Позже я узнал, что это был первый обход Лунца после возвращения его из-за границы, кажется, из Венгрии. Что-то насаждал он там?.. Я думал: интересно, а в западные, в так называемые "капстраны" он ездит? И уютно ли ему там? Ведь в 1973-1974 годах особенно высока была волна протестов за рубежом против психиатрических репрессий в СССР. И уж имя Лунца поминалось там, наверное, часто. Это была моя первая и, по сути, единственная продолжительная встреча с Лунцем. Никаких бесед, ни долгих, ни коротких, между нами так и не состоялось.
После его ухода в палате еще долго пахло собачьей шерстью.
