Александр Бикбов

Борьба против систем наказания как инструмент познания

Исходным импульсом к организации этой конференции стало удивление. Оказалось, что в 1970-х во Франции были политзаключенные. Французское правительство прибегло к практике политзаключения именно в тот период, когда недавно возникшее в СССР правозащитное движение с надеждой глядело в священную даль "цивилизованного мира". Франция неоспоримо принадлежала к этому ряду "цивилизованных стран". И тем не менее там тоже были политзаключенные. Кроме того, оказалось, что в совсем иной политической и интеллектуальной ситуации во Франции начала 1970-х возникла инициатива, по своим задачам близкая правозащите советского периода. Этой инициативой была Группа информации по тюрьмам. Эта Группа оказалась неожиданно близка и разительно не похожа на объединения за права человека в СССР. Как и в СССР, она стала результатом деятельности интеллектуалов, не согласных мириться с текущим положением дел. Как и в СССР, за именами известных и во многом "неприкасаемых" участников стояла работа целой сети анонимных и полуанонимных активистов и исследователей. Но политические предпочтения участников были так же далеки от демократических, как их цели - от реформы системы наказаний. В отличие от советских правозащитников они не желали "исправить" систему или заставить исполнять законы. Мишелю Фуко, который был одним из организаторов и активистов этой Группы, тезис исправления был чужд в корне. Речь шла о том, чтобы выработать знание о тюрьме. Но такое знание, которое взорвало бы ее изнутри.

Чем важна эта невероятная при иных обстоятельствах встреча в Москве между российскими диссидентами и левыми французскими активистами? Хотим мы того или нет, но 1970-е, с их техниками и задачами, остаются той ситуацией, к которой так или иначе возвращаются практика и теория работы с тюрьмами: совершенно точно - в России, очень вероятно - во Франции. Прежде всего потому, что многие современные организации и само существование светских движений вокруг тюрем - это результат динамики конца 1960-х - 1970-х годов, со всеми теперь уже понемногу исчезающими из коллективной памяти политическими обстоятельствами. Возникновение таких одновременно схожих и разнящихся инициатив в СССР и Франции, по обе стороны "железного занавеса", заслуживает особого внимания. Но обсуждать изолированно ситуацию 1970-х сегодня бессмысленно. Потому что она по-прежнему "заряжена": в ней обнаруживаются недостающие смыслы, ориентиры, альтернативы по отношению ко всему тому, что происходит сейчас в поле борьбы против репрессивных систем и деятельности по их "смягчению".

Возможность получить ответ на некоторые актуальные вопросы - это поставить их так, чтобы они оказались в "перекрестье" редко соединяемых перспектив: хронологических (1970-е и 2000-е) и политических (Россия и Франция). Потому и участники конференции, которых я пригласил представить свои свидетельства и анализ, принадлежат к разным поколениям и обладают несхожими политическими предпочтениями. Замысел этой встречи - не устранить исходные различия между ними, а воспользоваться этими различиями как ресурсом знания и действия.

Знание как ставка в борьбе

Знание является ключевым элементом борьбы с системами наказания - этот факт демонстрирует вся ее недавняя история. В 1970-х и позже знание о тюрьме не просто используется оппозицией в противостоянии официальным органам. Оно выступает мотивом этой борьбы: не во имя обретения власти знать, что происходит в тюрьмах, а брать на себя власть, чтобы знать о том, что власть скрывает. В этой ситуации формула Фуко "Тюрьма - это аппарат познания" имеет совершенно реалистический и практический смысл.. Во-первых, потому что тюрьма производит классификации, которые неотделимы от телесных перемещений: она сначала устраняет преступников из мира законопослушных, а затем непрерывно тасует заключенных по режимам содержания, разделяет по мотивам и актам поведения, типологизирует по склонности к преступлению или к исправлению и т. д. В виде приобретенных в тюрьме привычек и мыслительных схем эти классификации попадают обратно в "законопослушный" мир, срастаясь с его здравым смыслом.

Во-вторых, познавательный эффект, связанный с тюрьмой, обеспечен тем, что тюрьма - это "сильный институт", который создает зону молчания, зону стыда и запрета, зону ложных представлений, начиная с политических угроз, заканчивая героической блатной мифологией. Само существование тюрьмы - это вызов для воли к знанию. Рутинная работа тюремной машинерии, которая непрерывно производит собственные классификации, задает своеобразные гравитационные искажения реальности. И, получив минимальный политический заряд, оказывается вызовом для тех, кто претендует на обладание истиной об этой реальности. Неслучайно техники информационной борьбы против тюрем и в СССР, и во Франции разрабатывают прежде всего ученые и интеллектуалы, для кого запрет на знание предстает угрозой одновременно политической и профессиональной. Противодействие работе тюремной машины - это не только попытка освободить заключенных или улучшить их быт, это попытка разоблачить ложь и восстановить истину. Эти два аспекта, познавательный и политический, неразделимы так же, как в самой тюрьме знание не отделимо от насилия.

Но две истории борьбы и познания разворачиваются далеко не одинаковым образом.

История правозащитного движения в СССР сложилась так, что "критика власти велась на языке права" (Людмила Алексеева). Парадокс состоит в том, что язык права становится языком сопротивления. Правозащитник - это честный двойник судьи, причем правосудие рассматривается как прямое и личное отправление справедливости. По словам Л. Алексеевой, "у них [правозащитников] нет ни лидеров, ни подчиненных, никто никому не "поручает" никаких дел, а может лишь сам делать задуманное, если не будет добровольных помощников. Никто не имеет каких-либо обязанностей, кроме налагаемых собственной совестью" [Алексеева Л. История инакомыслия в СССР, гл. "Движение за права человека", раздел III]. Если в ряде моментов движение во Франции и в СССР были близки, то общий мотив действия - уже под гораздо б?льшим вопросом: была ли "совесть" тем импульсом, который заставил Мишеля Фуко и его соратников по Группе восклицать "Невыносимо!" ["Intolérable" - название серии брошюр, выпускавшихся ГИТ.]? В СССР "совесть" и "задача возвращения людям чувства собственного достоинства" (Андрей Амальрик), реализованные в легалистской установке, были нацелены на восстановление порядка (как в "цивилизованных странах").

Во французском движении репрессивные системы воспринимались как неотъемлемая часть именно этого "цивилизованного" порядка, и цели Группы были крайне далеки от восстановления порядка через правосудие. Скорее они были созвучны прямо противоположному маоистскому самоощущению "подлить масла в огонь народного восстания". Основной задачей было взорвать порядок изнутри, начав с того, чтобы лишить этот "сильный институт" тюрьмы монополии на молчание Создать тюрьме такую контрвласть, которая давала бы релевантное ей контрзнание. В отличие от правозащитников участники французского движения не избегали слова "политика": именно политизация всей тюрьмы, вместо герметичной защиты политзаключенных, стала залогом эффективности Группы.

Это - различия, которые наиболее заметны. И лишь исходная их констатация. Практическим результатом нашей встречи было бы не просто описание проблем и нарушений, но анализ того, как функционирует знание об этих проблемах, в каких обстоятельствах, как оно меняет режим власти, какие инструменты власти этому знанию препятствуют и какие лучше всего ему удовлетворяют.

Профессионализация или политизация?

В хронологической перспективе ключевым остается вопрос, который с начала 1990-х обсуждается в российских правозащитных кругах с неизменным смещением: эмоциональным, моральным, политическим. Хотя только прямой ответ позволяет понять изменения, которым подверглась правозащитная практика с момента ее легализации. С середины 1960-х до середины 1980-х годов правозащитное движение в СССР, как и движение вокруг тюрем во Франции начала 1970-х, делалось усилиями дилетантов - убежденных и образованных активистов, имевших другую, "основную" профессию. Правозащита как призвание принципиально не могла стать профессией, оставаясь политическим актом, даже если сами правозащитники в СССР дистанцировались от политического смысла своих действий. Но с момента, когда правозащита перестала попадать под статью об "антисоветской пропаганде", открылся путь к ее профессионализации, а вероятность активной политизации, напротив, снизилась.

Несмотря на то, что участники Группы информации по тюрьмам не были профессионалами и разрабатывали техники политической работы "на ходу", их опыт оказался во многом опережающим по отношению к практикам 2000-х во Франции и в России. Почему Группе, действовавшей недолго, непрофессионально и локально, удалось достичь такого успеха в превращении тюремного вопроса в национальную проблему? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно прежде всего понять, что профессионализация подобных инициатив не является простым переводом из идейного измерения в техническое. Переход от активизма к профессиональной правозащите включает принципиальное изменение места правозащитника в отношениях власти. Что это значит?

В советских 1970-х правозащитник, как во Франции - активист, постоянно балансировали на грани ареста: из активиста было очень легко стать политзаключенным. В этот момент главным ориентиром и оппонентом правозащитника или активиста выступала централизованная государственная администрация, Власть с большой буквы. В ситуации 2000-х, когда существует и действует большое число профессиональных правозащитных организаций, правозащитник тоже попадает в тюрьму, но уже с мандатом, подписанным самой этой Властью, то есть с разрешения государства. Если в 70-е годы неофициальное практическое знание о тюрьме - контрзнание - формировалось в квартирах и отчасти в нецелевым образом используемых помещениях НИИ (как это было в СССР), то в современной ситуации правозащитник попадает в тюрьму из офиса, из некоего центра легальной профессиональной деятельности. Приходя в тюрьму из офиса, с официальным разрешением, он оказывается вовлечен в очень сложные, двойственные отношения с той Властью, с которой боролись и которую пытались не замечать участники подобных инициатив 70-х.

Если говорить о современной России, правозащитник - все менее политизированная позиция. Это больше не честный двойник нечестного официального судьи (и вероятный политзаключенный) советского периода, делающий "наше дело", то есть оказывающий помощь политзаключенным. Это специалист, для которого главной целью выступает совместная с тюремной администрацией экспертиза быта уголовных заключенных с позиций международного права. Правозащитник уже не попадает в социальную категорию, из которой пополняются ряды заключенных: это не входит в число основных профессиональных рисков. По своим должностным обязанностям он приближается к фигурам, с которыми раньше ни при каких условиях не согласился бы себя отождествить - со специалистами, работающими внутри системы наказаний: тюремными воспитателями, врачами и т. д. Только в ситуации российских 2000-х правозащитник приходит извне. Как следствие, знание "о нас" (политических, каким оно было в 1970-е) превращается в знание "о них" (уголовных). Минуя ключевой пункт - "их" знание, голоса самих заключенных, которые были в центре инициатив французской Группы.

Второй очень важный момент, о котором Даниэль Дефер упоминает как о чем-то само собой разумеющемся, но который, с точки зрения профессиональной правозащиты, является парадоксом. Группа информации по тюрьмам с самого начала планирует самороспуск, что блокирует любую возможность профессионализации. Это не означает какого-то чрезмерного оптимизма ее участников: никто из них не верит, что тюрьма исчезнет как проблема. Это означает, что предметом своего политического знания и действия Группа не считает тюремную проблему как таковую. Ее задачи политически очерчены: заранее планируемый предел существования - это создание организации самими заключенными.

В этом смысле, модель профессиональной правозащиты построена на принципиально ином восприятии не только знаний заключенных, но и времени собственного существования. Организация профессиональна настолько, насколько постоянно занимается своей проблемой. Удивительным образом эта установка согласуется с ощущением правозащитников 70-х: что "это никогда не кончится" и что при советской власти всегда найдется, кого защищать. А поскольку в 2000-х не приходится рассчитывать на исчезновение тюрем, профессиональная правозащита, работающая на их улучшение, все плотнее встраивается в систему их поддержания.

Политизация и работа на упреждение

Группа изначально не пыталась решать тюремный вопрос профессионально. Ее участники воспринимали свою инициативу как самостоятельно взятую контрвласть, обеспеченную технической компетентностью. Их действия ставили под сомнение существующий политический порядок. Работа Группы заключалась не в ответах на репрессивные акты официальной Власти, а в ряде хорошо обоснованных упреждающих провокаций, которые расширяли область публично доступного знания. Именно эти действия, в конечном счете, сделали тюрьму предметом широкого интереса.

Принципиально, что создание Группы предшествует возникновению тюремного вопроса: она порождает его своей активностью. Правозащитное же движение в СССР начиналось с ответа на репрессии - с подписания обращений к государственным органам, затем к международным организациям. Если я правильно понимаю, и далее в СССР акции были вызваны актами государственного насилия, которые воспринимались как незаконные. Схожими были средства получения информации, но не техники политической мобилизации. Ощущение, что Советскую власть опередить невозможно, вполне естественно сопровождало отказ от политизации.

Упреждающий характер инициатив Группы был гарантирован, помимо прочего, избытком культурного капитала ее участников, использованным по назначению. Это была деятельность, где активистские интересы практически неотделимы от интересов познавательных и даже академических. В создании опросников участвуют признанные социологи. А М. Фуко на одной из конференций в Канаде замечает: "На самом деле меня не интересует заключенный как личность. Меня интересуют властные тактики и стратегии... Цель - это проблематика власти" [Интервью 1976 г. "Иллегализм и искусство наказания", цит. по: Casadamont G. Michel Foucault et le champ carcéral// Sociétés et représentations, 1996. N3. Р. 294. Автор статьи замечает, что подобное высказывание Фуко вряд ли позволил бы себе в самой Франции (в Канаде политическая самоцензура Фуко ослабевает в результате физического выхода из пространства борьбы)]. Это высказывание говорит не о высокомерии Фуко в отношении заключенных, а о том, что в основе его активизма лежал очень сильный познавательный импульс. Групп работала с социальной реальностью, которая должна была бы хотя бы отчасти подтверждать или опровергать теоретические представления.

Кроме того, отбор свидетельств для публикации предполагал использование критериев доказательности, красоты - так или иначе вкусовой выбор. Это значит, что огромную роль в функционировании Группы играл интеллектуальный, отчасти журналистский вкус, который должен был удовлетворить сразу нескольким задачам: не нарушив политической истины, дать живое и наглядное представление о быте тюрьмы. Это, с моей точки зрения, также говорит об избытке культурного капитала, который был перенесен на тюремную почву и смог дать результат, оказавшийся интересным, необыденнным и востребованным в пространстве СМИ.

По-моему, в России 2000-х существует немного инициатив, которые работают в таком же упреждающем режиме. Одна из тех, что мне известна, - Команда правовой безопасности Legal Team, которая была спроектирована и заработала до начала милицейских репрессий против участников Социального форума 2006.