Людмила Альперн

В поисках свободы: интеграция тени, или тюремная реформа как перманентная революция

Тем самым я не хочу сказать, что явления, называемого преступностью, не существует, хотя это любимый тезис всемирно известного криминолога Нильса Кристи, но для меня совершенно очевидно, что указанное явление как минимум неоднозначно и требует иного подхода как объект изучения и реагирования. Современная криминология так и не нашла общепризнанного определения для своего предмета. Кроме, пожалуй, одного: преступление - это социальный конструкт. Нет ни одного, даже самого тяжкого деяния, которое можно было назвать абсолютным преступлением. Самые опасные из них с точки зрения жизни человека при определенных обстоятельствах всегда находили оправдание в обществе. А так называемые беловоротничковые преступления - экономические или инакомыслие - могут быть наказаны предельно строго, вплоть до полного морального или физического истребления лиц, их совершивших.

* * *

Именно с последней проблемой я столкнулась в юности, прошедшей в застойной Москве второй половины 70-х. В ней не было места терактам или вооруженным противостояниям власти. Не было в силу детской незрелости и никакого моего личного вклада в "демократическое движение", наоборот - движение сделало вклад в мое развитие. Но ощущение ненависти к "преступному режиму" приводило к ощущению преступности собственной личности и жизни, а значит, к ожиданию "справедливого суда и наказания" - исключения из института, увольнения с работы, ссылки, каторги, смертной казни...

* * *

Организация "Центр содействия реформе уголовного правосудия", в которой я стала профессионально работать уже в новейшее время (конец 90-х), фактически оказалась моей семьей - ее сотрудников я знала к этому моменту не менее двадцати лет, директора - Валерия Абрамкина - более двадцати.

Виды деятельности, которыми Центр занимался, были знакомы мне с ранней юности, почти с детства. Работа эта на поверку оказалась унаследованным делом, своего рода семейным бизнесом. Я прошла серьезную подготовку, сдала трудные экзамены и получила профессию, которую называю "тюремная реформа".

Сущность этой деятельности можно описать как умение работать (слушать и понимать) с представителями наиболее отверженных групп населения (заключенных, их родственников, бывших заключенных, а значит, в том числе бродяг, бомжей, скитальцев, грязных и злых, несчастных и голодных) и в то же время с наиболее властными и полномочными представителями общества: сотрудниками правоохранительных структур - милиции, следственного аппарата, прокуратуры, пенитенциарной системы, Государственной Думы и т. д. То есть выполнять роль посредника, проводника между этими, казалось бы, безнадежно оторванными друг от друга человеческими слоями, противоположными по сути, но органично связанными между собой и представляющие в терминах аналитической психологии "тень" друг друга.

* * *

У меня никогда не было проблем с принятием заключенных, я подсознательно идентифицировалась именно с ними, так как еще в юности сама определила себя как преступницу и вынесла себе приговор. Даже сейчас меня не покидает чувство, что последние восемь лет, непрерывно работая с тюрьмой, я просто отсиживаю свой срок и время моего освобождения все еще не наступило. Все, что я пытаюсь в ней изменить, улучшить, я делаю лично для себя.

Но власть предержащие, в том числе тюремщики, были и, возможно, все еще остаются моей "тенью". Я относилась к ним, как и положено в правозащитной традиции, в лучшем случае - как к бездушным бюрократам.

Мне понадобилось пройти большой путь, чтобы понять, что это - моя личная проблема. Штамп, который предписывает думать, что, если я лично не способна видеть за формой или занимаемой должностью человека, не имеет ничего общего с объективной реальностью. И я переступила этот порог, я перестала работать с системой - с должностями, званиями, режимами, я стала работать с людьми. Я сняла с них свои проекции, и это сделало меня свободней.

Возможно, мне просто повезло: люди, с которыми я работаю уже много лет, сотрудники одного областного тюремного управления, действительно оказались людьми в большей степени, чем я, в высшей степени, несмотря на столь сложную и давящую работу, и это они первые сняли с меня свои проекции и увидели во мне человека.

Я могу многое рассказать о моих отношениях с ныне покойным начальником женской колонии строго режима Юрием Яковлевичем Афанасьевым, имевшим в зоне кличку "папа", о тех шагах, которые мы сделали навстречу друг другу, и потом уже вместе. О том, как он, тюремщик со стажем, смог пересмотреть свои подходы к тюремному делу, перестать применять долговременную изоляцию в качестве наказания, перестроить ШИЗО по европейским нормам, стал работать с судьями для более эффективного применения УДО и т. д. На вопрос международных экспертов: "Что вам дает сотрудничество с общественными организациями?" он как-то ответил: "Мы пересмотрели свое отношение к осужденным. Мы и раньше к ним относились неплохо, а стали относиться - как к людям".

Для меня это и есть главная характеристика моей работы. Я знаю это давно, ощущаю это своей чувствительной шкурой - как тюремщики относятся ко мне, так и к своим подопечным.

* * *

Однако это случилось не сразу. Не сразу мы попали в колонии. Только с конца 1998 года, после перехода пенитенциарной системы из МВД в Минюст, мы стали работать не только с отдельными заключенными по письмам и при личных встречах с теми, кто освободился, но и в самих учреждениях.

Моя работа в учреждениях началась с мониторинга соблюдения Минимальных стандартных правил обращения с заключенными ООН в шести женских учреждениях РФ. Получив вопросник от международной организации, осевшей в Лионе (Observatoire international des prisons (OIP)) о положении женщин в российских тюрьмах, я поняла, что ответов нет, вернее - я их не знаю. Это задело и заинтересовало меня. В кратчайшие сроки мне удалось получить официальное разрешение на проведение исследования. Трудно сказать, что оказало здесь главное влияние - то ли у нас было много "гуманитарной помощи" (так как мы стали сотрудничать с "Международным женским клубом", члены которого желали оказать помощь детям осужденных женщин, содержавшихся в колонийских домах ребенка), то ли исследование проводилось в женских учреждениях, не слишком значимых с точки зрения тюремной идеологии.

Конечно, кое-что я знала. Знания были литературные. Это не было "моим знанием". Тогда я поняла еще одну особенность своего восприятия - только личное присутствие, личное участие, личное наблюдение позволяло мне оперировать знанием, осмысленно представлять его другим. В противном случае я ощущала себя жалкой самозванкой, плагиатором, лгуньей, которую легко можно поймать на так называемых "измышлениях". Возможно, это было прямое следствие "героической юности", когда каждое неосторожное слово могло стать причиной преследований.

Исследование соблюдения минимальных стандартов стало моим базовым образованием в тюремной проблеме и основой для всей дальнейшей работы, которая длится уже 8 лет. В нее вошли серии проектов в женских и воспитательных колониях - все они начинались с подробнейшего анкетирования осужденных (и в тех случаях, когда это было возможно - сотрудников), элементом которого стал знаменитый конкурс сочинений, победители и просто участники конкурса обычно награждались тем, чего так не хватало им в предельно скудной тюремной жизни, - шоколадками, книжками, носками, конвертами и т. д.

Сочинения позволяли выговориться малолетним узникам, открыто рассказать о своих бедах и несчастьях (условием проведения "конкурса" было полное отстранение от него администрации колонии, мы раздавали бланки и собирали готовые произведения из рук в руки, в обход воспитателей и учителей), а нам давали возможность глубже проникнуть в сложный, жестокий мир детской тюрьмы, понять и его, и возможную степень своего участия и влияния.

Лучшие сочинения мы стали публиковать в небольших сборниках, и они широко разошлись по стране. Кроме того, Центр с 98-го года работал с выставкой, представляя проблемы тюремного мира, и задолго до этого - с всероссийской радиопередачей. Мы информировали государство и общество о том, что происходит в тюрьмах, и, надо сказать, мы были услышаны.

Мы искали все новые подходы и способы наиболее плотного, но в то же время наиболее безопасного для заключенных и наименее подозрительного для сотрудников контакта с заключенными.

Так, пользуясь методикой известного французского фотографа Клавдия Слубана, который неоднократно, с 1998 года, обращался к нам с просьбой помочь ему в осуществлении его проектов в воспитательных колониях на территории России и СНГ, мы стали проводить также и конкурсы фотографий. Смысл конкурса заключался в том, что несовершеннолетним воспитанникам, с разрешения администрации, раздавались одноразовые фотоаппараты, чтобы они могли фотографировать то, что им казалось наиболее интересным и важным в их среде обитания. Обычно отказов от администрации не поступало, в результате работы участники конкурса получали свои фотографии, понравившиеся получала и администрация колонии. До начала работы все участники проходили инструктаж со стороны опытного фотографа, своего рода обучение фотомастерству. Это был еще один канал для близкого контакта, возможности поговорить наедине, и заодно научить чему-то выброшенного на помойку ребенка, позволить ему прикоснуться к тому, что в тюрьме считается сакральным: "к воле", к "людям с воли".

* * *

Обобщая этот опыт, я могу с полным основанием сказать, что главным условием нашей работы в том или ином тюремном учреждении всегда было условие личного участия, личной ответственности за происходящее. Мы никогда ничего (и до сих пор) не делали чужими руками - руками администрации, посредников, и т. д. Мы часто привлекаем специалистов к своей работе - психологов, юристов, социальных работников и т. д. - для проведения профессиональных консультаций, но никогда не оставляем их "наедине с тюрьмой", в любом деле - была ли это раздача "гуманитарной помощи", "конкурсы", опросы или мероприятия последних лет: "семинары" и "образовательные программы" - мы несли и несем ответственность за то, что будет с людьми, оставшимися в тюрьме после того, как мы оттуда уйдем. Это тоже один из важнейших признаков унаследованности нашей работы от "демократического движения". Одним из путей такого контроля за ситуацией является постоянная работа в определенном учреждении в течение многих лет. К чему мы в конце концов и перешли.

[c* * *

Что касается меня, то недостаток знаний и представлений о том, что может быть изменено в тюрьмах, привело меня на Запад, и мои коллеги из Франции, Польши, Англии, Норвегии, США, Италии и других стран расширили мои представления о возможном, дали новые идеи и средства для их претворения.

В качестве яркого для себя примера могу упомянуть работу всефранцузской организации "Общество посетителей тюрем", которая осуществляет как мониторинг мест лишения свободы, так и обучение заключенных на индивидуальной основе, охватывая при этом около 10% тюремного населения страны. Примерно 1000 "посетителей" по всей стране, получая доступ в тюрьму после тщательной проверки, могут встречаться, беседовать, обучать, и представлять интересы своих подопечных перед лицом тюремной администрации.

Результатом такого образования стала серия пилотных проектов в женской колонии под общим названием "Женщина в системе уголовного правосудия". Конечно, все это произошло не в один день, а год за годом. Маленькими шагами, привлекая все средства, как материальные, так и интеллектуальные, призывая на помощь мировое сообщество, мы выработали условия, в которых осуществление такого сложного проекта стало возможным. Общими усилиями (мы, администрация, осужденные) была создана инициативная группа, состоящая из персонала (представляющего все административные отделы) и осужденных (из всех отрядов), с которой мы стали обсуждать наиболее важные, с нашей точки зрения, для женской тюрьмы темы - здоровый образ жизни, сексуальное здоровье, домашнее насилие, особенности женской и мужской психологии (в серии гендерного образования), права человека и одну из последних разработок - внедрение медиации как альтернативы дисциплинарным мерам для решения конфликтов с/и между осужденными.

Последняя тема опередила законодательную инновацию, внесенную недавно в Европейские тюремные правила (статья 56), где такой подход рекомендуется повсеместно. Нам пока не удалось найти страну и место, где бы реализовывался этот подход, таким образом, мы - первые и теперь, доведя до конца методику обучения и внедрения (в виде службы примирения), сможем передать ее в том числе и на Запад. Именно там, скорее всего, она будет востребована быстрее, чем у нас, что уже подтвердили французские коллеги.

Этот проект был удостоен в 2003 году премии "За права человека" Республики Франции, войдя в пятерку лауреатов, а в конкурсе участвовало более 200 проектов из 65 стран, включая Францию.

* * *

Все вышесказанное видится, возможно, как головокружение от успеха. Это не так. Определенный успех действительно имеется, но головокружения нет. Напротив, постоянно возникает состояние фрустрации, так как обычно любое успешное продвижение внезапно обрывается очередной неудачей.

Дело в том, что национальной особенностью нашей работы (в отличие от западных коллег) является то, что мы, работая с тюрьмами, пытаясь их переустроить, найти новые подходы, в то же время анализируем и критикуем работу тюремного ведомства. Иначе не получается. Нас мало, и мы делаем всю работу.

Что это означает? То, что любой текст, в котором мои тюремные коллеги усматривают для себя обиду или неприятность, становится препятствием для продолжения практической работы, в которой они и сами заинтересованы, и даже - в определенной мере - это признают.

Им становится обидно. Они тонко и болезненно реагируют на любое с их точки зрения критическое или просто нехвалебное высказывание, даже если, казалось бы, они сами должны прекрасно понимать, что сказанное справедливо.

Но они не понимают. Оказывается, работая в тюрьме, занимаясь исполнением наказания, прекрасно с этим справляясь, тюремщик считает, что он занимается воспитанием, вернее - перевоспитанием, и чувствует себя вполне комфортно.

Все это свидетельствует только об одном - об очень старательном и успешном вытеснении "тени".

* * *

Англичанин Джон Говард, родившийся в 1726 году, названный великим филантропом, был захвачен по пути в Португалию французским корсаром и попал во французскую тюрьму. Там он прошел через все муки ада и, освободившись, посвятил оставшуюся жизнь тюремной реформе. Фактически весь XIX век прошел под его именем.

Говард объездил все страны Европы, критикуя и описывая плохие практики, в поисках хороших. Ему даже удавалось кое-что найти - в Голландии, например, иногда же в тюрьмы его просто не пускали - в Бастилию, например, он так и не попал. Он изобрел пенитенциарий (глостерский) - первое в полном смысле исправительное учреждение, но в Англии оно не прижилось, зато оказалось востребованным в Северной Америке, и вскоре филадельфийские пенитенциарии, скрещенные с бентамовскими паноптиконами, заполонили всю Европу, добрались и на родину Говарда, в Англию.

Сам Говард умер в Херсоне, в 1790 году. Его заинтересовала русская солдатчина, мало чем, на его взгляд, отличная от отмененной уже тогда в Европе тюремной галеры, вполне тюремная и бесчеловечная практика. Но многократно спасшийся от чумы, которую старательно изучал, посещая морские карантины (тоже, на его взгляд, тюремные места), и от "тюремной лихорадки" (так и не знаю, что это за болезнь), которая, выходя из тюрем, косила целые города, он не перенес русского тифа. С тех пор в Херсоне стоит памятник этому всемирно известному тюремному реформатору.

* * *

Тюремная реформа вещь заразительная, как чума, холера или тиф. Она передается какими-то бациллами и становится навязчивой, как болезнь. Я легко узнаю людей, так же, как и я, пораженных этим заболеванием. Что толкает их к столь странному виду деятельности? Не иначе, как поиски свободы.

Недавно один мой старый знакомый, помогавший мне организовать лекцию Нильса Кристи в Москве, спросил: "Реформа-то наша, при чем тут Нильс?". И я, когда-то считавшая слово "революция" ругательством, ответила: "Тюремная реформа бывает только перманентной, как революция по Троцкому. Нильс при том".