Виктор Хват
Крик у порога
Фрагмент книги, подготовленной к изданию. Издатели, заинтересованные в публикации книги В. Хвата, могут связаться с автором через редакцию журнала.
Кто-то тряс его, пытаясь разбудить. Это был сосед по камере, одноглазый цыган. Его черный зрачок расширен от ужаса. Цыган сипло выдавил:
- Все, Витя, конец. За нами пришли...
Приговоренный, как и он, к расстрелу, его единственный сокамерник, молодой - лет тридцати - одноглазый цыган, видимо, постепенно сходил с ума.
Он слышал и буквально кожей чувствовал, что за дверью камеры было много людей. Эти люди старались вести себя очень тихо, не топали ногами, разговаривали шепотом.
Периодически мерцал глазок камеры, он открывался и снова закрывался.
"Да, кажется, цыган прав, сейчас это произойдет...", подумал он.
В подтверждение его слов дверца кормушки распахнулась, появилось лицо старого надзирателя.
Тюремное начальство, очевидно, не очень доверяло молодым. В камерах смертников постоянно дежурили только пожилые, с большим стажем работы надзиратели. Старшина, открывший дверцу кормушки, был самый старый, наверняка ему больше шестидесяти. Небольшого роста, сгорбленный, на вид он был древний, как сама тюрьма. Казалось, он был здесь всегда, менялась только власть и заключенные. Поражало его угрюмое, старческое лицо, желтовато-серое, в крупных складках морщин, совершенно неподвижное, лишенное мимики, как маска. Это лицо всегда навевало какой-то интуитивный ужас и помимо желания заставляло думать о смерти.
Старик медленно, не повышая голоса, со своеобразным украинским акцентом произнес:
- На выход, с вещамы...
Виктору не хотелось верить, что это относится к нему, и он с надеждой переспросил:
- Что? Оба?
И услышал, как окончательный приговор:
- Обое с вещамы...
Цыган лихорадочно метался по камере, собирал какие-то пожитки, набивал сумку, словно куда-то опаздывая. Виктор подумал: "Туда" никогда не опоздаешь..."
Загремели засовы двери, а затем заскрипела, открываясь, внутренняя решетка. В коридоре действительно было много людей.
Тот же надзиратель отошел в сторону и также равнодушно произнес:
- Один... на выход...
Опять Виктор не выдержал и с внутренне еще теплившейся надеждой спросил:
- Кто?
И опять услышал безнадежный ответ:
- Хто-небудь.
Цыган обнял его, попрощался, немного помедлил и, не оглядываясь, первый вышел из камеры. Как свора собак, его со всех сторон окружили сопровождающие.
В это время наружная дверь захлопнулась, загромыхал задвигающийся засов, но внутренняя решетка так и осталась приоткрытой. Он для себя решил: "Сейчас придут за мной".
Через мгновенье услышал топот ног по деревянному щиту, который перекрывал какие-то трубы перед порогом двери, ведущей в подвал. Это не была другая камера. Это был конец, он знал: оттуда уже никто не возвращается.
И только он об этом подумал, раздался отчаянный крик цыгана, сначала звонкий, а потом приглушенный:
- Пустите, гады ! Не хочу, не надо! Виии ..тя...
Послышались топот, возня, хлопнула дверь, и наступила глухая, особая тюремная, тишина. Что хотел крикнуть ему цыган, он уже никогда не узнает.
Виктор взобрался на нары, забился в угол. Он ждал, когда за ним придут. Мыслей не было. Им овладело какое-то равнодушие. Решил закурить. Накануне он приобрел в тюремном ларьке сильно ароматизированные папиросы, назывались они "Любительские". Он зажег одну, попытался затянуться и не смог. Горло перехватило, и дым не шел в легкие. Он бросил папиросу.
Хорошо было бы помолиться, попросить прощения и милости у Бога.
Так, говорят, положено. Но он не знал ни одной молитвы. А потом подумал: "За что он должен просить прощения ? Ведь он не сделал в жизни никому ничего плохого".
Он был уверен, что когда-нибудь найдут настоящих преступников, но его уже не будет. Как мало он прожил.
Он вспомнил дату своего рождения, сегодняшнее число и хотел с точностью до месяцев и дней сосчитать, сколько же он прожил. Он долго пытался считать. Какие-то совершенно нелепые цифры крутились в его голове. У него ничего не получалось.
Внутренний голос словно говорил :
- Успокойся, тебе не надо ничего считать... все равно ты не сможешь сейчас это сделать. Сегодня ты не умрешь. Ты не виноват, и ты будешь жить...
Возможно, это был какой-то знак.
Он хотел верить в этот знак. Он повторял, как заклинание:
- Я должен жить... Я буду жить... Ведь я не виноват...
Он долго сидел, забившись в угол на нарах. Никогда не мог потом он вспомнить, как долго сидел и ждал, ни своих мыслей в этот момент, ни в какой миг пришло это удивительное успокоение.
Когда открылась дверь, он даже не пошевелился в своем углу, а только спросил старика, зашедшего закрыть брошенную открытой решетку:
- Что, начальник, меня сегодня не расстреляют?
Тот ответил медленно и отрешенно:
- Ни... не расстреляють...
- Так поживем еще, начальник?.. - с надеждой спросил он.
* * *
На основе осмотра места происшествия, опроса свидетелей первоначально милицией была установлена следующая картина преступления.
28 мая 1962 года, в день убийства, Ирина Коляда решила поехать в душ на Южном вокзале. Она взяла сумку, положила туда полотенце и кое-какие предметы туалета и в 21 час вышла из дома.
В 23 часа 40 минут соседи Коляды, смотревшие по телевизору спортивную передачу, услышали на улице глухой вскрик.
Примерно в 1 час ночи, обеспокоенная поздним отсутствием дочери, мать вышла на улицу, обнаружила труп дочери и увидела убегавшего рослого мужчину. Как мать сначала утверждала, мужчину она не разглядела, видела несколько секунд и только со спины.
Прибывшая по вызову бригада во главе с помощником городского прокурора обнаружила на месте преступления сумку убитой, обломок кирпича - по-видимому, орудие убийства, - какую-то пипеточную авторучку. По мнению экспертов, девушка была изнасилована, труп после убийства был перемещен к забору, именно на то место, где и был обнаружен.
Жестокое преступление возмутило и напугало весь город. На заводах женщины боялись выходить в ночную смену. На одном из заводов прошло стихийное собрание, участники которого подписали письмо на имя Н.С. Хрущева, где обвиняли городские власти в бездействии.
Из Москвы последовал телефонный звонок первому секретарю харьковского обкома партии. Ему сообщили, что Никита Сергеевич знает о случившемся в городе преступлении, возмущен беспомощностью харьковских властей, дело находится под его личным контролем, и необходимо принять все меры для поиска и наказания преступников.
По указанию первого секретаря харьковского обкома был создан специальный штаб для раскрытия преступления. Большую часть оперативно-розыскной работы проводил Дзержинский райотдел милиции, возглавлял эту работу заместитель начальника райотдела майор Васильев, курировали и принимали непосредственное участие в деле начальник городского уголовного розыска полковник Огурцов и его заместитель подполковник Ковальчук.
Особыми успехами в расследовании громкого дела группа похвастаться не могла. Время шло, обстановка накалялась, казалось, вот-вот полетят головы.
Милиция собирала и анализировала оперативную информацию о подозрительных лицах и событиях, происходивших в последнее время в районе преступления. Для получения этой информации были задействованы все работники милиции, многочисленные "сексоты", работники так называемой вневедомственной охраны, сторожа, вахтеры.
Образовалась довольно пухлая папка, но ценного в ней было очень мало. Чего в ней только не было! От заявления одной из жен на дебильного мужа, который отличался повышенной сексуальной потребностью, замучил ее и может изнасиловать кого угодно, до написанного дрожащими каракулями на листочке ученической тетради доноса одного из агентов - мелкого уголовника. В этом доносе уголовник сообщал, что после совместного распития третьей поллитры водки у пивного ларька некий Вася по кличке Качан сделал ему доверительное признание. Качан - многократно судимый, в том числе и за изнасилование, - рассказал, что пару недель назад он трахнул молодую девушку. В конце доноса автор слезно просил в связи с его затруднительным материальным положением за указанную услугу срочно выдать хотя бы 20-30 рублей. На доносе была резолюция связного офицера:
- Информация сомнительная, агент предположительно вымогает деньги...
Денег, конечно, агенту никто не дал. Но, тем не менее, когда Васильев показал этот донос полковнику Огурцову, тот приказал незамедлительно задержать Качана и поручить ребятам его хорошо "побуцкать" в надежде, что может удастся ему это дело повесить. К всеобщему огорчению у Качана выяснилось твердое алиби. Его пришлось отпустить.
Через некоторое время один из участковых милиционеров доложил об информации, полученной от некой Жуковой, сторожа пошивочного ателье.
Он проводил инструктаж сторожей на своем участке и просил всех в связи известным преступлением обращать внимание на подозрительных лиц.
После инструктажа к нему подошла сторож Жукова. Эта была еще относительно нестарая женщина. Она рассказала, что несколько раз вечером во время ее дежурств к ней во дворе на скамейку подсаживался светловолосый, невысокого роста молодой человек по имени Виктор. Он говорил, что она ему нравится, и предлагал встретится.
Однажды она даже назначила встречу ему у себя дома. Но он ей казался каким-то странным, и ее очень смущала разница в возрасте. Она передумала, и перед свиданием ушла из дома. Виктор рассказал, что живет с сестрами и мамой в соседнем доме. Жукова часто видела его гуляющим с двумя приятелями. Один приятель был высокий, а другой маленького роста, чернявый, похожий на цыгана. Милиции не составило большого труда узнать, кто были эти молодые люди.
Знакомым Жуковой был молодой инженер Виктор Залесский, высокий - Виктор Хват, научный работник, маленький чернявый - Владимир Бобрыжный, молодой преподаватель. Все трое не были женаты.
На следующий день Васильев изложил план действий, который понравился коллегам.
Он приглашает к себе сторожа Жукову и заставляет ее под угрозой увольнения с работы написать под его диктовку заявление в милицию о якобы имевшем факте приставания к ней в ночную смену Виктора Залесского.
Получив это заявление, работники милиции 26 июня 1962 года задерживают Виктора.
Задержанного привозят в Дзержинский райотдел милиции и устраивают жесткий перекрестный допрос с избиением. Зачитывая отдельные выдержки из заявления Жуковой, Васильев грозит его посадить за попытку изнасилования этой женщины. Залесский запуган и растерян. Одновременно его подробно расспрашивают о его приятелях, Бобрыжном и Хвате.
Он подтверждает, что они действительно часто встречались и проводили время вместе. В частности, 28 мая, в день убийства Коляды, был день рождения сестер-близнецов Залесского. В гостях у Залесских был также и Бобрыжный, но Хвата не было. Хвата в этот день Залесский вообще не видел.
Милицию это не устраивало. Им нужны были хоть какие-нибудь основания для задержания Бобрыжного и Хвата. Майор Васильев обещает Залесскому его отпустить, а заявление Жуковой уничтожить. Но при одном условии: он должен подтвердить факт встречи в этот вечер всех троих.
Запуганный фальсифицированным заявлением Жуковой, желая вырваться из милиции, не видя для себя лично какой-либо угрозы, Залесский подписывает первый сфабрикованный Васильевым протокол и тем самым развязывает милиции руки.
* * *
Самооговор ( сочетание самообвинения с оговором других) чаще присутствует в групповых делах. Во всяком случае, практика показывает, что создать "липовое дело" и добиться самооговора с участием нескольких человек всегда легче, чем добиться ложного признания вины от одного подследственного.
Существует много факторов, которые могут использоваться для получения так называемых "признательных показаний" и оговора подельников. Это не только избиение и пытки. Это и состояние полной изоляции, невозможность доказать свою невиновность, чувство безнадежности, оговор подельников, ложные свидетельские показания, шантаж и угрозы.
Например, угроза сделать инициатором, главным в деле, и неизбежность гибели в этом случае. С другой стороны - ложные посулы, обещание смягчить наказание, сохранить жизнь при взятии на себя мнимой вины. Широко применяется обработка подследственного в камере специально подсаженными агентами и т.д.
Обычно люди, попавшие в ситуацию, когда они вынуждены были оговорить себя и товарищей не любят об этом вспоминать. Но, к сожалению, в данном случае это нужно сделать. Без этого нельзя понять всего происшедшего.
Первый допрос Виктора после задержания происходил в кабинете майора Васильева. Целая свора буквально озверевших ментов окружила его. Начался допрос с оскорблениями и избиениями.
Подполковник Ковальчук, ударив несколько раз ребром ладони Виктора по шее так, что ток пронзил его с ног до головы, с брезгливостью заявил:
- Ты, мразь, запомни, живым мы тебя отсюда не выпустим. Расскажи лучше, как ты девушку грохнул?
Допрос продолжался с перерывом до позднего вечера. Затем Виктора отвезли в КПЗ (камеры предварительного заключения), которые помещались во внутренней тюрьме областного управления внутренних дел на улице Чернышевского.
Виктора поместили в камеру. Он запомнил отвратительный запах смеси карболки и мочи из стоящей в углу выварки, заменявшей парашу, деревянный помост перед окном вместо постели. Страшная бессонная ночь на деревянных досках. Если б он мог только догадываться в этот момент, как много еще впереди его ожидает подобных ночей, одна другой страшнее.
После первого дня задержания Виктор понял, что его вместе с Бобрыжным и Залесским обвиняют в изнасиловании какой-то девушки. Его товарищи вроде признались в содеянном и говорят, что он был с ними.
Виктор был ужасно напуган допросами, избиениями, оговором товарищей. Но больше всего пугало и вселяло какое-то странное чувство неуверенности то, что он совершенно не мог вспомнить этот вечер 28 мая (месяц назад, обычный понедельник).
Начались бесконечные допросы. Постепенно он узнал фамилии и должности лиц, которые с ним "работали". Он их запомнил на всю жизнь. Формально следствием руководил следователь городской прокуратуры кореец Владимир Эм. На одном из допросов Виктор ему пожаловался:
- Меня бьют и заставляют признаваться в том, что я не делал...
И услышал в ответ:
- У нас в Корее с тебя бы живого кожу сняли...
Выбиванием "признательных показаний" в КПЗ руководили трое: полковник Огурцов, подполковник Ковальчук и майор Васильев.
"Володя, выйди, мы с ним тут поговорим" - традиционная фраза, с которой кто-нибудь из ментов обращался к Эму, и тот выходил.
Васильев разыгрывал роль "доброго следователя".
- Признайся, - советовал он Виктору, - и никто тебя пальцем не тронет...
Огурцов и Ковальчук не упускали возможность с напускным отвращением ударить Виктора. Но основную работу по избиению и издевательству выполняли их подчиненные. Капитан Коротков, маленького роста, с морщинистой физиономией мартышки, в очках, очень изобретательный в издевательствах. Капитан Луханин, мускулистый здоровяк, всегда полупьяный, с какими-то светлыми, словно отмороженными глазами, профессионал своего дела. Оперуполномоченный Дзержинского РОМ капитан Тимошенко, высокий, здоровенный мужик, с кулаками с голову ребенка. Он бил всегда Виктора, несколько сдерживаясь. Виктора уже не пришлось бы дальше допрашивать, если бы Тимошенко хоть раз ударил его в полную силу.
Допросы проходили следующим образом.
Виктор стоит в центре полупустой комнаты. В комнате только стол и несколько стульев. Допрашивающие ходят вокруг Виктора, периодически кто-нибудь, устав от хождения, садится за стол или на стол. Виктор еле успевает оборачиваться в сторону того или иного обращающегося к нему мента, корчится от их ударов, иногда падает на пол. Они требуют только одного - подтверждения излагаемой ими версии преступления. Звучит это все, примерно, так:
- Расскажи, как ты 28 мая вышел около 23 часов из дома и возле остановки трамвая встретил Залесского и Бобрыжного. Вы сели во второй вагон трамвая 17-го маршрута...
Виктор кричал, пока были силы:
- Я не видел в этот вечер Залесского и Бобрыжного, я не ездил с ними в трамвае...
Капитан Луханин, дыша в лицо перегаром, грозил и уговаривал:
- Признавайся, иначе отсюда живым не выйдешь. Если ты признаешься, может быть, в лагере еще поживешь. Если нет, мы из тебя почки вымем, и ты все равно сдохнешь...
В подтверждение своих слов Луханин наносил удары по почкам, под сердце.
Менты показывали отрывки из показаний Залесского, где он подтверждал факт встречи и поездки в трамвае. Заводили Залесского за спину, и он опять подтверждал эти сведения, били по шее, если Виктор пытался обернуться.
Допросы продолжались и днем, и ночью.
Вопросы почти не задаются. Задавать вопросы бессмысленно, это менты изначально знали. Они уже имеют версию преступления и вгоняют в нее трех подозреваемых.
Обработка Виктора продолжается также и после допросов.
В камеру к Виктору помещают Попова, агента из уголовников, многократно судимого.
В тюрьме таких агентов называют "наседками". Как правило, их используют для обработки неопытных, первый раз попавших в тюрьму людей. Задачи агента - войти в доверие к задержанному, оперативно поставлять следствию добытую информацию, вести психологическую обработку, склонять к даче признательных показаний.
Попов добросовестно выполняет свои обязанности. Он сочувствует Виктору. Ухаживает за ним, когда тот приходит избитый с допросов. Он даже делает вид, что верит в невиновность Виктора.
Сначала он советует Виктору хотя бы частично подтвердить, что от него хотят. Иначе его убьют или сделают калекой.
В дальнейшем, после частичного "признания" он Виктору объясняет, что положение его безнадежное, подельники его наверняка изнасиловали и убили девку, а теперь хотят на него все спихнуть. Поэтому сейчас самое главное спастись, получить хотя бы срок. Для этого нужно частично подтвердить то, что хотят следователи, и отбиваться от роли инициатора и обвинения в убийстве.
В такой обстановке находился Виктор после задержания. Силы его постепенно таяли, его охватывало паническое состояние безнадежности и постепенно, к радости ментов, он начал подтверждать их бредовую версию.
Аналогичным образом вели себя и два других задержанных.
В результате с подачи ментов рождались так называемые подробности совершения преступления, изнасилования, последующего убийства, бегства с места преступления и т.д., и т.п. Стараниями Эма протоколы буквально пестрели "раскаяними" и "чистосердечными признаниями".
Роли были распределены, и Бобрыжный стал убийцей. Так решили, как выяснилось позже, Коротков и Огурцов. Последний хотел повесить на Бобрыжного еще одно нераскрытое убийство, и ему нужна была именно такая его роль в деле Коляды.
Хват вместе с Залесским стали насильниками. Это тоже было задумано неспроста. Группа крови этих ребят не исключала принадлежности им спермы, найденной у убитой. Группа крови Бобрыжного такую возможность исключала.
Решили, что Хват потерял на месте преступления авторучку. Он обнаружил потерю, возвратился на место преступления, и тут его увидела вышедшая из дома мать девушки.
Таким образом формировались внешне убедительные "признательные показания". Любой беспристрастный юрист достаточно быстро определил бы наличие в этом потоке "чистосердечных признаний" массы нестыковок и просто нелепостей и отсутствие самого главного - новой информации об обстоятельствах преступления.
* * *
Верил ли Эм лично в виновность задержанных подозреваемых? Конечно, этот человек до конца своей жизни будет клясться, что был в этом совершенно убежден и только поэтому предьявил обвинение.
Но анализ всех действий Эма говорит о другом. Он, как никто другой, знал, что эта версия преступления была очень зыбкой и не выдерживала никакой серьезной проверки. Именно поэтому, после того как из подследственных были выбиты "признательные показания", нужно было ее усилить и подтвердить другими материалами дела. Вот здесь понадобилась "тщательность и аккуратность", присущие Эму, здесь проявился талант следователя в подтасовке и подгонке фактов.
Эм и компания на одном из допросов предупредили Виктора, что завтра его с товарищами повезут в Дзержинский РОМ для дальнейших следственных действий. Виктора привезли в Дзержинский РОМ для освидетельствования его судмедэкспертом Туниной на предмет наличия на нем следов сопротивления жертвы насилия. Руководил всей операцией майор Васильев - большой специалист по всякого рода подделкам и провокациям. Но тут он, кажется, просчитался. Вначале все шло по плану. Тунина попросила Виктора раздеться, и на лице ее появилась растерянность - все тело Виктора было покрыто следами побоев. Тунина спросила Виктора:
- Откуда это у Вас?...
- Меня уже несколько дней бьют на допросах. Я не виноват...
Тунина больше ничего не спросила, а Виктор боялся что-нибудь еще сказать. Рядом стояли люди, которые это сделали. Тунина быстро составила акт экспертизы и дала Виктору на подпись. Виктор подписал акт и хорошо запомнил два человеческих силуэта, вид спереди и сзади, отмеченные следы побоев и краткое описание к этому. После этого Виктора заставили одеться и отвезли в КПЗ.
* * *
Оформление дела шло к концу, и Виктора перевели в следственный изолятор, в знаменитую харьковскую тюрьму на Холодной Горе.
Менты не исключали, что Виктор в любой момент может прийти в себя и отказаться от самооговора. Поэтому даны были указания в тюрьме держать его в изоляции, не допускать контакта с другими заключенными.
Из КПЗ на Холодную Гору его доставили в тюремной машине одного и после обыска, снятия отпечатков пальцев, стрижки поместили в так называемые "Тройники", в отдельную камеру.
"Тройниками" назывался старинный четырехэтажный корпус. На этажах были узкие, примерно 2,5 на 4,5 метра камеры. Справа от входа устроены были трехэтажные нары, рассчитанные на шесть человек. Но это достаточно условно. При необходимости туда могли поместить до восьми человек. Асфальтовый пол, закрепленная в полу под узким зарешеченным окном металлическая тумбочка, в маленьком зарешеченном углублении в стене под потолком негаснущая электрическая лампочка, при входе справа - параша. В помещении стояла традиционная устойчивая вонь смеси известки и мочи. Ничего оригинального, обыкновенная камера в советской тюрьме.
В шесть часов утра раздавался резкий стук ключом в дверцу кормушки и команда:
- Подъем!
После этой команды надо было быстро сворачивать постель - тонкий свалявшийся ватный матрац и тощая подушка в чехлах из темно-серой хлопчатобумажной ткани. Эти постели тогда появились недавно, раньше такой роскоши не было.
Потом начиналась "оправка", надзиратели по очереди открывали камеры. Заключенные подхватывали "парашу" и бегом спешили в туалет. Эта процедура происходила два раза в день, утром и вечером. Один раз в день заключенных выводили на прогулку в небольшие, довольно узкие, огороженные высокими бетонными стенами прогулочные дворики. Продолжительность прогулки примерно один час.
Еду давали три раза в день. Но кормили очень плохо. Заключенный получал в день 600 грамм черного хлеба, 20 грамм сахара, примерно 80 грамм полуиспорченной хамсы или селедки, на завтрак и ужин по миске так называемой баланды и кружке какого-то пойла из пережженного ячменя, на обед борщ из кислой вонючей капусты и склизкой сухой картошки, на второе опять баланда. Баланда представляла из себя клейкую жидкую массу, заправленную ячневой или пшеничной крупой, иногда серыми, почти черными макаронами.
Для кормления заключенных использовались явно испорченные или полуиспорченные продукты. Где тюремщики их приобретали? Особенно поражал хлеб - абсолютно черная сырая масса, внутри которой иногда попадались какие-то корки. На свободе такого хлеба просто не бывает.
Знающие заключенные говорили, что его специально выпекают для тюрем из переработанного непроданного хлеба. От этого хлеба живот так вспучивало, что казалось, еще немного, и ты взорвешься.
Однажды этот хлеб исчез, его не из чего стало производить, не стало черствого хлеба. Это были 1963-1964 годы, венец хозяйственной деятельности Хрущева. Страна дошла до ручки, не хватало зерна. На свободе люди стояли в очередях, белый хлеб выдавался только больным людям по справкам, остальным продавался черный, наполовину из кукурузы и гороха. Такой же хлеб (хуже, по-видимому, уже не было) по иронии судьбы какое-то время выдавался и заключенным следственного изолятора.
Передачи от родственников разрешались очень редко, не чаще одного раза в несколько месяцев. Да и передавать можно было совсем немного (2-3 кило мучных изделий, овощи, полкило масла, колбасы).
* * *
Находясь в тюрьме перед судом, он стал постепенно осознавать весь ужас самого преступления, которое ему приписывали. Он для себя твердо решил - пусть его расстреляют, но на суде он скажет правду и откажется от самооговора.
Он решил, что сделает это только на суде, не раньше. Он боялся, что менты отвезут его в КПЗ и там искалечат или убьют.
В "трудовых коллективах", как тогда выражались, еще до суда проводились собрания, на которых выступали работники милиции и прокуратуры и рассказывали об успешном раскрытии страшного преступления и назывались фамилии пойманных преступников. Участники собраний требовали приговорить преступников к расстрелу.
В харьковской газете, органе обкома партии, "Соцiалiстична Харкiвщина" еще до суда была помещена статья, посвященная этому делу. В ней упоминались фамилии всех троих задержанных как преступников, совершивших изнасилование и убийство несовершеннолетней девушки.
Когда Виктор сидел в тюрьме, его родители занимались поисками адвоката. Они были убеждены, что Виктор невиновен и нужно найти хорошего адвоката, который поможет его спасти. В то время они были еще очень наивные люди и совсем не представляли реального места защитника в советском правосудии и его возможностей.
Родители Виктора обращались к многим адвокатам и от всех получали отказ. Кто-то упомянул в разговоре известного в Харькове адвоката Бориса Соломоновича Капущевского и посоветовал обратиться к нему. Капущевский очень внимательно выслушал мать Виктора, задал несколько вопросов об образе жизни Виктора, о его поведении перед арестом, о возможном алиби, а потом, подумав, сказал:
- Странное какое-то дело, жил нормальный парень, ничего дурного никогда не делал, и вдруг срывается и идет насиловать и убивать...
На следующий день он дал согласие участвовать в деле. На первом суде Борис Соломонович выступал как официальный защитник. А позже, когда обстоятельства сложились так, что он уже не мог официально участвовать в деле, он совершенно бескорыстно неофициально помогал родителям Виктора, готовил жалобы в различные инстанции и очень много сделал для спасения их сына, а затем боролся уже за наказание ментов-преступников. Они его ненавидели. Они всегда считали, что Капущевский убедил Хвата отказаться от признательных показаний и развалил дело.
И вот примерно за две недели перед началом суда произошла встреча Виктора с его адвокатом. Разводящий надзиратель вызвал Виктора из камеры и отвел в административный корпус, где на первом этаже были следственные кабинеты.
Капущевский был один. Он представился и сказал, что его наняли родители Виктора. Первое, что они просили его узнать у сына, это - правду. Что же все таки произошло вечером 28 мая 1962 года?
И тут Виктора как прорвало. Захлебываясь слезами, он рассказал все, что с ним случилось после задержания в милиции, КПЗ и как он признался в преступлении, которого не совершал. Капущевский все слушал внимательно, но удивительно сдержанно, лицо его не выражало никаких эмоций, лишь иногда он задавал уточняющие вопросы.
Виктор запомнил один из вопросов. Он касался истории освидетельствования его судмедэкспертом Туниной. Когда Виктор рассказал эту историю, Капущевский резонно заметил, что в деле нет акта, который якобы видел Виктор.
В деле находился акт с подписью Виктора и Туниной, но описания побоев там не было. В новом акте упоминалась только ссадина месячной давности на пальце руки. Это очень удивило адвоката, и Виктору показалось в какой-то момент, что он ему не верит.
Закончив свой рассказ, Виктор с отчаянием в голосе спросил Капущевского:
- Так что же мне делать?
- Говорите только правду...
* * *
В конце августа Виктора повезли на суд.
В соответствии с тюремным распорядком в 4 часа утра его поднял разводящий надзиратель и отвел в транспортный бокс. В транспортных боксах содержались заключенные, которые ждали прибытия "воронка" и конвоя для отправки в суд или для этапирования в лагерь после суда.
За Виктором захлопнулась дверь, он оказался один в небольшой, совсем пустой камере, только под окном стояла прикрепленная к полу удивительно узкая, наверное 10-15 сантиметров шириной, скамейка. За зарешеченным окном было еше темно, из окна тянуло уже осенней утренней прохладой.
Через несколько часов за ним прибыл конвой из солдат дислоцированного тут же, на Холодной Горе, охранного полка МВД. Командовал конвоем уже немолодой, по-военному подтянутый майор при полном параде и с пистолетом на боку. Жалкий вид Виктора, стриженого, в очках, к этому времени здорово исхудавшего, узкоплечего и сутуловатого, почему-то его развеселил:
- Из-за такого хмыря столько шуму. Да я бы тебя один на трамвае в суд доставил и всего 30 копеек на билет потратил.
Конвоиры обыскали Виктора, надели наручники и отвели в "шикарный" воронок. Этот тюремный автомобиль, очевидно, был предназначен для транспортировки особо опасных преступников, он был просторный, там имелось всего три отдельных закрывающихся кабины для транспортируемых заключенных, остальное место занимали конвоиры. Виктора закрыли в одной из кабин и предупредили, что бы он не разговаривал. Он молча сидел в темноте и прислушивался. Через некоторое время услышал топот, стук дверей и понял, что привели его подельников.
На некоторое время в машине воцарилась тишина. И тут Виктор не выдержал и заговорил, обращаясь к своим где-то рядом, находившимся товарищам:
- Ребята, Витя, Володя, зачем вы это все наговорили на меня , ведь я ничего не делал и не был с вами, я все равно буду говорить, что не виноват...
И тут раздался громовой голос майора:
- Ну ты, очкарик, заткнись, а то я раньше времени тебя навсегда замолчать заставлю, и мне только спасибо скажут.
Машина остановилась, и первое, что Виктор услышал, был глухой шум. Виктор сначала подумал, что они притормозили в каком-то шумном месте в центре города, но он ошибся. Они остановились во дворе здания суда. Щелкнула одна, другая дверь, он спустился по ступенькам и на мгновение закрыл глаза, его ослепило яркое утреннее солнце. Когда он их открыл и осмотрелся, то увидел недалеко от себя большую толпу людей, которую сдерживала милиция. Толпа любопытных враждебно смотрела на него, люди переговаривались. Виктор слышал, как кто-то громко обьяснял:
- Вот этот аспирант-еврей, он самый главный. Ты посмотри, какое чмо в очках, наверно, интеллигент. С жиру бесятся гады, девчонку убили... Народу надо их бросить на растерзание...
Обком партии распорядился устроить показательный суд. На суд были приглашены представители рабочих коллективов, многочисленные негласные агенты милиции. Только несколько человек было допущено с работы подсудимых.
В первом ряду сидела мать и близкие родственники потерпевшей. Окружавшие их соседи, сочувствующие, различные свидетели, в основном женщины, были оживлены в ожидании интересного зрелища.
На скамье подсудимых сидели три щуплых, наголо стриженных молодых человека. Слева - Виктор Залесский, в середине - Владимир Бобрыжный. Виктор Хват был несколько выше среднего роста, заметно сутуловатый, очень худой, бледный, со стриженной небольшой головой и мелкими чертами лица. Он был очень сильно близорук, производил впечатление книжного червя и внешне совсем не подходил к уготованной ему роли - инициатора и организатора всего преступления, попросту говоря, "паровоза".
Адвокаты хотели подойти к подсудимым, но конвой их не пустил. Обстановка в зале все время подогревалась сидящими в первых рядах людьми. Слышались угрозы в адрес подсудимых.
- Суд идет!
Председательствовал на суде Повх, здоровый, мордатый мужик с луженой глоткой. Он добросовестно исполнял свою роль в заранее подготовленном спектакле.
Торжественно, медленно, четко и с выражением Повх зачитал обвинительное заключение. В притихшем зале слышались вздохи и всхлипывания женщин, рыдала мать Коляды.
- Признаете вы себя виновным?
Виктор, сначала замешкавшись, испуганно произнес фразу, которую ему вбивали в голову менты:
- Да, частично...- А потом вдруг поправился и неожиданно твердо сказал: - Виновным себя не признаю, я этого преступления не совершал, меня заставили на следствии оговорить себя...
Сквозь какой-то туман он услышал Бобрыжного и Залесского:
- Не признаю... не признаю...
Первый день суда закончился.
На следующий день уже не было народной толпы, заседание перевели в крохотный зал, вмещавший от силы 20 человек.
Постороннему человеку проникнуть в зал было невозможно. Там сидели только родственники потерпевшей, соседи по улице и переодетые в штатское милицейские работники.
После отказа подсудимых от признательных показаний все усилия прокурора и судьи сконцентрировались на новом обвинении в адрес подсудимых: клевета на следственные органы.
Повх грубо пресекал малейшие попытки адвокатов, даже самые осторожные, проверить правдивость сделанных подсудимыми заявлений о принуждении к даче признательных показаний. Ни один работник милиции даже не был вызван в суд.
Обвинение сразу стало запугивать защитников. Обвинение утверждало, что адвокаты, и в первую очередь Капущевский, подговорили подсудимых отказаться от чистосердечно данных на следствии признательных показаний. В результате подсудимые мало того, что совершили жестокое преступление, но и стали на путь клеветы.
Возмущаются все, судья, общественный обвинитель, народные заседатели. Шумит возмущенно немногочисленная, но очень активная публика в зале. Все дружно пытаются усовестить Виктора, призывают к покаянию. Молча сидят поникшие и растерянные защитники, судья им буквально не дает слова сказать.
Если Капущевский еще пытается хоть что-то возразить, то адвокаты Бобрыжного и Залесского совсем струсили. Виктору казалось: еще немного, и защитники станут и его уговаривать раскаяться. К счастью, этого не происходит.
Наступил четвертый - последний - день. Виктор перед выходом рано утром собрал все свои нехитрые пожитки.
Он знал, в эту камеру он уже после суда не вернется. А вот куда его занесет судьба дальше?
С утра заседание продолжалось в маленьком зале.
Прокурор без существенных изменений повторил содержание обвинительного заключения. Он подчеркнул, что, желая избежать неотвратимого наказания, подсудимые отказались от своих подробных, данных на следствии признательных показаний и стали клеветать на следователя и честных работников милиции.
В итоге под одобрительный гул сидевшей в зале публики прокурор попросил суд приговорить всех троих к высшей мере наказания.
Виктору понравилось выступление его защитника. Выступления адвокатов Залесского и Бобрыжного показались Виктору бледными и какими-то робкими.
Тем не менее все три защитника обратили внимание, что в деле имеется очень много сомнительных доказательств, до конца не выясненных вопросов, ставящих вообще под сомнение возможность совершения преступления подсудимыми. Они считали также, что требуется дополнительная и более тщательная проверка заявления подсудимых о принуждении их к самооговору.
Защита достаточно аргументированно просила приговор не выносить и дело направить на дополнительное расследование.
В последнем слове Виктор был очень краток. Он еще раз заявил о своей невиновности и выразил надежду, что в итоге его оправдают и подлинный преступник будет найден. Примерно так заявили в своем последнем слове и два других подсудимых.
В лучших советских традициях после закрытого совещания судей приговор зачитывался уже в большем зале. Судья Повх столь же торжественно еще раз зачитал обвинительное заключение, только уже в виде обоснования приговора, и удовлетворил требование обвинения, приговорив всех троих подсудимых к расстрелу.
К Виктору подошел Капущевский. Чувствовалось, что в глубине души он расстроен. Судья все-таки вынес в его адрес частное определение, а здесь, в Харькове, это практически исключало возможность заниматься адвокатской практикой. Для старика это было очень тяжело.
Капущевский пообещал немедленно заняться подготовкой кассационной жалобы и высказал уверенность в отмене приговора.
* * *
Камеры смертников располагались на первом этаже "Тройников", в отгороженном тупике коридора, четыре камеры по левую сторону от входа, туалет и еще три камеры - по правую. В торце была дверь, которая вела в подвал. Для входа в коридор, где располагались камеры смертников, нужно было миновать металлическую дверь с глазком и дополнительную решетку с замком. Каждая камера, помимо двери, имела еще и дополнительную решетку.
Надзиратель, дежуривший в камерах смертников, был заперт, он не имел ключей от двери, ведущей в коридор.Также он не имел ключей от внутренней решетки, установленной в камере дополнительно к двери. Недостающие ключи имелись соответственно только у дежурного офицера по тюрьме и у начальника корпуса. Для того что бы открыть камеру смертника, нужно было одновременное присутствие как минимум трех упомянутых должностных лиц.
После, казалось, бесконечного щелкания замков, грохота дверей и решеток Виктор наконец очутился в камере и огляделся.
Первое, что Виктор ощутил, это полумрак и холодная сырость, исходившая от асфальтового пола.
Помимо двух внутренних решеток на окне, поступлению дневного света препятствовали еще одна наружная решетка и находившаяся в полуметре от окна бетонная стена прогулочного дворика. Стены камеры на высоте человеческого роста были выкрашены в темный, грязно-зеленый цвет. Уровень пола был несколько ниже поверхности земли снаружи. Очевидно, этим объяснялась царившая там постоянная сырость.
Виктору показалось, что его опустили в погреб.
Размер камеры был такой же, как и наверху, где Виктор находился раньше. Только спальный и обеденный "гарнитуры" были здесь другие, несколько необычные. Одноэтажные нары слева и справа у стен, стол и две невысокие тумбы вместо стульев под окном были сварные, металлические.
Виктору дали спальные принадлежности - тощий матрас и подушку в черных хлопчатобумажных чехлах, тонкое серое, когда-то бывшее фланелевым одеяло.
Виктор расстелил матрас, бросил в угол свою матерчатую сумку, взобрался на нары, лег, укрылся тощим одеялом с головой и плотно закрыл глаза. Он не хотел видеть и слышать то, что его сейчас окружало.
Он понятия не имел, как долго здесь живут люди. Он только точно знал, что просто не выдержит длительного постоянного ожидания смерти в этой живой могиле. Лучше сразу и самому это сделать.
Виктор опять укрылся с головой и долго лежал неподвижно. Он обдумывал, как здесь можно покончить с собой. Это сделать было совсем не просто. Наконец ему показалось, что он придумал. Он не даст себя расстрелять...
Удовлетворенный этим, он заснул.
На следующий день с утра начался обычный тюремный день, но с некоторыми отличиями.
Лица, приговоренные к расстрелу, были лишены прогулок, передач.
Ежедневная пайка хлеба здесь была на 200 грамм меньше. Вместо 600 заключенному давали всего 400 грамм. Это обстоятельство для Виктора сначала было загадкой. Но потом он понял причину такого урезания. Смертнику государство выдавало курево. Один раз в месяц выдавалась пачка махорки с курительная бумагой или махорочные сигареты. Были такие ужасно дрянные сигареты, назывались "Красноармейские".
Очевидно, общая стоимость содержания заключенных была кем-то утверждена, превышать ее нельзя и поблажку с куревом необходимо было компенсировать. Это было сделано за счет уменьшения ежедневной пайки хлеба.
Честно сказать, несмотря на невероятно убогий тюремный рацион, Виктор не помнит, чтобы он когда-нибудь испытывал чувство голода. Наверно, сказывалось нервное напряжение.
Раз в две недели смертников водили в противоположный конец тюрьмы в душевые. У Виктора совершенно тогда не было теплых вещей. Его вели в одной рубашке и тонкой хлопчатобумажной тюремной куртке в душевые зимой, иногда при сильном морозе. Возвращался он оттуда разгоряченный, с мокрой головой. Но никогда ему не было холодно, и ни разу он не простыл.
Единственной радостью, если можно так сказать, для смертника была возможность читать книги. В тюрьме была неплохая библиотека. Девушка-библиотекарь примерно два раза в месяц разносила по камерам книги. Виктор читал очень много.
Во второй половине дня к Виктору из другой камеры перевели еще одного приговоренного. Это был простой деревенский механизатор Петро Кишко, он убил свою жену.
Здоровый и раньше физически крепкий человек был похож на мертвеца. Одежда на нем висела, черты лица заострились и были какого-то желтовато-серого цвета. Очевидно, сказывалось постоянное пребывание без дневного света.
Подавляющее большинство людей, попадающих в камеру смертников, полностью погружены в свои переживания, совершенно нелюбопытны и даже равнодушны к чужим проблемам. Они почти никогда ни о чем особенно не расспрашивали, и это было хорошо. Это было понятно и естественно. Действительно, кому интересны проблемы сокамерника, когда не знаешь, переживешь ты сам сегодняшний день или уже этот день последний в жизни?
И все же некоторые могли часами вспоминать и рассказывать о своей былой, как правило "чудесной", жизни, и они хотели, что бы кто-то их слушал. В силу своего мягкого интеллигентного характера Виктор часто выступал в роли такого терпеливого слушателя. Ожидая смерти, люди бывают откровенны как никогда.
Иногда эти рассказы были интересны. Но в большинстве случаев речь шла об обычной, ничем не примечательной жизни. За время его пребывания в камере смертников перед ним прошло восемь человек, восемь человеческих судеб.
Из этих восьми человек в живых остался только один, он был помилован.
За все время пребывания Виктора в камерах смертников, в тюрьме на Холодной Горе, только по приговорам судов Харьковской области было расстреляно примерно двадцать человек.
(Продолжение опубликовано в шестом номере "Неволи".)
