Григорий Пасько

Условно, очень условно...

После оглашения приговора один из моих адвокатов, Иван Павлов, сказал мне: "Самое большее ты отсидишь еще год..." Конечно же, он имел в виду УДО - условно-досрочное освобождение, поскольку к моменту постановления очередного, второго по счету, приговора я уже отсидел половину назначенного судом срока.

Постановления военной коллегии Верховного суда РФ на мою кассационную жалобу на приговор я ждал в СИЗО. Она последовала через полгода: приговор оставили без изменений, и он вступил в законную силу. Всего, надо отметить, было назначено четыре года лишения свободы. Об отбывании наказания в СИЗО или при СИЗО и речи быть не могло: я был признан виновным в совершении особо тяжкого преступления - "государственной измене". То есть предстояло собираться "на зону". По рассказам бывалых зэков и адвокатов я знал: из зоны никто не уходит раньше отсиженного года, независимо от того, вышел срок УДО или нет. Именно поэтому КГБ в паре с администрацией СИЗО держали меня в тюрьме еще два месяца. Держали бы еще дольше, но мои защитники начали интересоваться причинами задержки с отправкой. У большинства осужденных в нашей стране адвокатов нет. Поэтому и интересоваться некому. Поэтому и сидят зэки без передвижений из СИЗО на зону подчас по полгода , по году... Потом на зоне они могут "просидеть" УДО сверх срока, не подавая документы.

...В колонии строгого режима, куда меня этапировали, обработка началась уже в карантинном бараке. Начальник карантинного отряда предупредил, что в ИХ лагере меньше года до УДО еще никто не отсиживал. Так что приготовься, мол, дружок, и ты сидеть и не чирикать. Кроме того, отрядный посоветовал согласиться с предложением надеть красную повязку и вступить в ряды активистов зоны. (Надо отметить, что зона была "красной", "мусорской", то есть вся полнота власти была в руках администрации, а воровские правила подавлялись законными и незаконными способами.)

От красной повязки я отказался и таким образом еще более отдалил себя от УДО: по устоявшейся в "красной" зоне традиции только активисты имели право претендовать на условно-досрочное освобождение.

Со своими двумя высшими образованиями, двадцатилетним стажем офицерской службы и работы журналистом я мог работать завхозом или библиотекарем. Тем более, что на тот момент и вакансии были. Но я стал столяром-плотником в мебельном цеху на "промке" - промышленной части зоны. Рабочий день фактически начинался в половине восьмого утра и заканчивался около шести вечера. Процесс изготовления мебели, а также окон и дверей, я изучил от начала до конца, то есть от распиловки бревен на пилораме до погрузки готовых изделий на машину. Тем не менее даже добросовестный труд на этом участке не гарантировал своевременное УДО.

В чем я вскоре убедился. Срок УДО выходил у меня 25 декабря. К этому времени я отсидел две трети срока. Заявление на УДО я написал заранее, и его должны были рассмотреть на административной комиссии колонии. Перед этим "бугор" - бригадир - сообщил мне, что он указал мою фамилию в списках на поощрение за хорошую работу. В день заседания комиссии выяснилось, что моей фамилии нет ни в списках поощренных, ни в списках рассматриваемых на УДО. Само заседание меня и позабавило, и расстроило одновременно. Происходило оно так. В клубе колонии на сцене сидели "хозяин" - начальник лагеря и его заместители - по воспитательной части, хозяйственной, оперативной работе... Тетка из администрации зачитывала фамилию, зэк подходил к трибуне и начинал отвечать на вопросы. У одного осужденного "хозяин" спросил, почему он так долго шел к сцене. Тот ответил, что сидел далеко и не расслышал свою фамилию. "Хозяин" сказал: "Комиссия принимает решение отказать вам в УДО. В следующий раз будешь лучше слушать..."

Я помню, как зэки готовились к УДО, зарабатывали положительные баллы, прогибались перед "буграми", активистами, отрядником. Старались не нарушать режим даже в мелочах. Беспрекословно цепляли на себя красные повязки. Но стоило накануне комиссии резко ответить сотруднику администрации - и все летело к черту. Если у сотрудника был зуб на зэка - зэку ничего не светило.

Естественно, в такой обстановке буйным цветом расцветало стукачество, чем, собственно, и славились "красные" зоны. Мое положение разнообразили стада соглядатаев. Они ходили буквально по пятам, лезли с идиотскими советами и вопросами, рассказами о том, как администрация может лишить меня УДО под любыми предлогами Этот прием называется "посадить на нерву". Нервного зэка можно легко вывести из себя. Он может нагрубить сотрудникам администрации, попасть в штрафной изолятор - ШИЗО. А ШИЗО - это крест на УДО.

Арсенал давления на зэка, решившего "откинуться" досрочно, настолько велик и многообразен, что бывалые осужденные даже не пытаются "дергаться". Кроме того, в среде так называемых "черных" зэков, то есть тех, кто не признает "красных" зон и всех "мусорских наворотов", считается "западло" вообще просить УДО. При мне один мой знакомый по бараку даже специально пару раз в ШИЗО попадал, чтобы его не выпихивали на свободу. Явление это довольно распространено. В этом случае до УДО, как правило, остается полгода. А их, как говорят зэки, на одной ноге выстоять можно. И еще: считается, что отказ от УДО - это своего рода шик, этакая доблесть, пусть и маленькая, но победа осужденного над правилами и требованиями администрации. Сталкивался я и с такими настроениями: люди настолько ненавидят существующую власть, что брезгуют брать от нее даже УДО, считая это подачкой.

Признаюсь, меня эти мысли тоже посещали. Я ведь за год до УДО наотрез отказался от помилования, которое мне предложил президент РФ Путин. Как сказали бы зэки, "западло" брать УДО от этого человека. Но я и мои адвокаты также понимали последствия моего дальнейшего длительного пребывания в лагере. Поэтому решено было все-таки попытаться освободиться.

Очередное заседание комиссии должно было состояться в середине января. За несколько дней до Нового года и в течение почти месяца после него произошло столько событий, связанных с моим УДО, что даже сейчас, спустя полтора года, я вспоминаю о них с глубочайшим отвращением. Во-первых, каждый день кто-либо из зэков подходил ко мне и говорил о том, что меня решено убить: нет человека, нет проблемы. Уже, дескать, и "торпеда" - специально подготовленный "отморозок" - найдена. Во-вторых, за мной началась откровенная слежка в течение 24 часов: вовремя ли встал в строй, не надел ли чего лишнего-неположенного (а морозы в Уссурийске стояли будь здоров), хорошо ли таскаю бревна (а у меня радикулиту 20 лет стажа), нет ли чего лишнего в тумбочке... Оперативный работник (он же - "чекист", он же - "куманек") чуть ли не ежедневно убеждал меня в том, что лицо, не признавшее своей вины, к УДО даже не рассматривается. (А я вину не признавал никогда - ни на следствии, ни в двух судах, ни после них...)

Как-то раз меня вызвали к начальнику колонии. Там собрались почти все его замы. Полковник показал письмо, которое я две недели назад отправил жене. "В вашем письме, - сказал он, - есть такая фраза: "Знать бы, какая сволочь вычеркнула меня из списка на поощрение...". Мы считаем, что это - употребление нецензурного слова, оскорбление должностных лиц учреждения и государственной власти в целом. Будет проведено расследование и составлен акт".

Расследование проводили три офицера. Они допрашивали меня около часа, ухитрившись употреблять в основном нецензурные слова. Я обратил их внимание на идиотизм ситуации: обвиняют меня в нецензурщине, а сами матерятся беспрерывно. "Иди отсюда, - сказали они, - и об УДО забудь. Вопросы есть?" - "Есть, - говорю. - Кто все-таки та сволочь, что вычеркнула меня из списка?"

На следующий день в цеху, погруженный в свои невеселые мысли, я случайно порезал резаком руку. Рана оказалась небольшой, но глубокой. Остановить кровь никак не удавалось, пришлось идти в санчасть. Сразу из санчасти меня отправили к заместителю начальника колонии по оперативной работе. Гэбэшник сказал: "Мы рассматриваем вопрос о возбуждении в отношении тебя уголовного дела по факту членовредительства... Можем и не рассматривать. Тебе надо только признать свою вину..." Я сказал, что вину свою не признал в двух судах и приговор обжаловал в Страсбургском суде, а он, наивный, почему-то считает, что я сделаю это в их сраной колонии. "Ну ты ж понимаешь, - воскликнул подполковник, - что сам себе УДО зарезал?" - "Не понимаю", - ответил я и пошел в цех.

Между тем уже в начале января 2003 г. из газет и телевидения (возможности получать письма, звонить, встречаться с женой и адвокатами я был лишен с середины декабря 2002 г.) мне стало известно, что Конституционный суд РФ признал законным право осужденных напрямую, минуя администрацию колонии, обращаться с ходатайством об УДО в суд. Что я и сделал. Как только я официально, через спецчасть колонии, отправил свое ходатайство, пришла длинная телеграмма от адвоката Ивана Павлова, где он подробно расписал процедуру обращения в суд. Также сообщалось, что на заседание суда приедут Павлов и мой общественный защитник директор Русского ПЕН-центра Александр Ткаченко.

Конечно, я знал, что кумовские сексоты постоянно следят за мной. Поэтому был чрезвычайно осторожен, чтобы не давать ни малейшего повода своим противникам получить хоть какие-то козыри в своем стремлении во что бы то ни стало лишить меня возможности освободиться досрочно. К тому времени я находился в местах лишения свободы уже три года, и законы наши российские изучил неплохо. (Законы, надо отметить, те еще. К примеру, ст.11 Уголовно-исполнительного кодекса РФ (УИК) называется "Основные обязанности осужденных" и гласит, что осужденные "должны исполнять обязанности". Ст.12 - "Основные права осужденных" - говорит о том, что "осужденные имеют право на информацию о своих обязанностях"). Я понимал, что администрация колонии получила от КГБ приказ всеми способами не дать мне уйти по УДО. В то же время заявление об УДО должен будет рассматривать гражданский суд города Уссурийска - первый гражданский суд за всю эпопею моего преследования с 1997 г. (Меня судили военные суды, а кассационные жалобы рассматривала военная коллегия Верховного суда.)

Недели за две до суда меня вызвали с работы в барак. Во всем чуя подвох и провокацию, я потребовал письменного распоряжения на оставление рабочего места. Дневальный по бараку ушел, а через некоторое время пришел исполняющий обязанности начальника отряда и лично отвел меня в барак. Там, в своем кабинете, он провел заседание так называемого совета отряда. Это когда несколько активистов из числа зэков решают, достоит ли зэк УДО. Такая вот профанация демократии за колючей проволокой. На меня смотрели осужденные, у которых за плечами было по 10-15 отсиженных лет и по нескольку ходок на зону (зона-то строгого режима!). Когда один из них заученным голосом спросил, признаю ли я свою вину и раскаиваюсь ли в содеянном, я обратился к молодому и.о. начальника отряда: "Гражданин начальник! Если наша бригада сегодня не отправит готовую партию дверей заказчику, неприятности будут у всего отряда. У нас там каждый человек на счету..." Отрядник не стал больше задерживать меня.

В УИК сказано, что администрация учреждения не позднее чем через 10 дней после подачи ходатайства об УДО направляет в суд ходатайство вместе с характеристикой. Мое ходатайство не было направлено в суд и через месяц. Поэтому я сам его направлял по почте с регистрацией в спецчасти. Кроме того, адвокат Павлов продублировал мое ходатайство со своей стороны. Таким образом, от колонии требовалась только характеристика. Такую написали, что даже матерые зэки потом удивлялись. Наверняка писали все заинтересованные лица, в том числе из КГБ.

...Плановое выездное заседание Уссурийского городского суда по рассмотрению заявлений на УДО состоялось в лагере 22 января. Меня в списках не было. Куманек злорадно ухмылялся при встречах, многие зэки искренне сочувствовали.

22-го после обеда меня вызвали в комнату свиданий. Там дожидались Павлов и Ткаченко. Видимо, я выглядел очень неважно, потому что они чуть ли не в один голос сказали, что суд по моему заявлению состоится завтра и что скоро весь этот ад закончится.

23 января в два часа дня меня вызвали в один из кабинетов администрации. Там уже были судья уссурийского городского суда, прокурор из краевой прокуратуры (редкое явление на таких заседаниях), трое сотрудников колонии, в том числе и.о. начальника отряда, Павлов и Ткаченко. Я зачитал свое ходатайство об УДО, отметил, что отсидел две трети назначенного судом срока лишения свободы и что нарушений режима содержания под стражей не имел. Отрядник зачитал характеристику: активистом не был, в художественной самодеятельности не участвовал, вину не признал, в содеянном не раскаялся, освобождать нецелесообразно. Прокурор, который видел меня впервые в жизни, поддержал представителя колонии.

Судья открыла толстенный том и зачитала другие характеристики на меня, в том числе из СИЗО. Из СИЗО прислали две характеристики - одна была написана за две недели до суда, другая - за два дня. Первая гласила, что я не имел нарушений, вторая - что имел. После этого суд удалился для принятия решения. Следующие три часа были, пожалуй, самыми трудными за весь прожитый перед этим год. В своем постановлении судья Мария Стебновская пришла к выводу об удовлетворении моего ходатайства. Сотрудники колонии были в шоке. Прокурор пытался что-то возражать тут же, в зале, где только что было оглашено постановление суда. В коридоре Павлов и Ткаченко сразу же подошли к сотруднице колонии и спросили, когда реально я могу быть освобожден. Та сказала: как только постановление из суда поступит к нам в канцелярию. Своего злорадства она не скрывала: обычно на это уходило десять дней. Мы все прекрасно понимали, что за десять дней со мной может произойти все, что угодно. Я ушел в барак, мои защитники - в городской суд. В шестом часу вечера меня вызвали в административный корпус и сказали, чтобы я собрался с вещами. На сборы ушло минут двадцать.

Сегодня трудно сказать, чье решение об УДО фактически сыграло роль в моем освобождении. Вполне возможно, что некие силы вступили в противостояние: одни (гэбэшники) требовали оставить меня в лагере, другие (могу только предполагать, кто это) - отпустить. Пока они договаривались, суд решил поступить по закону, тем более что именно по закону для моего УДО были ВСЕ основания.

Одно можно сказать с уверенностью: если бы не активное вмешательство со стороны моих защитников (адвокатов, правозащитников из Фонда защиты гласности, ПЕН-центра, "Международной Амнистии", "Хьюман Райтс Вотч"), международных журналистских организаций ("Репортеры без границ"), это освобождение вряд ли состоялось бы. Государственно-репрессивный аппарат рассматривает условно-досрочное освобождение не как законную процедуру, а как подарок осужденному, как милостыню ему, как снисходительность. Дескать, мы тебя жалеем и милуем. Но можем и сгноить в ШИЗО. На отсиженные трети сроков никто внимания, как правило, не обращает. На первом плане - лояльность режиму.

Собственно, в нынешней России эта лояльность вышла на первый план во всех областях жизни. Потому что все - от банкиров и олигархов до ментов и простых людей - понимают: они на свободе - условно. Очень условно...