Нильс Кристи

Движение жертв на распутье

Выступление на 13-м Международном симпозиуме по виктимологии в Университете Токива, Япония, 1–6 сентября 2009 г.

Поддержать тех, кто страдает

Несколько недель назад со мной произошел весьма поучительный случай. Моя сестра очень больна. У нее болезнь Паркинсона. Я не сомневаюсь, что ее мозг работает так же быстро, как и раньше, но она не может говорить, не может двигаться – даже ее лицо почти полностью парализовано. В основном мы общаемся с помощью взглядов.

Но в последний мой визит ее глаза потухли. Она не смотрела на меня. Полное отторжение. В тот день она явно пребывала в тяжелой депрессии. И на то у нее были причины. Она намного моложе меня, у нее есть дети и внуки. Но она парализована, лежит в клинике.

Я всегда, из естественного побуждения, стараюсь ободрять людей, обращать их внимание на светлые стороны жизни: в конце концов, говорил я ей, ты ведь еще жива, тебя навещают внуки, многие тебя любят. Но на этот раз, придя к ней, я подавил в себе это естественное побуждение и постарался сопережить вместе с сестрой ее депрессию. Я проклинал ее судьбу, я произносил все проклятия, которые только приходили мне на ум (на удивление, их в моем словаре оказалось великое множество), чтобы передать все свое негодование из-за того, что с ней такое произошло. Я говорил: как это ужасно и как несправедливо, что эта болезнь поразила мою дорогую сестру. И вот под воздействием потока моих проклятий ее глаза вновь вернулись ко мне. Между нами опять возникло взаимопонимание.

Мне кажется, это обязательно нужно делать, когда имеешь дело с жертвами. И я ругаю себя за то, что раньше не всегда это понимал, встречаясь с различными жертвами или строя свои теории на тему жертв. Очень важно разделить опыт жертв, пройти вместе с ними их путь и сопережить с ними их страдания.

Ведь точно так же мы ведем себя с детьми, когда они ссорятся с друзьями или поранят палец до крови. И мы должны поступать так же, когда имеем дело со смертью и ужасными страданиями.

Месть чужими руками

Но в случае с моей сестрой есть одна проблема: в том, что с ней произошло, винить некого – по крайней мере, среди нас, в нашем просвещенном обществе, виновника не найти. А вот несколько веков тому назад мы смогли бы найти, кого обвинить. Ведь мы могли бы жить в обществе, в котором болезнь считалась бы результатом сглаза или колдовства. И вместо того чтобы тратить время и силы на визиты к больной сестре, я мог бы пуститься на поиски ведьмы или развернуть охоту на человека, который сглазил мою бедную сестру. А если бы такой виновник был найден, я мог бы убить злодея. И это сослужило бы добрую службу моей сестре – она могла бы спокойно умереть, чувствуя себя отомщенной. Но в наше время она всего лишь жертва обстоятельств – просто ей достался несчастливый лотерейный билет. Ей некого проклинать. И некого винить.

Моей сестре в какой-то степени было бы легче, если бы ее ударили молотком по голове, когда она находилась у себя дома, уложив детей спать… Допустим, какой-то человек прокрался к ней в дом с целью ограбления. Она его заметила и закричала. И тут он ее ударил… Преступление, преступник, жертва. Нам было бы предельно ясно, что именно произошло. И у нас был бы предмет для нашего негодования.

Но даже в этом очевидном случае и она, и ее родственники оказались бы отчасти в уязвимом положении из-за особенностей нашего общества. Мы живем в гигантской, высокоорганизованной системе, где государство обладает монопольным правом отвечать на насилие. Я не вправе устроить физическую расправу обидчику моей сестры, как я не вправе отомстить, допустим, его брату. Мое негодование и отчаяние может быть выражено только моим законным представителем. Месть осуществляется чужими руками – с помощью прокурора. Хуже того, человеку с молотком сразу же после ареста будет предоставлен личный помощник – защитник, а вот моя сестра, если бы она была способна прийти в зал суда и дать показания, осталась бы второстепенным фигурантом собственного дела. В лучшем случае ей было бы позволено выступить на этом процессе в качестве свидетеля, а не главного действующего лица драмы, разыгрывавшейся между ней и человеком с молотком.

Управляется государством, а не соседями

Мы в какой-то мере уступили государству. Потому что мы потеряли друг друга. Мы – граждане мира, находящиеся в состоянии борьбы за свою идентичность. Мы живем среди подвижной аморфной массы людей, которые вечно куда-то перемещаются, покидая своих близких – или мы их – как в социальном, так и в географическом смысле. Мощная система закона и порядка царит там, где в стародавние времена опасность утраты чести держала людей в узде. То было время, когда люди хорошо знали всех своих соседей. Но те времена давно прошли. Сегодня мы живем в такой же общественной ситуации, как та, которую Роберт Патнэм описал в книге «Игра в боулинг с самим собой».

Многие годы я следил за криминальной статистикой в Норвегии. Число преступлений, которые регистрировались полицией, возросло с 30 тыс. в год в 1950-е до 380 тыс. в наши дни. Не стало больше преступлений лишь одного типа. Диффамация – преступление, связанное с оскорблением чести и достоинства. В наше время осталось не так много что терять.

И одновременно это открыло двери для вторжения государства. Мы, живущие в высокоразвитых индустриальных обществах, можем наблюдать гигантский рост персонала и институтов государственного контроля за поведением граждан: у нас все больше полицейских, больше прокуроров, судей, тюремщиков – ну и, разумеется, заключенных и прочих «подопечных». На наших глазах совершается массовый процесс деперсонализации конфликтов. Причем в самом центре этого циклопического механизма стоят преступники, а жертвы преступлений по большому счету отодвигаются в сторону, выпроваживаются за дверь и получают сведения о происходящем в зале суда из средств массовой информации. Но если жертвами оказываются сильные люди, то для них такое положение становится невыносимым, они находят подобных себе в подобных ситуациях, самоорганизуются и постепенно приобретают влияние. Движение жертв преступлений является реакцией на переход от контроля соседской общины к контролю государственных структур.

Очень важно понять, что при этом происходит. С социологической точки зрения, мы оказались в совершенно новой ситуации. Мощное социальное движение набирает силу на наших глазах. Это серьезный вызов. Это происходит здесь и сейчас, мы присутствуем при зарождении этого движения, это происходит во всем индустриализированном мире. Необходимо понять эту новую ситуацию. И тогда, возможно, мы будем принимать более обоснованные решения о том, куда следует направить это движение, и даже влиять на то, чтобы оно шло к тем целям и ценностям, которые желательны для многих из нас.

Власть в пенитенциарной системе

Они добиваются успеха, эти движения жертв. Мы видим усиливающееся влияние движений жертв внутри пенитенциарной системы на нескольких уровнях. Жертв часто стали приглашать к формальному обвинителю, их информируют о планах и стратегии судебного процесса, жертвы комментируют позиции обвинителя, присутствуют при допросах обвиняемых, а в ряде случае даже высказывают судье свое мнение о справедливом наказании. Жертвы также нередко получают право быть представленными на судебных процессах своими адвокатами. И если дело кончается приговором, в частности тюремным сроком, жертвы вправе получать информацию об условиях тюремного содержания осужденного, изменении режима и возможности его условно-досрочного освобождения. Словом, жертвы получают реальную власть – словом и делом. Но подобное положение почти неизбежно приведет к увеличению тюремных сроков и ужесточению режима в пенитенциарных учреждениях.

Это тем более очевидно, что жертвы и движения жертв часто находят себе покровителей в лице политиканов, выступающих за торжество закона и порядка, как это уже описано в ряде исследований [ Fattah (1986), Kirchhoff (1999) and Heater Strang (2001. ].

Слон в посудной лавке

Мне многое нравится в уголовных судах. В своих лучших проявлениях это безупречные инструменты разрешения трудных конфликтов. Главное в их деятельности – упор на взвешенность выводов. Это символизируют скульптурные и живописные изображения Фемиды  – рослой дамы с завязанными глазами (дабы она не принимала в расчет мнения заинтересованных сторон), со старинными весами  – да здравствует взвешенность суждений! – в одной руке и карающим мечом в другой.

Уголовно-правовые системы, когда они функционируют ради высоких идеалов, являются эффективными инструментами принятия решений о том, виновен ли, согласно общепринятым нормам, обвиняемый в инкриминируемом ему деянии. И они являются хорошими инструментами правосудия в смысле равенства перед законом. Одинаковые наказания – за одинаковые преступления.

Но в их силе заключается и их слабость. Ведь нет одинаковых преступлений, как нет одинаковых людей, будь они даже близнецами. Чтобы как-то решить эту дилемму, уголовным судам приходится изобретать равенство. Они это делают за счет исключения разного рода информации. Они следят за тем, чтобы весы госпожи Фемиды не оказались перегруженными бременем фактов.

Такой подход находит отражение в подготовке студентов юридических факультетов. Во многом эта подготовка сводится к обучению тому, какие факты не следует принимать во внимание в уголовном процессе. Но жертвы, само собой, не проходят такую подготовку. Если бы им было дано право свободно выступать на уголовном процессе, уголовный суд утратил бы свою роль площадки, где царит равное для всех правосудие.

В этом и заключается основная дилемма для движений жертв. Они совершенно справедливо борются за право допуска жертв к участию в уголовных процессах. Их интересами пренебрегли с тех пор, как контроль за асоциальным поведением перешел от неформальных встреч представителей соседских общин к состязательному судебному процессу. А ведь жертвы заслуживают того, чтобы их выслушали. И в этой области есть уже немало достижений. В частности, жертвы стали получать больше информации из полиции, из судов, из тюрем. Во многих судах сегодня жертвам дают возможность подробно изложить свою версию событий, без оглядки на рамки правовых норм в смысле существенности или несущественности тех или иных фактов. Движения жертв заслуживают уважения хотя бы за то, что они громогласно заявили о правах жертв и бросили вызов всесилию профессиональных корпораций юристов.

Но их возможности не беспредельны. Движения жертв могут, благодаря их нынешнему влиянию и настойчивой защите прав жертв, подпортить красивые инструменты, которыми оперируют уголовное право и уголовные суды. Ведь уголовный суд может утратить чувство равновесия. А в таком случае мы лишимся уголовного права. Ибо власть жертв, уравненная с властью государственных институтов, может дать мощный импульс для ужесточения карательного общества.

Иной путь: власть жертв при гражданском разрешении конфликта

Подробное обсуждение ряда аспектов посредничества в уголовном правосудии см.: Kirchhoff (2005).

В такой ситуации важно увидеть, что у движений жертв есть также и иной путь. Это путь к повышению статуса жертвы в ее прямом диалоге с человеком или системой, которые причинили жертве ущерб. Заботясь о справедливости путем причинения страдания, система вынужденно ограничивает поступающую информацию. Заботясь же о разрешении конфликта с гражданской точки зрения, система вынужденно откроется для информации. В системе уголовного правосудия жертва никогда не может добиться роли независимого участника общественного диалога, по крайней мере, когда эта система желает оставаться на службе у госпожи Фемиды. При гражданском разрешении конфликта жертва может вернуть себе роль главного и независимого действующего лица.

Выход может быть найден в такого рода собраниях, которые часто именуют восстановительным правосудием, или, как их называют в ряде стран, посредническими собраниями, или просто собраниями по улаживанию конфликтов.

Фундаментальное различие между собраниями альтернативного улаживания конфликтов и уголовными судебными процессами заключается в вопросе о полномочиях на наказание. Наказание означает намеренное причинение страдания. Встречи по восстановительному правосудию не предполагают намеренного причинения страдания, они предполагают понимание. Никакого карающего меча, а раз нет меча, то нет и необходимости предотвращать злоупотребление им.

На таких собраниях не существует ни ограничений на то, что считается допустимым представлять в качестве аргументов, ни преобладания заранее сформулированных решений о том, что существенно, а что нет. Существенно то, что стороны конфликта считают таковым. Цель собрания – предоставить возможность для прозрения, подвести стороны конфликта вплотную друг к другу, чтобы они могли посмотреть друг другу в глаза и изложить максимум информации, которая стала бы основой для понимания возникшего конфликта. Центральным вопросом таких собраний становится: «А кто он такой, этот Другой? Почему он поступил так, как поступил?»

Но если преступление совершено?

Мой ответ:

Преступления не существует

Фундамент для анализа этой проблемы заложил Лук Хулсман (1986). См. также: www.justiceaction.org К сожалению, он умер весной 2009 года. Он был решительным противником любых традиционных воззрений. И моим большим другом.

В старых скандинавских странах нет слова «насилие». В те времена была масса слов для обозначения убийства или ранения – это делалось ножами, камнями, сбрасыванием со скалы... В моем школьном детстве было то же самое. О насилии мы не разговаривали, но иногда дрались, а потом расписывали драку яркими красками и в мельчайших подробностях. Абстрактные понятия нам были не нужны. Мы в этом варились.

Так же и с преступлением. Это слово покрывает все – от кражи в лавке до убийства, его значение столь широко, что утрачивает всякое значение. Но слово плохо звучит, оно вызывает тревогу. Оно столь всеобъемлюще, что застит свет. Употребление таких необъятных слов ничего не добавляет к пониманию вещей. И даже умаляет это понимание, зато дает силу и власть тем, кто якобы их понимает. Если мы хотим содействовать обществу, в жизни которого участвовал бы самый обычный человек, мы должны описывать интересующие нас вещи очень конкретно, в мельчайших деталях, пользуясь словами маленькими, с ясным значением.

Для всех поступков, в том числе и нежелательных, существует масса определений, нацеленных на более ясное их понимание: плохой поступок, хороший, из ложно понятой чести, детская бравада, политический героизм. «Одинаковые» поступки рассматриваются в разных параллельных парадигмах – юридической, психиатрической, педагогической, теологической. И снова мы возвращаемся к тому, что было сказано раньше: в результате глубоких изменений социальных систем все большему и большему числу нежелательных поступков приписывается значение преступлений. В 50-е годы в Норвегии регистрировалось в год около 30 000 случаев того, что считалось преступлением и вызывало соответствующую реакцию. Теперь таких случаев около 400 000. Вполне вероятно, что жить в нашей стране стало опаснее, хотя, на мой взгляд, дело обстоит прямо наоборот. Зато пенитенциарная система благодаря такой формализации социального контроля заняло намного более доминирующее место.

Именно этому противостоит восстановительное правосудие. Именно поэтому так важно не попасть в ловушку терминологии уголовного права, которое определяет понятия преступления, жертвы/правонарушителя или тяжести наказания. Слова – опасные инструменты, они берут в плен наш разум и формируют наши мысли. В стародавние времена в норвежских долинах совершалось немало убийств. Если трое уважаемых мужчин считали убийство несчастным случаем – оно могло произойти во время игры или состязания между подвыпившими юнцами, – тогда об этих убийствах не сообщали королю и его людям. К счастью, в то время трон норвежского короля располагался очень далеко – в Дании. Конфликт исчерпывался материальной компенсацией, а местная община, не отправляя убийцу на смертную казнь, не лишалась еще одного мужчины, и в долине вновь воцарялся мир.

Собрания граждан для рассмотрения любых дел?

Мой ответ: да. И я доказывал генеральному секретарю норвежского Нобелевского комитета, что именно это должно было произойти после 11 сентября. Выжившие жертвы этого массового убийства должны были отправиться в Афганистан и поведать там свои печальные истории, и получить ответ. Ответом на злодеяния должны стать исповеди жертв, а не бомбы. Возьмем чисто бытовой пример – межличностные конфликты с применением насилия здесь весьма подходящая аналогия: мало того, что участники ссоры хотят разобраться в том, что случилось, но у них также есть и бытовой интерес – они намерены продолжать жить бок о бок со своими соседями.

Разумеется, государственные институты будут активно протестовать. Ведь они будут опасаться, что утратят контроль, а вместе с ним и свою символическую власть. У себя в Норвегии я борюсь за то, чтобы как минимум стороны конфликта созывались на гражданские собрания – разумеется, если они того пожелают – до того, как дело будет направлено в суд. Собрания можно организовывать и после вынесения приговора, даже в тюремных стенах. Жертвы вправе знать, вправе напрямую разговаривать с обидчиком до, во время и после рассмотрения дела в суде. Для помощи жертвам настоятельно требуется предусмотреть и иного рода мероприятия.

Грешники заслуживают страдания

Некоторые жертвы и кое-кто из руководителей движений жертв будут настроены резко против моих слов. В частности, они скажут: почему человек, который причинил мне или моей собственности ущерб, должен уйти от наказания? Это в высшей степени несправедливо. Нам нужно не смягчать наказание, а ужесточать его. Пусть преступник страдает больше! Гораздо больше!

Но так ли это на самом деле? Разве страдания преступника могут доставить жертве удовольствие? Разве мы готовы собраться у виселицы, на которой его вздернут? Разве мы станем плясать от радости, узнав, что человек, обчистивший нашу кредитную карту, отправится на три года в тюрьму? Все может быть – особенно если мы потеряли не деньги, а близкого человека.

Мне кажется, многое зависит от того, насколько близко подойдут друг к другу жертва и обидчик.

Я написал свое первое исследование по криминологии в 1950 году – об охранниках нацистских концентрационных лагерей. Факты, которые я обнаружил в процессе работы, во многом определили мою дальнейшую судьбу. Среди охранников убийцами были те, кто никогда близко не общался с заключенными, кто не видел в них обычных страдающих людей. Охранники же, которые близко общались с заключенными, которые видели в них самых обычных людей, никогда не убивали. И чем теснее они общались с заключенными, тем явственнее они видели в них обычных страдающих людей. У меня была масса свидетельств тому. Многие из нас способны совершать отвратительные вещи в отношении себе подобных, как описали в своих исследованиях Милгрэм или Зимбардо или как показали события в Абу-Грейб и других американских тюрьмах в Ираке. Но чем ближе мы подходим друг к другу, тем больше мы испытываем нежелание намеренно причинять боль другим людям.

Это иллюстрирует исследование, проведеннное в Дании Флеммингом Балвигом в 2008 году. Вместе со своими сотрудниками он провел работу в несколько этапов. В обычном социологическом опросе они спрашивали: «Считаете ли вы уровень наказаний в Дании правильным?» Нет, ответило большинство. Наказания слишком легкие. Затем исследователи в мельчайших подробностях изложили четыре уголовных дела и представили их по отдельности опытным судьям и обычным гражданам. Результаты оказались более чем убедительными. Простые граждане, которым все было объяснено не в абстрактных терминах, а в конкретных деталях, оказались менее суровыми, чем профессиональные судьи. Затем исследователи двинулись дальше и представили видео тех же четырех дел и спросили о том, какое наказание будет справедливым. Здесь люди оказались еще более снисходительными. Чем больше они узнавали о конкретных преступлениях и правонарушителях, тем меньше обуревала их жажда причинять страдание.

И это справедливо для многих жизненных ситуаций.

Большинство из нас не хотят причинять боль тем, кто рядом с нами. Наоборот, мы хотим, чтобы им было хорошо. Человек рождается добрым. И только с возрастом может утратить это качество.

Во славу жертв

Кто-то возразит мне, взглянув на проблему под другим углом зрения: все эти разговоры про гражданские конфликты без заранее оговоренной четкой терминологии очень несправедливы. Статус жертвы – это почетный статус. Жертв надо восхвалять.

Согласен. Но лишь до некоторой степени. Жертвам следует воздавать уважение. Их горе и отчаяние достойны сопереживания, они заслуживают утешения и сострадания, на которое мы способны. Но в то же время жизнь в статусе жертвы – не всегда хорошее дело. Внимание, которое в нашем обществе уделяется жертвам, может рассматриваться как вещь привлекательная, им жертва, фигурально выражаясь, питается. Этот статус может стать для человека постоянным и даже определяющим. Ему может представиться, что жить в этом статусе всю жизнь привлекательнее, чем искать для себя иные пути. Томас Майер писал в 2007 году: «Быть жертвой – это психологическая и социальная роль. Человек никогда не является жертвой по определению, он становится ею через процесс идентификации. А такая идентификация обычно поддерживается положительным отношением к ней общества».

И даже целые государства могут испытывать искушение воспользоваться благами этого статуса. Примером подобного поведения является современный Израиль, хотя, к чести его, надо сказать, что это вызывает и мощное внутреннее противодействие, недаром же Авраам Бург озаглавил свою книгу так: «Холокост окончен. Мы должны восстать из пепла».

***

Движения жертв стоят на распутье. Одна дорога ведет к усилению позиций жертв в системе уголовного правосудия. К борьбе за власть наказывать! Другая ведет обратно к непосредственному общению участников конфликта. К борьбе за понимание. В моем стереотипном представлении о Японии центральное место занимает образ доброты и стремления достичь баланса и гармонии. Это заставляет меня надеяться, что движение жертв все-таки выберет для себя второй путь.

Какое отношение ко всему этому имеет моя сестра? Ее горе бездонно так же, как горе многих жертв. Их проблемы – это серьезный вызов для всех нас. И главной заботой цивилизованных обществ должно стать стремление облегчить их страдания и по возможности помочь им не оставаться в роли жертв до конца жизни.