Валерий Каджая

Доднесь тяготеет

«Люди позднейшего времени скажут мне, что все это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об этом не особенно полезно, знаю я и сам, что фабула этой были действительно поросла быльем; но почему же, однако, она и до сих пор так ярко выступает перед глазами от времени до времени? Не потому ли, что, кроме фабулы, в этом трагическом прошлом было нечто еще, что далеко не поросло быльем, а продолжает и доднесь тяготеть над жизнью?»

Эпоха скорби вечной

Телесериал «Завещание Ленина» стал, несомненно, крупнейшим событием в культурной жизни нашего общества за прошедший год. Он не только вернул нас с пронзительной болью к тому, что вроде бы поросло быльем, он, что не менее важно, вернул нам Варлама Тихоновича Шаламова. Один мой старинный друг, человек одновременно добрейшей души и совершенно кремневый во всем, что касается совести, когда мы перезванивались по окончании сериала, с нескрываемой горечью сказал: «Стыдно, ой как стыдно! В середине – конце семидесятых я уже был взрослый мужик, писал роман, а рядом в это время ходил по Москве такой человечище, а потом в мучениях помирал, а я ничего об этом не знал, не помог, не поддержал, а ведь мог бы».

Думаю, что этот фильм заставит многих вновь обратиться к Шаламову, к его творчеству, к его жизни. К столетию со дня рождения Шаламова издательство «Терра» выпустило в свет шеститомное собрание его сочинений, видимо, на сегодняшний день – самое полное. Надеюсь, что с этим шеститомником в наши дома войдет Шаламов на тех же правах, что и Толстой, Чехов, Бунин и остальные русские классики. Он этого, безусловно, заслуживает… Человек, оставивший самое страшное свидетельство о самой страшной эпохе в истории России – эпохе Большого террора.

Его пиком считаются 1937–1938 годы, но разве зверское истребление в Крыму почти ста тысяч сдавшихся врангелевцев, смерть сотен тысяч людей в Поволжье от голода, когда Ленин отказался от международной помощи, уничтожение восставших крестьян Тамбовской области ядовитыми газами, массовые расстрелы духовенства после известного Шуйского дела и т. д., и т. д. – разве все это не было Большим террором? Просто в 1937-м он перешел все грани психической нормы.

А начался этот этап 1 декабря 1934 года, когда был убит Сергей Миронович Киров – ближайший соратник Сталина, единственный человек, которому Вождь позволял париться с ним наедине в его русской бане на Ближней даче в Кунцево. Киров тогда руководил Ленинградским обкомом партии и в иерархии ЦК ВКП(б) считался вторым человеком. И хотя убийство в Смольном произошло при весьма загадочных обстоятельствах, Сталин сразу же развернул по всей стране массовые репрессии. Перефразируя известное высказывание Вольтера, можно смело утверждать, что, если бы не произошло убийства Кирова, Сталин его бы организовал. Впрочем, есть весьма убедительная версия того, что к убийству «закадычного друга» приложил руку сам Коба. Приближение Большого террора было разлито в воздухе, как электричество перед грозой. Процессы конца двадцатых – начала тридцатых годов медленно, но верно зажимали страну в тисках страха, с другой стороны, возбуждали темную массу, жаждавшей крови и зрелищ.

Началом Большого террора принято считать 1937 год, когда генеральный комиссар госбезопасности и нарком внутренних дел СССР Николай Ежов подписал 30 июля приказ НКВД № 00447. В тот же день Политбюро ЦК ВКП(б) единогласно утвердило этот документ, который впервые в мировой истории вводил контрольные цифры на отстрел граждан своей же страны по областям и республикам. Подумать только: контрольные цифры на убийство людей, словно план по лесозаготовкам или квота на отлов осетровых! Это совершенно чудовищное преступление легло несмываемым кровавым пятном на Коммунистическую партию, ставшей коллективным палачом своего народа. В каждом регионе создавалась так называемая тройка в составе первого секретаря партии, начальника управления НКВД и местного прокурора. Они составляли расстрельные списки на основании полученных из Кремля контрольных цифр и заполняли их людьми, представлявшими, на их взгляд, опасность для Советской власти. Затем эти люди бессудно уничтожались.

Охотники говорят, что хищники звереют от самого запаха крови. Вот всего один пример такого озверения. На помощь тройкам в регионы направлялись члены Политбюро. В Армению, например, был послан Анастас Иванович Микоян как местный кадр, хорошо знающий обстановку, и вскоре на стол Сталина ложится оперативная докладная: «Тов. Микоян просит в целях очистки Армении от антисоветских элементов разрешить дополнительно расстрелять 700 человек из дашнаков и прочих антисоветских элементов. Предлагаю расстрелять дополнительно 1500 человек, а всего с ранее утвержденной цифрой 2000 человек». И генеральный секретарь ЦК партии недрогнувшей рукой визирует запрос генерального комиссара госбезопасности. Это была самая настоящая бойня, страну словно охватило безумие. Вот уж поистине: если боги хотят наказать народ, они лишают разума его правителей.

Подобные оперативки шли со всех республик, краев и областей, как будто речь шла о взятии повышенных социалистических обязательствах. Весь август на местах составлялись списки, а в сентябре начался сезон охоты на ведьм: тройка приговаривала к расстрелу уже заранее обреченного человека, и в тот же день приговор приводился в исполнение.

(По иронии судьбы в начале августа один из трех наших центральных телеканалов показывал до тошноты слащавый фильм о Микояне: какой он был замечательный семьянин, заботливый руководитель, мудрый государственный деятель и прочая, и прочая.)

Не помогла и атомная бомба

Они познакомились в городе Горьком, «где ясные зорьки» и где проживала Нина Ермакова после освобождения из лагеря. Точнее, она проживала в селе Бор, так как ей, бывшей политзаключенной, было запрещено жить в больших городах, а тем более в режимных. И она каждый день на пароме переправлялась на противоположный берег в Горький, где училась в Политехническом институте.

Виталий Лазаревич читал в институте лекции, там и познакомились, полюбили друг друга и поженились и в прошлом году отметили 61 год супружеской жизни. Но тогда со стороны Гинзбурга это был безумный поступок, вызов властям – жениться на ссыльной, дочери врага народа, террористке, задумавшей убить самого товарища Сталина. Однако он участвовал в атомном проекте, это и спасло его, но добиться разрешения на проживание законной жены в Москве не помогло. Семь лет они так жили: Виталий Лазаревич, имея постоянную работу в московском ФИАНе, взялся в качестве нагрузки заведовать кафедрой в Горьковском университете и постоянно наезжал. «А я была его разгрузкой», – пошутила однажды Нина Ивановна. Она вообще очень оптимистическая женщина, с большим чувством юмора, что и помогло ей в немалой степени пережить и тюрьму, и последующие невзгоды. Право вернуться в Москву Нина Ивановна получила лишь после смерти Сталина.

А попала она под карающий меч партии по совершенно дикому обвинению в заговоре на убийство тов. Сталина. Якобы из окна ее квартиры на Арбате, по которому обычно проезжал тов. Сталин, направляясь на свою Ближнюю дачу в Кунцево, должны были стрелять заговорщики. И только на следствии выяснилось, что Нина с матерью проживала в комнате, выходящей окнами во двор, а две другие, которые у них отняли после ареста отца и которые действительно выходили окнами на Арбат, занимали чекисты. И тем не менее Нина просидела почти год в Лубянской и Бутырской тюрьмах, пока шло следствие, и получила три года лагерей. Ее освободили досрочно по амнистии по случаю Победы над фашистской Германией.

Отца же ее, Ивана Петровича, посадили еще в 38-м как английского шпиона. Он был известным инженером, крупным специалистом по холодильному оборудованию и часто бывал за границей в правительственных командировках для закупок оборудования. Ивану Петровичу присудили 15 лет лагерей и отправили в Воркуту. Там его назначили теневым главным инженером строительства ТЭЦ: на воле он возглавлял трест «Мясохладстрой» наркомата пищевой промышленности. Днем руководил стройкой, на ночь возвращался под конвоем в лагерный барак. Ермакова лично знал Микоян, нарком пищевой промышленности и член Политбюро ЦК ВКП (б), знал, что никакой он не шпион, но молчал. А что он мог сказать? Его родного сына посадили как врага народа, начал бы «вякать», посадили бы и самого.

В 1940 году Ермакова вернули в Москву для повторного следствия и поместили в Лубянскую тюрьму, но, когда началась война, Ивана Петровича, как и всех остальных сидельцев Лубянки и Бутырки, перевели в Саратовскую тюрьму. Там он оказался в одной камере с академиком Николаем Ивановичем Вавиловым, гениальным генетиком, ученым с мировым именем. С лета 42-го заключенных практически перестали кормить, и поздней осенью Иван Петрович умер от голода, а в январе 43-го умер и Вавилов – тоже от голода.

В том роковом 43-м, когда умер в тюрьме Николай Иванович, его родной брат Сергей Иванович, тоже академик и очень крупный физик, был удостоен Сталинской премии. (Кстати, сам Николай Иванович еще в 1925 году стал одним из первых лауреатов премии им. В. И. Ленина, впоследствии переименованной в Сталинскую. Точнее, ничего не переименовали, просто Ленинскую перестали выдавать, но учредили в 1939 году, в ознаменование 60-летия вождя, Сталинскую, которую при Хрущеве тоже выдавать перестали, но возродили Ленинскую, а в 1966-м учредили еще и Государственную, и всех лауреатов Сталинской премии стали называть лауреатами Государственной премии, и заодно значки лауреатские поменяли: вместо силуэта Сталина на них теперь красовалась пальмовая ветвь.)

В 1945-м Сталин назначил Сергея Ивановича, брата «врага народа», президентом Академии наук СССР, и в этой должности он пробыл до самой своей смерти в 1951 году. Как говорил мне Виталий Лазаревич Гинзбург, Вавилов-младший был и физиком выдающимся, и президентом АН превосходным. Но брату ничем помочь не смог, единственно, к чести своей, не бросил его сыновей на произвол судьбы, не отрекся от племянников, а заменил им отца.

В 1939 году, когда совершенно безумная вакханалия репрессий слегка пошла на убыль, Сталин в одном из своих выступлений сказал: «Сын за отца не отвечает». Но Сталин всегда говорил одно, но думал другое и поступал, как думал. Если дети не отрекались, причем публично, от своих репрессированных родителей, они, как правило, разделяли их судьбу. Так произошло и с Ниной Ивановной Ермаковой. Ее арестовали 1 июля 1944 года. Вместе с ней «загребли» еще тринадцать ее друзей. Они были молоды, почти все учились в вузах, война шла к победному концу и жизнь брала свое: они часто собирались на квартире Валерия Фрида, пили чай, танцевали и «даже целовались», как сказала, смеясь, Нина Ивановна. Но вскоре стало не до смеха. Соседи «настучали», что собирается постоянно подозрительная компания. Этого было достаточно, чтобы установить за квартирой наблюдение. Чекистов больше всего привлек факт, с их точки зрения, совершенно крамольный: среди участников вечеринок было пятеро детей репрессированных: значит, заговор! Дело получило кодовое название «Мстители». В числе «мстителей» оказалась и Лена Бубнова – дочь Андрея Сергеевича Бубнова, одного из старейших и крупнейших деятелей большевистской партии. (10 октября 1917 года на тайном заседании ЦК РСДРП (б) он был избран членом Политбюро, которое возглавлял Ленин, и членом Военно-революционного комитета (ВРК), этого штаба восстания, а 25 октября осуществлял общее руководство полевым штабом ВРК. В 1923 году на некоторое время примкнул к Троцкому, но вскоре порвал с ним и стал ревностным приверженцем Сталина. При его активном участии Сталин одержал полную победу над Троцким и в благодарность назначил Бубнова на один из ключевых постов – начальником Политуправления РКК. В 1936–1937 годах руководил крупномасштабной чисткой в армии, выкосил всех троцкистов, но в конце 1937 года был арестован сам и в начале 1938-го расстрелян. Мавр сделал свое дело, мавр больше перестал быть нужен, но Сталин, оказывается, никогда не забывал его кратковременного союза с Троцким.)

Несмотря на то что следствие так и не сумело доказать вину «мстителей», всем подельникам присудили сроки заключения. Больше всех получили Юлий Дунский и Валерий Фрид – по 10 лет. Они были закадычные друзья, учились во ВГИКе и вместе подали заявление в военкомат. Их взяли гебисты прямо в вагоне на пути на фронт. Спустя пять лет им удалось соединиться в одном лагере, это и помогло выжить – тоже целая эпопея. (Ее замечательно описал Валерий Семенович в своих воспоминаниях « 58 ½. Записки лагерного придурка». После освобождения и до самой смерти Дунский и Фрид не просто оставались верными друзьями, но и соавторами: вместе писали сценарии к фильмам, вошедшим в золотой фонд советского кино – «Жили-были старик со старухой», «Служили два товарища», «Гори, гори, моя звезда», и многим другим.)

Среди тех четырнадцати по делу о «заговоре против жизни тов. Сталина» проходил также Юрий Михайлов. Тоже сын «врага народа»: его отца расстреляли в 38-м, да и ближайшие родственники – тетя по матери и ее муж были репрессированы. Поскольку ничего предосудительного в действиях Юрия следователь не нашел, кроме участия в вечеринках, ему «влепили» всего 8 лет лагерей. На всякий случай.

Судьбе было угодно, чтобы в 1989-м Виталий Лазаревич Гинзбург познакомился с Андреем Ивановичем Воробьевым: оба были избраны депутатами от Академии наук в горбачевский Верховный Совет СССР. Там они и подружились. Так Нина Ивановна узнала, что Воробьев – двоюродный брат ее подельника Юрия Михайлова. Вот уж поистине тесен мир. Мать же Воробьева провела в тюрьме и в Колымских лагерях десять лет. Ничего страшнее их в ГУЛАГе не было. По существу, то были лагеря уничтожения.

Мама Мирра

Андрей Иванович Воробьев – дважды академик: Большой академии (РАН) и Медицинской (РАМН), в течение 20 лет директор Гематологического научного центра – крупнейшего в мире по изучению болезней крови. Он – удивительно открытый, простой в общении и очень доброжелательный по натуре человек.

...Прежде чем рассказывать о своей маме, Андрей Иванович подробно поведал о семейной генеалогии.

– Кто мои предки? Один дед, из крестьян, пришел босиком в конце позапрошлого века в Москву из деревни Речицы Бронницкого уезда, нанялся мальчиком в магазин, кончил купцом 3-й гильдии. Это – Иван Егорович Воробьев. Его жена – Евгения Осиповна, урожденная Соколова, приехала уже невестой из деревни Ермаково Борисоглебского уезда Ярославской губернии. Ее отец – Осип Леонтьевич Соколов, крестьянин-каменщик, подрядчик, перед революцией имел два дома около Андроньевского монастыря в Москве. Другой дед, Самуил Исаакович Кизильштейн, из семьи крымских виноделов. Он приехал учиться в Москву в университет на медицинский факультет. Стал врачом. Его жена, моя бабушка – Елизавета Вениаминовна Рейгродская, дочка извозчика (балагулы) из Сувалок, но она уже кончила Московскую консерваторию. Мои папа и мама родились в Москве. Родители мамы умерли рано, их я не знал.

В нашей семье из четырех бабушкиных сыновей трое погибли – Лубянка и фронт, а четвертый – Федор Иванович Воробьев – сидел около 20 лет за религиозные убеждения. Умер своей смертью в 1971 году в чине архимандрита Троице-Сергиевой лавры. Мой отец Иван познакомился с мамой Марией (правда, она сама больше любила, чтобы ее называли Миррой) еще в детстве, в коммерческом училище, где они учились. Там и зародилась детская любовь. Потом оба поступили в МГУ – папа на медицинский, а мама на биологический факультет. Там же, в феврале 1917-го, вступили в партию большевиков. Потом отец ушел на Гражданскую войну, был членом политотдела армии. В 1920 году его, полуживого после тифа, мама вывезла из Брянска в Москву. Тогда они и поженились. В 1922-м родилась моя старшая сестра Ирина, а шесть лет спустя – ваш покорный слуга. И мама, и папа пошли не по партийной линии, а посвятили себя науке. Но оставались активными коммунистами. В 1927 году в нашей квартире, точнее в коммуналке, где мы жили, побывал Троцкий. Мы занимали две комнаты в бывшей квартире некоего Александрова, 10 семей в ней проживало, нам дали две комнаты, причем одна – огромная, в 50 квадратных метров, бывшая бальная зала. В ней и выступал Троцкий, стоя на столе перед битком забитой комнатой. Несомненно, там присутствовал и кто-нибудь из осведомителей ГПУ – за Троцким давно уже шла слежка, и в том же 27-м маму и папу исключили из партии, но позже, после поражения троцкистов, папу восстановили в партии, как, впрочем, и руководителей оппозиции. Мама писать заявление о восстановлении не стала, так и осталась беспартийной. Но в декабре 1934-го после убийства Кирова папа на партсобрании сказал, что сомневается в причастности Зиновьева к этому преступлению. Его снова исключили из партии и отправили в Алма-Ату заведовать кафедрой физиологии. Мама осталась с нами в Москве, отец, ожидая неминуемого ареста, не велел ей ехать с ним. И действительно, в конце 1936-го его арестовали, привезли в Москву, где 20 декабря состоялось заседание Военной коллегии Верховного суда. Отца приговорили к расстрелу и в тот же день казнили.

По трагической случайности, а может и не случайности, в тот же самый день арестовали маму. Накануне она закончила очень серьезную работу по эндокринологии рака и связи желез внутренней секреции с опухолевым ростом – одно из первых в мире исследование по этой теме. Она работала научным сотрудником в Институте питания. Мы с сестрой остались на попечении бабушки, помогала ей Зина, мамина старшая сестра. Ее мужа Михайлова тоже расстреляли, а сына Юрия посадили вместе с будущей женой Гинзбурга Ниной Ермаковой.

Маму осудили по статье 58-й сразу по нескольким пунктам: 8 – террор, 10 – антисоветская агитация, 11 – групповщина и 17 – соучастие. Ее приговорили к 10 годам тюремного заключения в одиночке. Год она просидела в Лубянке, после чего ее перевели в Ярославский централ, который считался местом для уничтожения заключенных. Условия содержания там были такие ужасные, что у нее началась цинга, выпали зубы, она уже умирала от сердечной недостаточности – и это прежде совершенно здоровая и еще сравнительно молодая женщина, всего-то тридцати восьми лет от роду.

Как это ни парадоксально, но от смерти она спаслась благодаря лагерю. Все тюрьмы к этому времени оказались переполненными, а за Уралом, в Сибири и на Крайнем Севере быстрыми или, как тогда говорили, ударными темпами разворачивались гулаговские лагеря. Маму отправили на Колыму. Туда, как правило, отправляли всех троцкистов с указанием использовать только на тяжелых физических работах. На Колыму мама добиралась в одном эшелоне с Евгенией Гинзбург, матерью Василия Аксенова, которая в 60-х годах написала широко известную книгу «Крутой маршрут». В лагере Эльген у них сколотилась дружная компания интеллигентных женщин: она сама, Нина Гаген-Торн из рафинированной аристократической семьи (после освобождения и полной реабилитации в 1956 году она вернулась в Ленинград и стала известным этнографом), Ольга Слиозберг и, наконец, Маша Мино, внучка великого Петипа. Мама, чье здоровье было так сильно подорвано тюрьмой, на лесоповале быстро стала «доходягой» – так называли в лагерях дистрофиков, то есть крайне истощенных зэков. Снова она оказалась на пороге смерти, но подруги помогли перевестись ей на полевые работы. Это тоже считалось физическим трудом, но никакого сравнения с лесоповалом. Кроме того, Маша Мино запаривала еду для лошадей и всегда приносила в барак котелок сытной смеси: лошади на Колыме ценились на вес золота, тогда как жизнь заключенных не стоила и ломаного гроша. На смену умиравшим от голода, холода, непосильного труда и болезней гнали все новых и новых зэков. Более трех миллионов жизней поглотила Колыма.

Про лагерную жизнь мама не любила рассказывать. Только единственный раз, когда я дал ей прочитать свеженапечатанную в «Новом мире» повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и спросил ее мнение, она грустно ответила: «Это хорошо в художественном плане, но в жизни, Андрюша, все было в тысячу раз страшнее». Каково приходилось выживать на Колыме так называемым «политическим», хорошо описала Ольга Слиозберг. Судьба ее как две капли воды схожа с маминой. Ее мужа, ученого-биолога, арестовали и расстреляли. Вскоре арестовали Ольгу, но уже за «недоносительство». Двое детей – четырех и шести лет – остались сиротами. Все это она описала в своей документальной повести «Путь».

Улыбка, с которой встретил меня Андрей Иванович, давно исчезла. Ему было тяжело все это рассказывать. Он встал, подошел к шкафу во всю стену, достал из него две книги, подписал их и протянул мне: «Это вам». Двухтомник называется «Доднесь тяготеет». В нем собраны воспоминания колымских политкаторжан, выживших в том ледяном аду, в том числе и документальная повесть Ольги Слиозберг «Путь». Привожу всего один небольшой отрывок из нее. В лагере Ольга познакомилась с бывшим литературоведом Лизой Кешве. Вначале даже сблизилась на почве литературных интересов. Но…

«Лагерная жизнь развела нас: я стала чернорабочей, а Лиза – бригадиром и полной хозяйкой небольшой командировки, где тридцать женщин заготовляли лес. Этих женщин (многие умерли) привезли в барак для слабых, и они рассказывали мне страшные вещи о Лизе, этой любительнице изящной словесности.

Лиза сошлась с командиром охраны, тупым и наглым мужиком, вместе с которым пьянствовала, обворовывала несчастных женщин, попавших в их власть. Страшные вещи творились на этой командировке: Лиза принуждала молодых девушек отдаваться ее любовнику и другим охранникам. Оргии устраивались в помещении охраны. Комната там была одна, и дикий разврат, ко всему прочему, происходил публично, под звериный хохот компании. Жрали и пили за счет заключенных, у которых воровали по половине пайка. Голодали там страшно, при малейшей попытке сопротивляться или как-то подать жалобу избивали до полусмерти. Отказавшихся идти на работу привязывали к волокушам и тащили по снегу в лес. Я помню расширенные от ужаса глаза Маши Мино – одной из жертв Лизы. Она мне рассказывала шепотом, поминутно оглядываясь, боясь, как бы кто не передал ее рассказ Лизе. «Я ей говорю: нет у меня сил идти на работу, я голодная, хлеба хочу, понимаете? А она, полупьяная, с седыми растрепанными волосами, красная, наглая, уперлась в бока и говорит: «Хлеба хочешь? А я мальчика хочу, а нет – надо терпеть!» И хохочет: «Мальчика хочу, понимаешь?»

Наконец, несмотря на побои и насилие, люди перестали работать. Они не вставали с нар и молча умирали. Лес с командировки перестал поступать. Прислали комиссию. Люди были в таком состоянии, что их пришлось поместить в барак для слабых и освободить от работы на всю зиму. Командир получил срок в три года за смертность, а Лиза попала на общие работы».

Зато с огромной теплотой описывает Слиозберг мать Андрея Ивановича.

«В 1942 году я отморозила ноги. Меня поместили в барак для слабых. Нас, по существу, надо было класть в больницу и лечить, но мы были рады тому, что не гонят на работу, кое-как кормят и топят печи. Большинство лежавших в бараке находились в той или иной стадии дистрофии, поэтому по целым дням разговор шел о том, как печь пироги, какие соусы можно изготовлять для индейки, как вкусна гречневая каша. С помощью соседки своей по нарам, Мирры Кизильштейн, доброй души, я кое-как восстанавливала свои ноги, от которых мне уже собирались отрезать пальцы и пятки. Мирра делала мне марганцевые ванны, смазывала ноги рыбьим жиром, и я постепенно выкарабкалась. Мы прожили таким образом две недели, когда привезли партию больных с шестого километра. Мирра Кизильштейн была биологом, дочерью врача и очень интересовалась медициной. В нашем бараке для слабых она всех лечила самыми примитивными средствами, и это поднимало людей на ноги – ведь все были молодые, организм здоровый, только измученный голодом и непосильной работой, быстро отзывался на любую помощь и просто отдых. Например, больным желудком она давала пить марганцовку, и это, как ни странно, помогало. Мне она лечила ноги, кому-то делала массаж. Мы ее звали «наш доктор».

Зима 1943 года была очень трудной. Хлебный паек был уменьшен с 600 до 500 граммов. А так как кроме хлеба нам давали щи из черной капусты с селедочными головками (причем на поллитровый черпак щей капусты приходилось два-три листика, а селедки – одна головка) да три столовых ложки разваренной в кисель каши с половиной чайной ложки постного масла, да на ужин – хвост селедки величиной с палец, а работали мы по десять часов на пятидесятиградусном морозе, люди начали «доходить».

Андрей Иванович продолжал:

– В 1946 году по истечении срока маму выпустили. Когда она вернулась, я долго не мог называть ее мамой, она совсем не была похожа на ту женщину, которая была моей мамой, когда мы расстались. В Москве жить ей было запрещено, она поселилась в Осташкове. Там прожила около двух лет, а в 48-м ее снова арестовали и отправили в Казахстан на вечное поселение. Поселили в дальнем селе Георгиевка, но вскоре и этого показалось мало. За резкое высказывание о Сталине, ловко спровоцированное, ее судили и снова дали 10 лет.

Повторный срок мама отбывала в Кенгире, прославившемся восстанием заключенных в 1954 году. Тогда по нескольким лагерям прокатились восстания: в Казахстане, в Норильске, на Колыме. Уже позднее стало известно, что они были спровоцированы КГБ. Акция, как потом стало известно, была направлена против Хрущева, начавшего реабилитацию политзаключенных. Гебисты хотели ему доказать, что эти люди как были врагами народа, так и остались ими, поэтому их ни в коем случае нельзя освобождать. Но начавшуюся оттепель не удалось тогда остановить. В марте 1956-го состоялся XX съезд партии, Хрущев выступил на нем с разоблачением культа личности и его преступлений, а за полтора года до этого маму, как и тысячи ни в чем не повинных людей, освободили, и она вернулась к нам. Моему старшему сыну был тогда уже годик. И всю свою нерастраченную материнскую любовь она обратила на внука, потом родился второй – Паша, и она воспитывала их обоих. Умерла мама в 1980 году на 81-м году жизни.

О времена, о нравы!

Судьба малолетних детей репрессированных родителей – это отдельная глава Черной книги Большого террора. Террор ведь в переводе с латыни означает «страх», «ужас». Вот так, в страхе и ужасе, жила вся страна.

Хорошо, если близкие родственники оказывались смелыми и брали детей на воспитание. Чаще же их определяли в детские дома. Маленького Андрюшу Воробьева и его сестру после ареста родителей воспитывала бабушка Евгения Осиповна, помогала и родная сестра Мирры Самуиловны – Зина (ее мужа арестовали все в том же страшном 1937-м, а затем расстреляли). Муж Зинаиды Самуиловны Михаил Лазаревич Михайлов (Меллер) был старый заслуженный большевик. Вообще, старые заслуги в 1937-м оборачивались отягчающими обстоятельствами: Сталин на корню уничтожал так называемую старую партийную гвардию, чтобы на ее месте создать новую, свою КПСС. Михаил Лазаревич работал перед арестом директором Сельхозгиза, состоял членом коллегии Наркомата сельского хозяйства. Ни жена его, ни сын от него не отказались, за что Юрий, двоюродный брат Андрея Воробьева, и поплатился. Его «взяли» зимой 1944-го. Андрей Иванович присутствовал при его аресте.

– Мне было шестнадцать лет, я жил тогда у Зины, в одной комнате с Юрием, нашу квартиру конфисковали еще в 37-м, через полгода после маминого ареста. Ночью, когда мы уже спали, пришли чекисты. Сначала устроили обыск, все перерыли в квартире, потом велели Юрию одеваться и увели, а комнату заперли и опечатали. Через некоторое время Зину вызвали в районное отделение НКВД. На ее глазах начальник отделения жирными чернилами крест-накрест перечеркнул московскую прописку и сверху написал резолюцию: «В сорок восемь часов выехать в Сызрань». Почему в Сызрань, к кому в Сызрань – этого начальник даже объяснять не стал. Зине стало плохо с сердцем, она позвонила домой – я к счастью, был на месте – и попросила принести ей нитроглицерин. Дом, в котором мы жили, находился минутах в пяти ходьбы от НКВД.

Всю ночь не спали, думали, как быть, а на следующий день Зина пошла к Гнесиной, она преподавала в ее училище, и все рассказала. Елена Фабиановна молча выслушала ее, так же молча подняла трубку телефона и куда-то позвонила. На другом конце провода кто-то ответил. Кто? Это изумленная Зина узнала в следующую секунду. «Климент Ефремович, здравствуйте, Гнесина вас беспокоит!» – певучим голосом приветствовала Елена Фабиановна телефонного собеседника. Да-да, то был сам всемогущий Ворошилов, правая рука Сталина, нарком обороны и маршал СССР. Когда потом, много лет спустя, Зина пересказывала услышанный ею разговор, мы умирали от смеха, но если вдуматься, какое же страшное было время, если таким вот образом решались судьбы людей. Но следует отдать должное мужеству Гнесиной: в те годы заступиться за ЧСИР (члена семьи изменника Родины) было просто героическим поступком.

Елена Фабиановна начала издалека. «У вашей дочери, несомненно, выдающийся музыкальный талант, – говорила она в трубку. – Грех зарывать его в землю. Девочке надо сосредоточиться исключительно на музыке». И так далее, и тому подобное. В заключение разговора Гнесина как бы между прочим сказала: «Да, Климент Ефремович, тут у моей преподавательницы сын чего-то нахулиганил, так ее хотят выслать в Сызрань и квартиру отбирают. А это моя лучшая специалистка по классу фортепьяно, я и дочь вашу к ней хочу определить!» Видимо, Ворошилов спросил фамилию, потому что Елена Фабиановна назвала ее, на том и распрощались.

Через несколько дней Зину снова вызвали в НКВД, и тот же самый начальник отделения, но теперь уже сама любезность, собственноручно восстановил московскую прописку, проводил до дверей кабинета и, прощаясь, пожелал больших успехов в работе и в жизни.

Вот уж поистине, бывали времена страшней, но не было подлей! – завершил с грустной улыбкой свой рассказ Андрей Иванович.– Но, с другой стороны, были и такие люди, как Гнесина, – добавил он, помолчав. – Зину оставили в покое, но Юрию тем не менее присудили восемь лет с конфискацией имущества. Имуществом посчитали комнату, в которой мы с ним жили, она с той ночи так и стояла опечатанной до самого вынесения приговора, а потом ее отдали какому-то очереднику…

Да нужно ли все это ворошить?

Потом я видел сотни лиц во льду,
Подобных песьим мордам;
И доныне
Страх у меня к замерзшему пруду.
Данте. «Божественная комедия. Ад»

Точных социологических данных о тех, кто смотрел по телевидению «Доктора Живаго» и кто как его оценил, нет до сих пор, хотя прошло более полутора лет после демонстрации сериала. Та же судьба постигла и «Завещание Ленина». Оба эти фильма опоздали, как минимум, лет на двадцать. Тогда, на пике перестройки, недавняя наша история интересовала всех, попытки понять, как это все могло произойти с нами, предпринимались и молодежью, и зрелыми людьми, и пожилыми.

Началось все опять с разоблачения культа личности Сталина, всего того ужаса, который пережила страна за 30 лет правления этого деспота. Преступления Советской власти, античеловечной самой по себе, приписывали исключительно его злой воле. Это, по существу, было повторением пройденного: пропаганда времен Хрущева тоже видела причину репрессий исключительно в личности Сталина. А сам Никита Сергеевич однажды с гордостью заявил: «Партия исправила допущенные ошибки!» Миллионы уничтоженных людей, оказывается, всего лишь ошибки! И как же партия исправила эти ошибки? Вернула жизнь невинно убиенным? Или хотя бы вернула конфискованное имущество оставшимся в живых и полностью реабилитированным жертвам репрессий, выплатила им за годы, проведенные в лагерях? Об этом даже речи не шло, как и о наказании палачей. Да и кого было наказывать? У самого Хрущева руки были по локти в крови.

При Горбачеве критика Сталина постепенно пошла глубже, и тут уже «узнали мы всю правду про него», то есть про Ленина. Что в кровожадности своей ничуть не уступал он Сталину, и что последний был совершенно искренен, когда однажды на всю страну заявил: «Я всего лишь верный ученик Ленина». Далее логика закономерной взаимосвязи и причинной обусловленности привела к пониманию природы самой революции и Советской власти. Оказалось, что они антинародны, хотя их вожди декларировали высокие цели: построение некоего «цивита ностра» – государства всеобщего благоденствия, провозглашая без тени иронии ставший знаменитым лозунг: «Железной рукой загоним человечество к счастью». Такой плакат висел на воротах первого концентрационного лагеря, открытого в 1920 году на Соловках (СЛОН). Через два года его переименовали в Соловецкую тюрьму особого назначения (СТОН). Это название стало символичным.

Но сказано также, что «благими намерениями выложена дорога в ад». Большевики построили в России (СССР) самый что ни на есть настоящий ад, и ГУЛАГ был всего лишь частью его – самой страшной, но тем не менее частью, этаким, согласно Данте, Девятым кругом, где в муках томились вмерзшие в лед грешники. На Колыме и в остальных концентрационных лагерях Крайнего Севера фантазия Данте превратилась в кошмарную явь. По иронии судьбы Данте поместил в Девятый круг всякого рода предателей, в том числе… изменников Родины – так именовались на языке советской юстиции все политзаключенные.

Сталин и его подручные считали колымских зэков предателями Родины, врагами народа. На деле врагами народа были именно они: сам вождь всех времен и народов, его опричники и послушный им народ. Почему он был им послушен – это тема для другой статьи, но, так или иначе, Советская власть и навязанный ею стране порочный политический режим и столь же порочная экономическая система, то, что в целом представлял собой охлократический социализм, основы которого были заложены Лениным и Октябрьской революцией, привел СССР в конечном счете к краху, а наш народ – к полной нравственной деградации.

И трагедия России заключается сегодня в том, что мы так и не сбросили с себя ленинского пиджака и сталинской шинели, но продолжаем ходить в них, и ностальгия по советским временам все больше охватывает не только ветеранов КПСС, но даже образованную часть населения. Молодое же поколение воспринимает «Завещание Ленина», как, скажем, фильм про Печорина, который одновременно демонстрировался на голубых экранах.

Спокойно отреагировала и пресса на демонстрацию сериала о Шаламове – тоже характерный показатель состояния нашего общества. Эту особенность исторической памяти народов тонко подметил еще Генрих Гейне: «Дерево человечества забывает о тихом садовнике, который пестовал его в стужу, поил в засуху и оберегал от вредителей; но оно верно хранит имена, безжалостно врезанные в его кору острой сталью, и передают их позднейшим поколениям, тем лишь умножая их славу».

После поражения во Второй мировой войне немцы прошли настоящий путь очищения. Они запретили нацистскую партию, объявили нацизм вне закона, а в школах и вузах преподают без прикрас историю падения Германии и его причины, и это отнюдь не делает молодые поколения неполноценными, напротив, это действует как прививка от чумы. Мы же стараемся всячески отретушировать наше прошлое, а фильмы вроде «Доктора Живаго» и «Завещания Ленина» оцениваются как очернение родной истории. До сих пор в стране не построили памятника жертвам коммунистического режима, который думали воздвигнуть на Лубянской площади на месте памятника Дзержинскому, снесенному 21 августа 1991 года. Вместо памятника там до сих пор укоризненно лежит камень, привезенный с Соловков. Зато в Думе раздаются голоса о возвращении на старое место монумента железному Феликсу.

Нет до сих пор и музея Памяти жертв коммунистического режима, подобного иерусалимскому Яд Ва-шем, посвященному жертвам Холокоста. Зато в самом центре российской столицы на Красной площади бережно сохраняется музей-погост выдающимся деятелям Коммунистической партии и Советского государства, по существу государственным преступникам, а мумия Ленина превращена в объект ритуального поклонения. Советская власть, начиная с 1920 года, когда фактически закончилась Гражданская война, уничтожила не менее 20 миллионов своих сограждан. Мы стали манкуртами, то есть существами, лишенными понимания своего прошлого, понимания ответственности за свою судьбу. Социологические опросы рисуют страшную картину: более 50 процентов населения России ностальгирует по Советскому Союзу, около 60 процентов считают Сталина великим государственным деятелем. Россия не только не порвала со своим коммунистическим прошлым, но медленно и неотвратимо снова сползает в него.

P.S. По поводу эпиграфа, который я привел в начале статьи. Автор, как вы заметили, не указан. Я переписал цитату с обложки книги «Доднесь тяготеет». Сразу же подумал, а кто же автор, не Шаламов ли? Но открываю книгу, и на титульном листе – та же цитата, но уже с указанием автора: М. Е. Салтыков-Щедрин, «Пошехонская старина».

Выводы делайте сами. Или, как говорили древние, «умному достаточно».