Ростислав Горчаков

Оптимизм судьи Моргена

Мир ловил меня, но не поймал.
Григорий Сковорода

«Бросьте ваши ухищрения с ночными перегрузками и потайными трюмами. Просто поймайте мне судью! – наставлял контрабандистов из корсиканского «Братства» его основатель Жером Малапарте. – Поймайте на чем угодно: на зависти, на долгах, на чванстве, на глупости, на семейных неурядицах. Чтобы работать без помех, нам не нужны ни губернаторы, ни даже сам Наполеон. Поверьте: иметь в кармане одного судью – значит иметь в кармане весь наш благословенный остров!»

Контрабандисты сочли совет главаря гениальной находкой, не подозревая, что охота за судьями была открыта задолго до Малапарте. Еще во времена цезарей принцип «do ut des» (даю, чтобы дал) удостоился от консула Ульпинуса определения как «истинного бича римского судопроизводства». Во все эпохи и на всех континентах разного рода «братства» усердно пытались подчинить суды собственным целям – где криминальным, где политическим. Если это удавалось, уважение к закону быстро сходило в такой стране на нет и воцарялась ситуация, о которой предупреждал еще блаженный Августин: «Что есть государство без справедливости? Банда разбойников, и ничего более». Перспектива подобной мутации пугала правителей не столько даже призраком утраты престижа власти, сколько неотвратимостью последующего паралича всего государственного хозяйства. Недаром брунейский султан Ваддауллах сравнивал коррупцию с лианой, жадно высасывающей соки из дерева, которое ее приютило. В XIX веке классическими примерами таких удушаемых неправедной юстицией экономик стали императорский Китай, оттоманская Турция, изрядно задержали «карманные суды» и прогресс многих европейских держав – Испании, Австро-Венгрии, Италии.

Даже в начале нового тысячелетия усилия мирового сообщества по закреплению независимости судов увенчались успехом далеко не повсюду. Так, по истечении доброго десятка лет публичных дискуссий о российской судебной реформе, президент Путин был вынужден признать в своем послании к Федеральному Cобранию от 3 апреля 2001 года, что «cуд так и не стал ни скорым, ни правым, ни справедливым». Еще тремя годами позже доклад Всемирного банка «Судебная система в странах с переходной экономикой» констатировал продолжающуюся деградацию российских судов, отметив, что доверие к ним собственных граждан упало до уровня, который ниже аналогичного показателя в большинстве стран Центральной Азии, Южной Америки, Восточной Европы.

Вектор деградации не изменился и на исходе 2007 года: в мировых рейтингах коррумпированности, применения пыток, способности судей принимать независимые решения Россия продолжает скатываться все ниже, ежегодно побивая собственные мировые рекорды количества дискредитированных Страсбургом приговоров. Самой страшной приметой удушающего воздействия коррупционной «лианы» стало вымирание населения России в масштабах, вполне сравнимых с военными. На фоне популярного для эры глобализации лозунга «Главный капитал – это люди» оптимизм американского банка Goldman Sachs, прогнозирующего, что к 2050 году Россия превзойдет по экономической мощи Великобританию, Германию и Францию, звучит откровенной издевкой. Ибо к тому же 2050 году демографы предсказывают сокращение населения России относительно нынешнего уровня ровно на треть…

В объяснениях причин провала отечественных судебных реформ недостатка нет – здесь и неотразимое обаяние властной вертикали, и многовековые традиции взяточничества, и много чего еще. «Суд превратился в канцелярию прокуратуры», – считает видный московский юрист Ольга Кудешкина. «Освящением палачей силой закона» назвала Анна Политковская практику оправдания армейских преступлений. «Слабость, неэффективность и коррупция всех правительственных подразделений являются главным препятствием прогресса в России» – вердикт Международной организации экономического сотрудничества и развития. Словом, можно понять людей, сочувственно утверждающих, что до Путина не было еще в истории государственного лидера, которому пришлось бы преодолевать коррупцию не одной лишь судебной системы, но «всех правительственных подразделений» сразу. Сочувствующие, однако же, ошибаются. Был такой лидер.

В январе 1940 года рейхсканцлер Адольф Гитлер дал немецкой судебной системе оценку, схожую с путинской: «Наши суды – медлительные ржавые машины по штамповке возмутительно несправедливых приговоров». И тут же поклялся, что лично займется делом восстановления попираемой в судах справедливости. «Я докажу, что мы в состоянии покарать любых гнусных кротов, которые в тысячах нор подрывают мощь германского рейха, нарушая его законы! Да, это колоссальная задача, но я справлялся и не с такими!» – гневно орал фюрер своему министру юстиции Францу Гюртнеру. Устрашенный министр после январской выволочки заболел и менее чем через месяц скончался. Возможно, потому, что не мог понять, кого именно имел в виду глава государства под «гнусными кротами»: немецких судей? Министра Гюртнера? Или кого-то еще?

Тут самое время оговориться, что, в отличие от Путина, Гитлер принял от своего предшественника пусть и не идеальную, но все же вполне работоспособную веймарскую судебную систему. Она опиралась на классические принципы римского права, была укомплектована опытными профессионалами и зависела лишь от двух «агентов влияния»: свода законов и прецедентной практики. Беспристрастность этих профессионалов не вызвала сомнений ни у Адольфа Гитлера, отправленного после «пивного путча» за решетку по приговору мюнхенского окружного суда, ни у Георгия Димитрова, оправданного Верховным германским судом в Лейпциге, вопреки яростным обвинениям Геринга в поджоге рейхстага. Правда, наши историки до сих пор презрительно именуют лейпцигский процесс «фашистским судилищем», но при этом воздерживаются от сравнений с отечественным судопроизводством. И правильно делают: уровень состязательности сторон, продемонстрированный на «фашистском судилище», отличается от единообразной заданности процессов нескончаемой эпохи Вышинского-Ульриха-Устинова, как небо от земли.

Процесс Димитрова состоялся в начале тридцатых. Но уже к сороковым годам манеры германской Фемиды совершенно изменились – судьи принялись дружно копировать в приговорах тезисы обвинения, во всем следуя лозунгу председателя Народного суда Роланда Фрейслера (бывшего члена РКП/б): «У врагов нации не должно быть защитников!» Что же случилось с беспристрастными профессионалами за какой-то десяток лет?

То же, что и со всей Германией, безраздельными хозяевами которой стали три властителя: фюрер, коррупция и страх. Именно в таком порядке. Страх играл в этой иерархии наименее значительную роль, поскольку даже самым независимым представителям судейского сообщества могла угрожать в худшем случае отставка, но уж никак не смерть – ни одного казненного или отправленного в концлагерь судьи история нацистских репрессий не знает. Заведомо неприемлемые для честных профессионалов дела были просто переданы из общей юрисдикции в ведение Чрезвычайных и Народных судов, созданных в 1933–1934 годах. Обслуживающий персонал этой чисто палаческой «чрезвычайно-народной» машины, естественно, в судейской этике не нуждался, он набирался из мелкого партийного чиновничества, амбициозных недоучек и озлобленных изгоев, отвергнутых веймарской юстицией за нечистоплотность или вопиющую бездарность.

По достоинству оценивая как неимоверную подлость, так и неимоверное холуйство всей этой швали, Гитлер прекрасно понимал, что ее действия слабо способствуют укреплению авторитета «нового законопорядка», и поэтому всячески стремился вовлечь в работу нацистских судов людей, чьи моральные позиции считались в обществе безупречными. Надо признать, что его попытки далеко не всегда оказывались тщетными – иногда в силу традиционного уважения дисциплинированных немцев к превосходству «государственнических» приоритетов, а иногда и по причине гипнотического воздействия личности вождя, которое, скажем прямо, намного превосходило описанное Шендеровичем общение с Путиным «на голубом глазу». Достаточно вспомнить историю президента Верховного суда Бумке, настолько открыто осуждавшего любое насилие над законом, что его жена не побоялась во всеуслышание обратиться к протоколисту, заявившемуся на Лейпцигский процесс в мундире СС: «Я вижу, вы тоже носите форму убийц». Репрессий не последовало. Напротив, Бумке был приглашен фюрером в гости. Гитлер взял его руку в свои и минуты полторы тряс ее, завораживая почтенного судью сочетанием неотрывного взгляда с бурным словоизвержением: «Бумке, вы должны мне помочь, вокруг меня негодяи, я так одинок, так нуждаюсь в порядочных людях, не оставляйте меня, умоляю вас, поверьте в мое дело!» – и растроганный этим спектаклем судья поверил. Он не был исключением: примеров тех, кто устоял перед угрозой отставки – множество, примеров тех, кто смог устоять перед гипнотическим обаянием Гитлера – считанные единицы. Для поведения «очарованных» фюрером судей в рейхе даже изобрели новое слово «Selbstgleichschaltung» – «самовключение».

Но магнетизм личности вождя не шел ни в какое сравнение с магнетизмом коррупции, чьи метастазы разъедали еще недавно здоровый организм немецкой юстиции такими ускоренными темпами, что за какие-то несколько лет суды превратились в деятельных соучастников подрывной работы «гнусных кротов». Последовательно осуществляемый нацистами принцип отрицательного отбора во власть (Гитлер жаловался на отсутствие вокруг него порядочных людей вовсе не ради красного словца!) неумолимо сопровождался легко предсказуемыми последствиями. С первых же дней существования рейха под него начали усердно «рыть норы» все, кто располагал хоть какой-то властью, от «ляйтеров» низовых партячеек, присваивавших взносы и пожертвования, до министров, деливших государственные обязанности с управлением частными финансовыми фондами. Годовой доход Геринга от членства в советах директоров «БМВ», «Бенца» и прочих крупных фирм превысил миллион рейхсмарок. Министр сельского хозяйства Дарре сделал состояние на торговле налоговыми льготами. Гросс-адмирал Редер снабжал флотскими «продовольственными излишками» черный рынок, а уж гауляйтеры и вовсе превратились для своих, выражаясь современным языком, регионов в самых настоящих рэкетиров, приобретая за счет подвластных областей поместья, акции и целые средневековые замки.

Попытки Гитлера разобраться с причинами «утечек» воспринимались инспектирующими инстанциями с величайшим энтузиазмом. И неудивительно: когда асессору Кротогино в ноябре 1938 года поручили расследовать судьбу общегерманских добровольных взносов в Фонд реконструкции Берлина, от которых, без видимых последствий для столицы, осталось ровно 73 рейхсмарки, то никаких следов хищений проверка не обнаружила. Как помнят питерцы, весьма похожая история приключилась со взносами на организованный при Собчаке благотворительный телемарафон «Возрождение Ленинграда–Санкт-Петербурга» – разница лишь в том, что его не менее любопытные итоги измерялись в рублях. Скромный асессор Кротогино, подав после проверки в отставку с государственной службы, обзавелся роскошной виллой в Гарце, а заодно высокооплачиваемым постом юрисконсульта в… том самом Объединении социальных служащих, которое проверял. Словом, борьба с коррупцией была и впрямь «колоссальной задачей».

Но не менее колоссальными были и карательные возможности Гитлера – такими не располагал ни Гинденбург, ни даже сам кайзер. Хотя понятия «вертикаль власти» в рейхе не существовало, его вполне заменял «фюрер-принцип», согласно которому беспрекословная верность вождю нации возводилась в ранг закона. Весной 1942 года этот принцип был доведен до логического завершения: бывший ефрейтор самолично назначил себя Высшим Судьей (Oberster Gerichtsherr) Германии. В этом качестве он непрерывно умилял редактора «Фелькишер Беобахтер» Вильгельма Вайсса, восхищенно твердившего: «Для фюрера не существует мелких дел». Редактор не преувеличивал. «Высший Судья» то лично ужесточал наказание мародерам, грабившим квартиры во время вражеской бомбежки, то освобождал от штрафа за опоздание на работу многодетную мать, то приговаривал к расстрелу спекулянтов, наживавшихся на довоенных запасах кофе.

Крупными коррупционными делами фюрер не занимался. Возможно, потому, что до процессов такие дела никогда не доходили: как правило, там фигурировали высшие нацистские бонзы, трепет перед которыми испытывали даже в «суде всех судов», каким считался в рейхе подчинявшийся непосредственно Генриху Гиммлеру суд СС. В его юрисдикцию Гитлер передал надзор за коррупцией, надеясь, что грозный призрак «верного Генриха» отпугнет высокопоставленных воров куда вернее любых статей Уголовного кодекса. Гиммлер, однако же, не строил иллюзий относительно реакции Гитлера на возможные аресты его «старых товарищей по движению», составлявших ядро коррумпированной элиты. В ответ на тирады фюрера по поводу «безнаказанности предателей, наносящих нации удар в спину» он кротко ссылался на хвори престарелого главного судьи СС Курта Брейтхаупта, заместителя которому крайне трудно подыскать из-за страха кандидатов перед огромной ответственностью.

Рассказывая о трудностях с подбором заместителя, Гиммлер не слишком кривил душой. В принципе, охотников занять пустующее место было хоть отбавляй, но ни один из них не соответствовал «крику души» разъяренного постоянным воровством хозяина рейха: «Неужели в наших судах остались только овцы, без единой овчарки, которая не устрашилась бы крупного зверя?»

Терпение Гитлера истощилось после появления во французской прессе ехидных статей, детально описывавших коррупционные подвиги баварского министра экономики Эссера и главного налоговика Дюссельдорфа Эша. Факт публичного разоблачения проворовавшихся ветеранов партии иностранцами фюрер воспринял как пощечину германской юстиции. Гиммлеру было приказано найти бесстрашную «овчарку» без дальнейших промедлений.

Приказ есть приказ, и 11 мая 1939 года в систему юстиции СС был переведен двадцатидевятилетний судья штеттинского земельного суда доктор Георг Конрад Морген, специализировавшийся до этого в основном на коммерческих претензиях владельцев грузов к портам и судоходным компаниям. Несмотря на молодость, авторитет судьи Моргена в деловых кругах был так же высок, как и его эрудиция: после Франкфуртского университета он с отличием закончил еще и знаменитую академию Международного права в Гааге. Его имя, выбитое на мраморе золотом, по сей день украшает в холле академии перечень ее наиболее выдающихся питомцев. Правда, «овчаркой» Моргена никто и никогда не называл, зато его способность докапываться до сути любого, даже самого запутанного дела снискала ему в университете уважительное прозвище «ищейки».

Что до бесстрашия, то можно сказать – ему-то «ищейка» и была косвенно обязана вниманием Гиммлера. В марте 1939 года председатель штеттинского суда предложил своему молодому коллеге уйти в отставку, поскольку был до предела огорченным его дерзким равнодушием к расовым приоритетам (Морген неизменно предоставлял «арийской» стороне процессов ровно столько же шансов на победу, сколько и «неполноценным» зарубежным участникам). Рейхсфюрер, взяв на себя роль ангела-избавителя, рассчитывал на полную управляемость благодарного новичка. Двадцатью годами позже венский историк Рихард Грюнбергер дал гораздо более точную оценку ситуации: «Пригласив Моргена, Гиммлер откусил кусок, проглотить который он оказался не в состоянии».

Поразить Гитлера оригинальностью своего выбора («Этот фантастически эрудированный юрист является сыном простого железнодорожника»), шеф СС не смог: при представлении нового судьи выяснилось, что фюрер достаточно хорошо знаком не только с биографией Конрада Моргена, но и лично с ним самим. Когда в 1936 году геббельсовская печать обрушилась с разгромной критикой на рукопись «Пропаганда войны и предотвращение войны», подготовленную к публикации «каким-то жалким непатриотичным выскочкой», то замолчать разбушевавшихся патриотов вынудил не кто иной, как Гитлер. Для него пацифистская направленность труда молодого автора стала настоящим подарком судьбы: что могло лучше засвидетельствовать перед встревоженной Европой мирные намерения рейха, нежели яркая антивоенная книга, поддержанная главой германского государства? Гитлер удостоил пацифиста аудиенции, книгу «Kriegspropaganda und Kriegsverhütung» тут же напечатали в известном лейпцигском издательстве Роберта Носке, и хотя тираж ее распространялся по большей части за границей, автор в обиде не был. Фюрер тоже. «Почему же вы сразу не рассказали мне о столь важном эпизоде своей жизни?!» – изумился Гиммлер. «Не хотел влиять на ваше решение», – с обезоруживающей улыбкой ответил Морген.

Он вообще был очень улыбчивым и очень общительным человеком, – так мог бы выглядеть в годы молодости диккенсовский мистер Пиквик. Его манеры не раз вводили в заблуждение многих его собеседников, позднее превратившихся в подсудимых: они отказывались верить, что за внешностью жизнерадостного весельчака скрывается редкий аналитический дар, стальная воля и огромная работоспособность. При этом оптимизм Моргена был совершенно искренним и, как он выражался, «чисто профессиональным», определяясь не внешними обстоятельствами, а твердой внутренней верой в торжество римского принципа, который и привел его на юридический факультет: «Nullum crimen sine poena» – нет преступления без наказания. Когда однокурсники в Гааге настаивали на главенстве более либеральной формулы «Nullum crimen sine lege» (нет преступления без закона), Конрад качал головой: «Преступления всегда совершенствуются быстрее законов, поэтому надежды человечества покоятся вовсе не на соблюдении кодексов, а на справедливости судей» – и в доказательство приводил афоризм своего любимого римского правоведа Павла Юлия: «Aequitas naturalis preferenda est rigori iuris» – естественная справедливость предпочтительнее строгости права.

Гиммлер с его двумя годами сельскохозяйственного техникума латынь понимал плохо, а собственные взгляды на юриспруденцию сводил к «шутке» фюрера: «Я сделаю так, чтобы никому даже в голову не пришло учиться на юриста». Поэтому он не стал затягивать общение с Моргеном, поспешив отправить судью, произведенного в лейтенантский чин оберштурмфюрера, знакомиться с его новым полем деятельности. Ознакомление началось еще в мирное время с берлинской штаб-квартиры Гиммлера, а завершилось уже в Кракове, в главной службе суда СС, «выдвинутой» на территорию только что захваченной Польши. Куратором Моргена был назначен сам глава тамошней эсэсовской полиции обергруппенфюрер Фридрих-Вильгельм Крюгер, чье первоначальное радушие быстро сменилось плохо скрываемой ненавистью за неуважение, проявляемое новичком к «священным традициям нашего ордена». Под традициями Крюгер подразумевал привычный для него вывод из-под удара любых старших функционеров СС. «Субординация, прежде всего субординация!» – восклицал он, но Морген продолжал терпеливо разъяснять своему куратору, что германское право, опираясь исключительно на систему доказательств, не делает различий между чинами. К октябрю 1941 года моргеновские лекции по теории права настолько взбесили Крюгера, что с криком «Кругом, на фронт, марш!» он прикомандировал нарушителя традиций к полевому суду отправлявшейся в Россию дивизии СС «Викинг».

Последствия отправки на фронт оказались трагическими. Но не для Моргена. Об его исчезновении из Кракова Гиммлер, с головой ушедший в подготовку «окончательного решения еврейского вопроса», узнал лишь через год. Сначала из жалоб генерал-губернатора Польши Франка на вновь участившиеся случаи «досадных несовпадений в отчетности», затем от Гитлера, сухо бросившего «Где этот ваш Морген?», и, наконец, из депеши командования «Викинга», которое настаивало на скорейшем возвращении прикомандированного к ним фанатика в его краковский кабинет, иначе боевые потери дивизии померкнут в сравнении с потерями от приговоров полевого суда. «Почему вы сразу не сообщили мне о возмутительной отправке на фронт? – снова не понял сдержанности своего протеже Гиммлер. «Я предположил, что такой знаток субординации, как мой куратор, не посмел бы действовать без вашего ведома, – все с той же солнечной улыбкой отвечал «фанатик». – И потом: разве оберштурмфюрер Морген мог ослушаться приказа обергруппенфюрера Крюгера?»

«Не мог», – согласился Гиммлер, и в свой кабинет судья вернулся уже в чине оберштурмбаннфюрера, перешагнув в иерархии СС сразу через три ступеньки. А его бывшему куратору пришлось сменить роскошные покои Краковского замка на блиндаж горноегерской дивизии «Принц Ойген», действовавшей против югославских партизан. «Польские дела уничтожили мою репутацию», – жаловался он в письме старому приятелю незадолго до самоубийства.

Знакомясь с результатами пребывания Моргена в Польше и России, Гиммлер был озадачен. С одной стороны, как документы, так и сообщения информаторов подтверждали, что судья зарекомендовал себя бесстрашным врагом расхитителей, которого никто бы не посмел отнести к презираемым фюрером судейским «овцам». А с другой стороны, из его приговоров вырисовывался образ СС, напоминавший не столько рыцарский орден, сколько сборище отъявленных мерзавцев, непрерывно грызущихся между собой за ворованную добычу. Протоколы изъятий, очных ставок и перекрестных допросов неопровержимо свидетельствовали, что боевые трофеи (читай: ценности, «законно» награбленные эсэсовцами у населения) отправляются в рейх по домашним адресам рядовых и командиров, незаконно минуя казну. Создавался опасный прецедент – армейские «аристократы», не способные уловить тонкую разницу между грабежом населения и присвоением трофеев, могли воспринять приговоры Моргена как сигнал к написанию докладных записок, вроде той, что главнокомандующий вермахтом фон Браухич получил от командующего группой войск Ост генерал-полковника Бласковица:

«Если высшие должностные лица СС и полиции требуют насилия и жестокости, одобряя их публично, то в кратчайший срок у власти окажутся только насильники. Ущербные типы, которые дают волю своим животным инстинктам, сходятся невероятно быстро. Единственная возможность борьбы с этой чумой заключается в том, чтобы срочно отдать виновных и их окружение в руки военного правосудия».

Поскольку такая перспектива подразумевала срочную отдачу «в руки военного правосудия» прежде всего его самого, то Гиммлер счел за благо впредь держать Моргена как можно дальше от линии фронта. Судья был направлен в мюнхенское Главное управление криминальной полиции СС, где, согласно распоряжению Гиммлера, ему предоставили полную свободу в борьбе с «мирной» коррупцией. Уже ближайшее будущее показало, что это решение оказалось еще более опрометчивым, чем пресловутая отправка на фронт.

Мюнхенская работа Моргена началась со звонка из Касселя. Следователь 22-го полицейского округа Эмиль Хольтшмидт предложил судье принять дело о крупных хищениях продовольствия при снабжении концлагеря Бухенвальд, находящегося на территории округа. По данным следствия, ими занимался ортсгруппенляйтер (аналог нашего парторга) веймарской торговой сети Борншайн. Почувствовав внимание Хольтшмидта, ортсгруппенляйтер вступил в СС, был незамедлительно зачислен в состав гарнизона Бухенвальда и таким образом оказался вне юрисдикции городского суда.

Если СС считалось «рейхом внутри рейха», то концлагеря были рейхом внутри СС – причем настолько засекреченным, что все, кто находился вне пределов лагерной системы, предпочитали ее как бы не замечать. Все – но не доктор Конрад Морген. Приняв дело от Хольтшмидта в июне 1943 года, он тут же отбыл в Бухенвальд, как в самую заурядную командировку, которая завершилась в августе тоже вполне заурядно: арестом эсэсовца, подозреваемого в присвоении свыше 100 000 казенных рейхсмарок, регулярной подделке бухгалтерской отчетности и убийстве двух свидетелей его преступлений. Незаурядным оказалось лишь имя арестованного: им был комендант Бухенвальда, оберштурмбаннфюрер Карл Отто Кох.

Коменданты концлагерей принадлежали к номенклатуре службы безопасности RSHA, поэтому до начала процесса Моргену пришлось предъявлять доказательства виновности Коха «вышестоящим инстанциям» – сначала шефу криминальной полиции СС Небе, затем шефу гестапо Мюллеру. И тот, и другой признали арест законным, но от ответственности за «сдачу» Коха под суд уклонились, отправив Моргена к главе RSHA Кальтенбруннеру. Тот заверил судью в своей полной готовности содействовать правосудию – при условии, что она будет поддержана его непосредственным руководителем. Гиммлер дал согласие на процесс без малейших колебаний. Если это кого-то и удивило, то только не Моргена, который точно знал причину нерешительности эсэсовских начальников. Он знал ее из угроз самого Коха, считавшего судью любимчиком Гиммлера, чье место якобы вот-вот должен был занять давний друг коменданта – могущественный глава административно-хозяйственного управления СС обергруппенфюрер Поль. По приговору, вынесенному судьей Моргеном, комендант Бухенвальда был расстрелян. А чтобы Освальд Поль мог лучше усвоить пределы собственных амбиций, Гиммлер поручил ему лично проследить за исполнением приговора.

Судья вернулся в Мюнхен, где почти вся его последующая работа приняла преимущественно «концлагерную» направленность. Не потому, что он сам этого хотел, но потому, что его отвага при разоблачении афер Коха была чрезвычайно высоко оценена в ведомстве президента рейхсбанка Яльмара Шахта, которого фюрер не без оснований называл своим финансовым волшебником. Для наших современников концлагеря остаются символом бесправия, насилия и геноцида, тогда как Шахт воспринимал их единственно в качестве источника пополнения казны. Счета за использование рабского труда в производстве, на строительстве, при ремонте военной техники оплачивались концернами с немецкой аккуратностью, но значительная часть этого золотого потока год за годом бесследно испарялась где-то на пути к рейхсбанку. Процесс Коха показал, где именно, и поэтому отныне Морген не знал недостатка в обращениях банкиров, промышленников и таможенников, направлявших его во все новые и новые лагерные командировки.

В результате он объездил «невидимую» лагерную империю вдоль и поперек, от Дахау и Треблинки до Освенцима и Флоссенбурга. Плодами командировок Моргена стали сотни приговоров, которые не щадили ни охранников, посылавших женам подарки с выломанными у жертв золотыми зубами, ни старших офицеров, включая расстрелянного за систематические крупные хищения коменданта Майданека Германа Флорштедта и полубезумного садиста из «Списка Шиндлера» – коменданта лагеря Плашув Амона Гета, попавшегося на банальном воровстве.

На Нюрнбергском процессе, где доктор Морген выступал в качестве свидетеля, американские судьи никак не могли понять, почему он осуждал эсэсовцев за кражи, в то время как в лагерях, по его же словам, постоянно происходило уничтожение множества людей? Свидетель отвечал, что оно происходило согласно прямым распоряжениям из рейхсканцелярии, которые не мог оспорить ни один суд в Германии. Американцы снова его не поняли, продолжая удивляться тому, что он не задавал официальным лицам изобличающих вопросов прямо на месте массовых преступлений против человечности.

В своей святой наивности американцы не были одиноки – точно такое же непонимание демонстрировали и англичане, передавая чекистам участников антибольшевистского сопротивления: «Если у вас были претензии к Сталину, вам следовало проявлять их на выборах! Разве мы бросились в объятия к Гитлеру из-за несогласия с Чемберленом?» Время не властно над подобного рода идеализмом, он и сегодня дает о себе знать – то в уверенности, что сразу после свержения Саддама иракская демократия сказочно расцветет, то в недовольстве равнодушием афганских племен к прогрессивным реформам кабульских властей...

С оборотной стороной идеализма победителей доктор Морген успел познакомиться еще до начала Нюрнбергского процесса, когда его «готовили» в бараке Дахау к даче показаний о преступлениях Ильзы Кох, вдовы расстрелянного по приговору Моргена лагерного коменданта. Американским следователям непременно хотелось добиться эффектных подтверждений существования изделий из человеческой татуированной кожи, по слухам коллекционировавшихся «бухенвальдской сукой». Морген разочаровал американцев: охотно поделившись с ними всеми сведениями о совместных преступлениях супругов Кох, он сообщил, что в число обнаруженных им многочисленных улик, которые отправили мужа к стенке, а жену за решетку, легендарная коллекция не входила. Чтобы освежить память упрямца, его дважды избивали, но Морген категорически воспротивился сотрудничать с дознавателями даже после угрозы передать его русским. Он твердо стоял на своем, с улыбкой заверив американцев, что у него нет ни малейших шансов найти в России сорок шестого года то, чего не отыскалось в Германии сорок третьего.

Отказ лжесвидетельствовать в деле Ильзы Кох вернулся судье неожиданной активизацией международной переписки в семидесятых и восьмидесятых годах, когда часть западных историков взялась пересматривать итоги Нюрнберга, утверждая, что все сведения о массовых лагерных убийствах являются не более чем пропагандистской подтасовкой. Нельзя сказать, что для лозунга «Нюрнберг нуждается в своем Нюрнберге» не было совсем уж никаких оснований. И договоренность союзников молчать о сотрудничестве Гитлера со Сталиным, и запрет на упоминания о чекистских зверствах в Катыни или каунасском IX форте, и присутствие в международной судейской коллегии недавних героев ежовских процессов, вроде Ионы Никитченко, и «силовые доводы», применявшиеся к подсудимым и свидетелям, – все это, разумеется, не делало чести державам-победителям. Тем не менее обелять преступления нацизма доктор Морген отказался с той же категоричностью, с какой ранее отклонял американские «методы убеждения», призывы обергруппенфюрера Крюгера блюсти «священные традиции ордена» или советы председателя штеттинского суда учитывать «расовую составляющую» процессов.

Его лаконичные ответы Ирвингу и прочим апологетам ревизионизма, по сути, сводились к старинной штурманской заповеди: «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». Хотя будет справедливым сказать, что к равнодушным наблюдателям ужасов Третьего рейха доктор Морген явно не принадлежал: по числу выведенных из строя эсэсовских выродков он вряд ли уступит самым успешно действовавшим партизанским отрядам. То, что эта нелюдь каралась им в рамках нацистских законов, не умаляет, а многократно увеличивает ценность подвига судьи Моргена: его приговоры ни разу не поставили под сомнение даже наиболее фанатичные из современных приверженцев идей фюрера.

Чего никак нельзя сказать о приговорах Нюрнбергского суда. И дело тут не только в упомянутой выше «режиссуре», не достойной подлинно беспристрастного суда. Дело в том, что многие из совершенно справедливо осужденных в Нюрнберге преступников расстались с жизнью или свободой в ореоле неких чудовищных гениев зла – а это очень опасный ореол, способный снова и снова внушать очередным ничтожествам мечты о пути к безграничной власти через безграничное зло.

Судья Морген осуждал эсэсовцев вовсе не за геноцид и не за массовые расстрелы. Но его приговоры развенчивали гиммлеровский «орден» куда страшнее филиппик прокурора Руденко, не оставляя подсудимым и тени надежды на грядущий сверхчеловеческий ореол. Какой, спрашивается, ореол может быть у омерзительных ублюдков, торговавших ворованными солдатскими пайками, присваивавших казенные деньги и не брезговавших даже кражей лекарств у тяжелораненых? О том, сколько настойчивости и высочайшего профессионализма понадобилось судье Моргену, чтобы извлекать из лабиринтов нацистского ада бесспорные улики всех этих преступлений, могла бы быть написана увлекательнейшая книга. Верю, что, когда издатели излечатся от временно поразившего их недуга политкорректности, такая книга обязательно появится, пока же хочется подчеркнуть и еще один пусть не столь «приключенческий», но не менее важный аспект его судейской карьеры. Она убедительно доказала, что ключевым звеном наличия или отсутствия правопорядка при любом строе остается человек, сидящий в судейском кресле, – его гражданское мужество, его знания, его порядочность.

После войны этот замечательный юрист вплоть до преклонных лет продолжал служить в родном Франкфурте-на-Майне привычному делу восстановления справедливости. Старший советник юстиции доктор Георг Конрад Морген скончался ровно четверть века тому назад, окруженный любовью близких и уважением горожан. На его надгробной плите с именем и датами «1909–1982» были бы вполне уместны слова украинского философа Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». Ибо мало кого старались уловить с таким упорством, рвением и ожесточенностью, как судью Моргена. Эти старания были тщетными – он ни разу не изменил своему «чисто профессиональному» оптимизму, до конца жизни сохранив ясную веру в непреложность древней истины: нет преступления без наказания!