Ростислав Горчаков

Долгое плавание брига «Зонг»

Лондонцы, заполнившие ясным весенним утром 28 марта 2007 года набережные Темзы, могли наблюдать необычный конвой, который входил под высоко поднятые пролеты Тауэр-бриджа: ракетный фрегат «Нортумберленд» эскортировал старинное парусное судно к почетной якорной стоянке рядом с прославленным крейсером-музеем «Белфаст» – верным защитником союзнических поставок на советский Север в годы войны с нацизмом. На палубе «Белфаста» для торжественной церемонии встречи парусника собралась почти вся лондонская мэрия, члены парламента, глава британской палаты лордов баронесса Валери-Энн Эймос, дипломаты стран ЕС и обеих Америк, представители различных африканских землячеств.

«Многое стоило бы сейчас вспомнить, – сказал перед телекамерами командир «Нортумберленда» коммандер Томас Гай, – но я волнуюсь, поэтому ограничусь главным. Флот признателен гражданам Лондона за предложение привести сюда этого гостя из прошлого. Оно кажется очень далеким. По сравнению с ним наше время представляется гораздо более благополучным, счастливым, уютным. И все же каждому из нас следует осознавать, что современный мир нуждается в честных и мужественных людях так же отчаянно, как два века назад. А мы, моряки Ее Величества, готовы помогать этим людям так же упорно, как наши славные предшественники».

Взволнованным выглядел в телерепортаже с места событий и мэр Лондона Кен Ливингстон. Он сказал: «Готовясь к этому дню, я задавал себе трудные вопросы. Почти два года лучшие корабелы Гринвича трудились над воссозданием точной копии одного из самых зловещих кораблей, какие когда-либо выходили в море под британским флагом. Зачем, если у нашей истории есть совсем другие корабли – незапятнанные и доблестные? Надо ли было парламенту выделять на воссоздание страшного призрака такую массу денег налогоплательщиков? Стоило ли отвлекать «Нортумберленд» от флотских учений ради эскортирования музейного судна в Темзу? Сегодня, глядя на лица людей, заполнивших набережные, я убеждаюсь: да, все мы сделали то, что было необходимо. Необходимо, чтобы мир осознавал: нельзя забывать о преступлениях, подобных тому, что связано со зловещим именем этого парусника. Его плавание продолжается, ибо продолжается насильственное принуждение свободных граждан к подневольному труду, снова и снова воскресая на разных континентах и под разными именами. Коммандер Гай прав: миссия сегодняшнего исторического юбилея состоит в том, чтобы вновь напомнить нам: мир по-прежнему нуждается в честных и мужественных людях, противостоящих злу!»

Что за юбилей столь торжественно отмечали собравшиеся на берегах Темзы горожане, политики, дипломаты? Почему трехмачтовый бриг, вставший к музейному причалу напротив Тауэра, был назван «одним из самых зловещих судов, какие когда-либо плавали под британским флагом»? И про какое зло говорил мэр Лондона?

Два с четвертью века тому назад, 5 марта 1781 года, ливерпульскую гавань покинул трехмачтовый парусник «Зонг». Он входил в обширную флотилию судов, принадлежавшую купеческому консорциуму, которым руководили шестеро почтенных граждан Ливерпуля – братья Уильям, Джон и Джеймс Грегсон, а также Джордж Кейз, Эдвард Уилсон и Джеймс Аспинолл. Основатель компании Уильям Грегсон дважды избирался ливерпульцами на пост мэра, пользуясь у горожан славой щедрого благотворителя и весьма рачительного хозяина.

Основой процветания консорциума были так называемые «треугольные рейсы». В английских портовых городах смысл этих слов был ясен даже мальчишкам из приходских школ: «ходить по треугольнику» означало последовательное выполнение трех этапов плавания. На первом из них британские товары доставлялись в Африку, где их обменивали на местный груз, который в ходе второго этапа переправлялся через Атлантический океан в Америку, чтобы на доходы от его продажи закупить там хлопок, сахар и ром. Заполнив трюмы, капитаны приступали к третьему этапу – возвращению в родные английские гавани. Каждый «треугольный рейс» приносил ливерпульскому консорциуму до 600 процентов прибыли. Столь колоссальной выгоды не давали ни китайский чай, ни ост-индские пряности, ни канадские меха, поэтому неудивительно, что к работе на «треугольнике» привлекались только самые надежные суда и самые опытные капитаны.

Именно таким капитаном был сэр Люк Коллингвуд, и именно таким судном был его «Зонг». Мартовское плавание стало для сэра Люка уже вторым «треугольным рейсом», а до подписания контракта с ливерпульским консорциумом он два десятка лет без единой аварии водил суда на Цейлон, в Сиам и к Австралии. Своим новым парусником капитан по праву гордился: «Зонг», взятый в качестве военного приза у датчан, был единственным трехмачтовым бригом под прямыми парусами на весь британский торговый флот. Все прочие бриги, как им и положено, имели по две мачты, а все прочие трехмачтовики звались шхунами, имея, как шхунам и положено, только косое парусное вооружение. Первый «треугольный рейс» был завершен Коллингвудом в небывало короткий срок – ровно за четыре месяца. Поставленный «Зонгом» рекорд стал возможен не только благодаря выдающейся скорости судна, но и благодаря выдающимся организаторским талантам старшего помощника Джеймса Келсала, который считался в компании настоящим гением любых погрузочно-разгрузочных операций.

Свои профессиональные таланты Келсал подтвердил и во втором плавании под командой Коллингвуда, при сильном волнении благополучно выгрузив с рейда на дикий западноафриканский берег триста восемьдесят тонн текстиля, оружия, посуды, виски и прочих колониальных товаров. Взамен в трюмы был принят традиционный груз черного дерева, и судно вышло в штормовую Атлантику, держа курс на Ямайку – главный перевалочный порт всех «треугольных» плаваний тех лет.

Что во всем этом зловещего? Ничего. Кроме одного: «Зонг» не был лесовозом. Под «черным деревом» в коммерческом обиходе времен доброго короля Георга III подразумевались африканские невольники. Их везли на продажу в американские колонии, где рабовладение признавалось совершенно законным делом, будучи краеугольным камнем экономики всех южных штатов. По британским законам рабовладение считалось преступным, но на колонии действие этих законов не распространялось. Что до морских невольничьих перевозок, то про них кодексы вообще умалчивали, и поэтому в одном лишь Ливерпуле насчитывалось 85 парусников, регулярно ходивших в «треугольные рейсы». Вдобавок к британским судам, рабов для плантаций Луизианы, Алабамы, Джорджии в семидесятых годах XVIII века усердно поставляли французский бриг «Аделаид», португальская шхуна «Текора», американский барк «Понс», бранденбургский бриг «Саламандер» и сотни прочих судов с припиской к различным европейским либо американским портам. Всего же общее число африканцев, отправленных в оковах за океан, к началу XIX века, по мнению одних историков, вплотную приблизилось к 10 миллионам, а по мнению других, – к 30 миллионам. Эта ужасающая двадцатимиллионная «дельта» предельно выразительна уже сама по себе и вряд ли нуждается в каких-либо комментариях…

Война за независимость от британской короны, начатая американцами в 1775 году, на размахе торговли «черным деревом» совершенно не сказалась. Изменились только транзитные порты второго этапа «треугольных» плаваний: теперь капитаны распродавали свой груз не на мятежном континенте, а в мирных гаванях Ямайки, Барбадоса и прочих карибских колоний Великобритании, ни на какую независимость не претендовавших.

Хотя при выходе из Ливерпуля сэр Люк обрадовал судовладельцев намерением побить свой прежний рекорд ускоренной работы на «треугольнике», погода южной Атлантики заставила его позабыть о прежних честолюбивых планах: не успевал бриг пройти и сотни миль к Америке, как ураганной силы ветры с запада снова отбрасывали его назад к африканскому побережью. За «Зонг» капитан не слишком тревожился: это было великолепное судно, построенное лучшими датскими корабелами с величайшим искусством и тщанием. Недаром в родном Копенгагене ему дали имя «Зорг», что означает «Забота». Правда, англичане это имя исказили, зачем-то сменив третью букву, но в любом случае капитана Коллингвуда заботило теперь только одно – быстрое сокращение запасов пресной воды.

На спартанские рационы обычного для «Зонга» груза из 230–250 африканцев воды, взятой в Нигере, хватило бы на переход до Ямайки с избытком. Но после серии удачных коммерческих сделок, произведенных во время полуторамесячного плавания вдоль Золотого берега, трюмы брига были забиты «черным деревом» по самые люки. Коллингвуду повезло оказаться у западноафриканского побережья в разгар ожесточенных междуплеменных войн, поэтому пленники ценились дешево, и капитан обменивал на них у местных вождей взятые в Ливерпуле бусы, мануфактуру и топоры с такой выгодой, что плотникам «Зонга» приходилось то и дело сколачивать ряды дополнительных нар. К тому моменту, когда 6 сентября Коллингвуд наконец распродал весь товар и приступил к американскому этапу плавания, на борту парусника находилось 440 скованных по четверо пленников.

По истечении седьмой недели борьбы с непогодой число «пассажиров» брига уменьшилось на целых 60 человек, но вода, сэкономленная из-за возникшей в трюмах дизентерии, тревог Коллингвуда отнюдь не ослабила. Во-первых, за больного раба на Ямайке никто не дал бы и фунта, а во-вторых, тщательно задраенные люки плохо защищали экипаж от эпидемии – на вахту не могли выйти уже трое матросов (из тех, кому приходилось спускаться в трюмы на раздачу рационов). Еще через две недели медленного продвижения к Ямайке число заболевших моряков достигло семи, и капитан решил покончить с дизентерией кардинальными мерами: старший помощник получил от него приказ выбросить в море всех тяжело больных африканцев. Отдавая такое распоряжение, Коллингвуд пояснил, что руководствуется заботой об интересах судовладельцев и хорошим знанием британских законов, согласно которым убытки, понесенные из-за порчи товара на борту судна, страховке не подлежали, тогда как гибель товара в море являлась безусловным поводом к возмещению его полной страховой стоимости.

Джеймс Келсал выполнил распоряжение сэра Люка в точности и без колебаний. 55 скованных между собой африканцев были выведены матросами из трюмов и сброшены с палубы в бушующий океан. Для верности к их цепям прикрепили два пушечных ядра. Эпидемию это, однако, не укротило, и сутки спустя Келсал выбросил за борт еще 42 пленника. Через два дня их судьбу разделила третья партия тяжело больных из 26 человек, к которым присоединилось 10 здоровых африканцев, покончивших с собой в трюме, – это был единственный знак протеста, который они могли себе позволить. Результатом коллективного самоубийства стала еще одна смерть: утрата десяти ценных рабов настолько потрясла капитана, что он начал лично проверять состояние груза, заразился при обходе трюмов дизентерией и вскоре скончался.

Атлантику «Зонг» пересек за 112 дней. Для практики «треугольных» рейсов это нельзя было счесть рекордом даже в отрицательном смысле: шестью годами ранее немецкому паруснику «Бизельт» пришлось потратить на штормовой путь от Анголы до Барбадоса двадцать недель. Тем не менее один бесспорный рекорд «Зонг» все же установил, доставив для продажи лишь 208 рабов из 440, погруженных в портах Западной Африки. Таким образом, за время плавания погибло 53% груза «черного дерева» – подобных потерь суда ливерпульского консорциума не знали за всю историю его существования.

Дождавшись возвращения «Зонга» в Ливерпуль, консорциум потребовал, чтобы застраховавшая груз компания «Гилберт и сыновья» покрыла убытки от вынужденной обстоятельствами (нехватка воды) гибели в море 133 африканцев. Убытки были подсчитаны Уильямом Грегсоном, «исходя из приемлемой и добропорядочной цены в 30 фунтов за голову». Но страховщики, как и положено представителям одной из самых недоверчивых профессий делового мира, наотрез отказались считать гибель груза вынужденной. Согласно выпискам из судового журнала, по приходе на Ямайку запасы пресной воды на «Зонге» составляли 420 галлонов – вполне достаточно для умеренного снабжения дополнительных 133 «голов». А копии со штурманских записей свидетельствовали, что за время плавания через Атлантику бриг трижды попадал в полосу многочасового ливня, и, по мнению страховой компании, ничто не мешало капитану пополнять запасы африканской воды «этим превосходным даром небес».

Разного рода компромиссные предложения, выдвинутые судовладельцами, не поколебали убежденности страховщиков в собственной правоте, и 6 марта 1783 года ливерпульский суд приступил к рассмотрению дела «Грегсон против Гилберта». Оснований для выплаты страховки судья Джонсон не усмотрел, и тогда хозяева «Зонга» апеллировали к высшей инстанции – Суду королевской скамьи в Лондоне. После длительных прений, живо освещавшихся судебными репортерами, справедливость решения Джонсона была подтверждена главным королевским судьей лордом Мэнсфилдом, но к этому времени дело «Грегсон против Гилберта» обрело такую известность, что читатели лондонских газет начали интересоваться уже не столько присутствующей финансовой, сколько отсутствующей уголовной стороной процесса. Они спрашивали: каким образом суд ухитряется не замечать факта преднамеренного и хладнокровного массового убийства? Это казалось лондонцам тем более странным, что годом раньше тот же лорд Мэнсфилд заслужил всеобщее одобрение, добившись в деле «Король против Сомерсета» признания свободными людьми четырех рабов, привезенных в Англию британским плантатором из Виргинии.

Обвинения в непоследовательности крайне возмутили судью Мэнсфилда. «Между этими случаями нет ничего общего, – заявил он корреспонденту «Лондон Газет». – Мистер Сомерсет пытался установить американские законы на территории Великобритании, где право владения людьми отсутствует. А сэр Люк Коллингвуд всего лишь перевозил в открытом море коммерческий груз, поступать с которым он мог так, как ему подсказывал опыт».

Точку зрения главного королевского судьи разделял и генеральный прокурор Джон Ли: «Зачем пресса упоминает о людях, выброшенных за борт? Речь может идти о товарах, и только о товарах. Поймите: черные являются товаром; обвинять выполнявших свой долг моряков в убийстве – безумие! Покойный капитан Коллингвуд защищал здоровье своего экипажа, и те, кто ставит законность его действий под сомнение, ничего не понимает в юриспруденции. Разве ваши читатели возмущались по поводу судьбы сорока транспортируемых лошадей, от которых точно так же избавились на корвете «Ридли» в период продолжительного штиля? Нет! Тогда почему они возмущены событиями на «Зонге»? Никакой разницы между действиями капитанов обоих судов закон не усматривает».

Закон такой разницы и впрямь не усматривал, но у англичан было иное мнение. Если бы не скандал с попыткой получения страховой премии за убийство ни в чем не повинных африканцев, то общество по-прежнему принимало бы слова «торговля „черным деревом“» за чистую монету, ничего не зная о действительной сути этой чудовищной коммерции. Теперь, когда благодаря газетам правда о рейсах с невольниками достигла самых отдаленных уголков страны, англичане поступили так, как и положено поступать честным и мужественным людям: они начали кампанию за объявление работорговли вне закона. Прокурор Ли сразу же заявил, что у аболиционистов (от лат. «abolitio» – отменяю, запрещаю) нет никаких шансов на успех, поскольку такой успех означал бы крах по крайней мере дюжины крупных торговых домов с солидными связями в правительстве и парламенте.

«Я понимаю ваши христианские чувства, сэр, – заметил Ли известному лондонскому богослову, сыну епископа Кентерберийского Гранвиллю Шарпу, – но раз существует вполне законный род коммерции, позволяющий продать в Америке за 250 долларов товар, купленный в Африке вдесятеро дешевле, любые призывы сделать подобную коммерцию незаконной будут напрасны». Ответ Шарпа «Не будут, сэр, – я верю в своих сограждан!» крупным шрифтом опубликованный многими столичными и провинциальными газетами, стал, по словам редактора «Таймс» Джеффри Дэниэла, «сигналом к пробуждению совести британцев».

Действия честных и мужественных людей Британии начались с двух гневных памфлетов, которые читались и обсуждались по всей стране от шотландских замков до ирландских пабов. Первый из них – «О рабстве и торговле человеческими существами» – был написан блестящим кембриджским эссеистом Томасом Кларксоном, второй – «Обращение с рабами в колониях» – принадлежал перу врача с Ямайки Джеймса Рамзая. В 1787 году к памфлетам Кларксона и Рамзая добавились изданные общиной христиан-евангелистов свидетельства двух бывших рабов: «История порабощения Оттобо Кугоано, рожденного свободным в Африке» и «Жизнь Олаудо Экиано, африканца». Великий художник Джозеф Тэрнер запечатлел трагедию пленников «Зонга» на полотне «Корабль работорговцев». Оно потрясло воображение англичан – не осталось в городах книжных витрин, где не были бы выставлены литографии с этой картины.

Страстные проповеди священников Англиканской церкви, книги, бесчисленные брошюры и листовки, публичные выступления аболиционистов всколыхнули всю страну, и парламент оказался засыпан лавиной обращений множества граждан, требовавших запрещения варварской практики торговли людьми. Первым парламентарием, высказавшимся в пользу принятия такого акта, стал депутат от Йоркшира Уильям Уилберфорс, по инициативе которого Палата общин создала в 1788 году специальную комиссию для расследования обстоятельств «треугольных рейсов». Ее выводы, по мнению все того же редактора «Таймс» Дэниэла, «были восприняты читателями как репортаж из ада».

Сопротивление, оказываемое аболиционистам организаторами «треугольных рейсов», по своим масштабам вполне соответствовало перспективе утраты десятикратной прибыли, про которую упоминал королевский прокурор. В обеих палатах парламента заседало немало акционеров компаний, чье богатство зиждилось исключительно на торговле «черным деревом». Доказывая, что запрет на работорговлю подорвет не только основы британского судоходства, но и основы африканского образа жизни, они то и дело зачитывали на парламентских дебатах обращения вождей всевозможных племен, наподобие петиции дагомейского короля Гезо: «Торговля рабами всегда была источником благосостояния нашего народа… матери баюкают у нас детей песнями о великом счастье победы над врагом, низведенном до состояния рабства. Работорговля должна продолжаться. Таково убеждение наших предсказателей и колдунов. Они знают, что вашей стране, как бы могущественна она ни была, не дано остановить то, что было завещано нашими богами».

Экзотичными посланиями из джунглей противодействие работорговцев, разумеется, не ограничивалось: после своей восторженно принятой горожанами лекции в Бристоле Томас Кларксон был жестоко избит подкараулившими его матросами с парусника, отправлявшегося в «треугольный рейс». Другие матросы забросали в Ливерпуле камнями «неистового квакера» Теренса Меткалфа, прославившегося своей проповедью «Они – братья наши» (эти слова обрамляли коленопреклоненные фигурки скованных рабов, запечатленные на серебряных, бронзовых и оловянных медальонах, которые пользовались в городах и селах Британии огромным спросом). Кто-то дважды пытался поджечь завод Джозии Вуджвуда, убежденного аболициониста, чьи изображавшие невольников фарфоровые статуэтки в тысячах домов – включая даже Букингемский дворец – постоянно напоминали англичанам о зле рабства. Полные угроз анонимные письма поступали в редакции газет и к издателям аболиционистской литературы. Но все это лишь подливало масла в костер борьбы с работорговлей.

Он разгорался все ярче, и в 1791 году за принятие парламентского Билля о запрете торговли «черным деревом» поднялась уже не одинокая рука отважного йоркширца, но целых 88 рук – почти половина всей Палаты общин! Чтобы завоевать абсолютное большинство обеих палат, потребовалось еще долгих шестнадцать лет неустанной борьбы мужественных и честных людей Британии за искоренение работорговли: 25 марта 1807 года принятый парламентом Билль подписал король. Начиная с этого дня перевозка невольников была приравнена к пиратству, пресечением которого королевский флот занялся с настойчивостью, ничуть не ослабевавшей даже в самые напряженные годы сражений с Наполеоном. Победа аболиционистов праздновалась в городах страны как подлинно всенародное торжество дела справедливости и свободы. Двухсотлетний юбилей той счастливой весны и отметила историческая швартовка «Зонга» на Темзе. Благодарная память потомков помогла превратить зловещий корабль работорговцев в музей бескомпромиссной борьбы за освобождение рабов из неволи.

Американский исследователь Маркус Редикер уподобил принятие Билля рождению источника, превратившегося в могучую реку. Семью годами позже аналогичный закон был принят во Франции, затем настала очередь прочих морских держав Европы. В Америке аболиционисты добились запрета на торговлю людьми в северных штатах, а после войны Севера и Юга рабство было отменено на территории всей страны, чему способствовали не только победы мужественных военачальников, подобных генералу Улиссу Гранту, но и книги честных писателей, подобных Гарриет Бичер-Стоу. Ее «Хижину дяди Тома», напечатанную в Соединенных Штатах неслыханным для того времени тиражом в 300 000 экземпляров, высоко оценили Жорж Санд, Генри Лонгфелло, Чарлз Диккенс, справедливо усмотревшие в романе продолжение тех же благородных нравственных традиций, что вдохновляли создателей Билля. Книга Бичер-Стоу не осталась вне круга внимания общества и в нашей стране.

«Читали ли вы «Хижину дяди Тома? – писал в Россию из Лондона Александр Герцен. – Бога ради читайте, я упиваюсь им!» К этому можно добавить, что издаваемый самим Герценом знаменитый «Колокол» по влиянию на умы соотечественников и по страстности обличения крепостного рабства нимало не уступал столь восхитившему его творению американской писательницы.

Зло рабства многолико. Так, например, историк китайской миграции Джин Пфельцер считает, что «от бесправия, царившего в южных «хижинах дядей Томов», бесправие обитателей китайских трущоб западного побережья США отличалось лишь цветом кожи». Она не преувеличивает. Самым настоящим рабством обернулся в конце XIX века массовый ввоз китайских кули на строительство дорог, шахт и портов Калифорнии, где их нещадно эксплуатировали, избивая и убивая при любой попытке отстаивать свое достоинство. На защиту эмигрантов, доведенных до положения рабов, вновь встали мужественные и честные люди: журналисты, судьи, священники, политики, а иногда и просто домохозяйки – такие, как жена калифорнийского священника Мэри Трамбл, которая укрыла в своем доме бежавших от погрома китайских рабочих, выйдя навстречу толпе преследователей с заряженной двустволкой в руках. «Я готова потерять жизнь, взяв перед этим на душу страшный грех двойного убийства, чтобы доказать вам, джентльмены, что в нашей свободной стране рабов больше не будет!» – заявила эта решительная женщина. «Толпа разошлась не столько испуганная, сколько пристыженная», – приводит Джин Пфельцер слова очевидца отважного поступка.

Объявление африканской работорговли вне закона, отмена российского крепостного права, капитуляция армий американских плантаторов, победа «китайских аболиционистов» в Калифорнии – все это события, принадлежащие давно минувшим векам. И тем не менее мэр Лондона, выступая на торжествах по случаю двухсотлетия Билля, настаивал, что «мир по-прежнему нуждается в честных и мужественных людях, противостоящих злу». Его слова сопровождались шквалом аплодисментов, подтверждавших, что зло порабощения отдельных групп населения и даже целых наций отказывается уходить вместе с бригом «Зонг» в безвозвратное прошлое. Выступавшие на юбилее говорили о крупных американских фермах, использующих рабский труд нелегалов-мексиканцев, о транспортах с сексуальными рабынями, о преступных картелях, организующих «поставки» дешевого детского труда на разбросанные по всему миру подпольные фабрики. При поиске свидетельств живучести рабовладельческого зла нам нет необходимости ссылаться на гигантские подземные заводы нацистских лагерей или на гекатомбы «смертных полей» полпотовской Камбоджи: примеров попыток возродить рабство более чем достаточно и в новейшей истории нашей собственной страны.

В 1857 году Герцен с гневом и болью восклицал: «Двадцать пять с половиною миллионов жителей мужескаго и женскаго пола лишены в нашем отечестве самых первых, самых скромных зачатков гражданской свободы – права по своему усмотрению заниматься тем или другим промыслом и произвольно отлучаться из своего места жительства!» Но разве не ровно то же самое может быть сказано хоть про десятки миллионов сталинских «спецпереселенцев», хоть про все лишенное паспортов «колхозное крестьянство» послесталинской эры? А когда завершилась и она, роль бережного ревнителя ее рабовладельческих традиций тут же взяла на себя новая власть, свято сохранившая не знающий в мире аналогов, чисто крепостнический институт прописки. В ходе своих «реформ» эта власть стерла с карты Санкт-Петербурга имя Герцена, но отказалась переименовывать улицы Дыбенко, Бела Куна, Тухачевского, Крыленко и прочих сталинских палачей. На фоне истории брига «Зонг» подобный феномен воспринимается примерно так же, как если бы потомки убрали из Вестминстерского аббатства обелиск в честь великого аболициониста Гранвилля Шарпа, заменив его памятником капитану-убийце Коллингвуду!

В 1789 году члены возглавляемого Гранвиллем Шарпом парламентского комитета были «до глубины души шокированы» обнаружением факта перевозки в трюмах «Зонга» 440 африканцев на указанных судовыми чертежами 230 местах. Удвоение нормы действительно шокирует, но каковы были бы чувства британских парламентариев восемнадцатого столетия при чтении солженицынской главы «Корабли архипелага», где приводятся свидетельства тройного уплотнения при перевозках чекистами невольников в тюремном купе, рассчитанном на 11 человек? «Осенью 1946 года Н. В. Тимофеев-Ресовский ехал из Петропавловска в купе, где было 36 человек. Несколько суток он висел между людьми, ногами не касаясь пола. Потом стали умирать – их вынимали из-под ног (правда, не сразу – на вторые сутки) – и так посвободнело. Все путешествие до Москвы продолжалось у него три недели». Подобно тому, как в XVIII веке королевский прокурор Джон Ли твердил, что погибшие черные являются товаром, апологеты сталинизма твердят, что погибшие пленники «кораблей архипелага» были врагами народа, кулаками, каэрами, чеэсами, спецконтингентом – словом, кем угодно, только не людьми.

В трюмы «Зонга» ежедневно спускаются бесчисленные экскурсанты, о них пишут школьные сочинения, дорогостоящее строительство музейного «корабля работорговцев» получило единодушную поддержку британских налогоплательщиков. Рейсы наших «кораблей архипелага» собрали куда более страшную жатву смерти, нежели все «плавания по треугольнику», но ни на одном российском вокзале так и не появилось копий жутких сталинских «вагонзаков», у причалов портов нет музейных копий «Джурмы», «Днепростроя», «Крупской» и прочих печально знаменитых транспортов эпохи «зрелого социализма». Крушение той проклятой эпохи Президент России назвал «величайшей геополитической катастрофой двадцатого столетия», дополнив своей кощунственной эпитафией другое, не менее выразительное президентское указание: «Тот, кто не сожалеет о распаде Советского Союза, не имеет сердца». Стоит ли после этого удивляться сочинениям беспамятных, но понятливых юных россиян, где ни о каких купе и трюмах не упоминается…

Прав мэр Ливингстон, тысячекратно прав: миру по-прежнему нужны мужественные и честные люди, противостоящие злу! В нашей стране их и сегодня ничуть не меньше, чем в России времен Герцена или в Калифорнии времен миссис Трамбл. И это, конечно, хорошо. Плохо другое: когда такие люди заявляют о своей готовности отдать жизнь за чужую свободу (и отдают!), то толпы приверженцев рабства больше не расходятся. Ни от испуга, ни от стыда.

«Меня поразило, как быстро все легли под эту новую власть», – с горестным изумлением пишет (из Англии – ни дать, ни взять Герцен полтораста лет тому назад!) известный диссидент, бывший узник советских лагерей Владимир Буковский. В правоте ему, как и мэру Ливингстону, не откажешь: на наш парламент и впрямь не обрушиваются лавины возмущенных обращений. Против вопиющего бесправия рядовых россиян – в армии ли, в приемных ли чиновников, под дубинками ли «сил правопорядка» на улицах наших городов – более не поднимается ни единой депутатской руки. А значит, долгое плавание брига «Зонг» продолжается. Из года в год, из месяца в месяц уходит его мрачный призрак в очередной рейс – «сегодня и ежедневно», как некогда писал по схожему поводу Александр Галич.