[ Дайджест публикаций центральной прессы и интернет-изданий ]
региональной общественной организации "Правозащитная информация"
Выпуск N 57 (595) от 31 марта 2003 г. [ N 56 ] [ N 58 ]
публикации:
[ Предыдущая ] [ Следующая ] [ Содержание выпуска ]
Тексты Григория Пасько говорят сами за себя. Говорят о том, что по-настоящему свободного человека нельзя лишить свободы.
А еще подтверждают мысль мудрого человека: тюрьма -- не место для изоляции от истории. Написанное Григорием в тюрьме по сути своей о свободе свидетельствует больше, чем многие статьи его коллег, написанные в мирных, "вольных" условиях. Когда-то Андрей Битов, взяв в руки книгу Григория Пасько "Мы поем глухим", сказал: "Сейчас посмотрим, каким писателем стал Гриша в тюрьме. Для этого надо наугад открыть страницу и прочитать первое попавшееся...". Открыл. Прочитал. Первой попалась строчка-вопрос: "Можно ли любить жизнь, зная о ней всю правду?". Ответ на этот вопрос не только в творчестве Григория, но и в самой его жизни. Пройдя через две тюремных отсидки, лагерь строгого режима, он не утратил любви к жизни, к профессии журналиста, чувство юмора и веру в справедливость, в победу добра над злом. Любого человека можно убить или покалечить, но не всякого -- сломить. Григорий Пасько остался несломленным. Можно только догадываться, чего стоило ему на третьем году тюремного заключения отказаться от личного президентского помилования. (Пожалуй, единственный случай за всю историю России.) Но он отказался. Потому что -- невиновен. И -- свободен! Сегодня мы начинаем публиковать тюремные заметки Григория.
Уже на десятый день своей тюремной жизни я окончательно понял, что единственным способом избежать сумасшествия является писанина. Надо писать! Кому-нибудь, о чем-нибудь, как-нибудь... Без пафосных мыслей о том, что это действительно кто-то когда-то прочитает.
Господи, да ведь было уже это. Всего каких-нибудь два с половиной года назад. Вот так же я сидел в одиночной камере владивостокского следственного изолятора и так же спасал себя от помешательства писаниной...
Однако же о чем писать? О тюрьме? Мне это уже когда-то нравилось. О том, как я вторично загремел сюда? Банально это. Обжаловал приговор, состоялся второй процесс, и мне, чтоб не повадно было впредь жаловаться, впаяли срок. Немного -- еще два с половиной. Но некоторым и этого бывает достаточно, чтобы гусей с контрольки отпустить, то есть крышей съехать. Или здоровье вконец растерять. Или... Да мало ли что может произойти за годы тюрьмы. В нашей любимой стране жизнь и на свободе малопредсказуема, а тут... Тюрьма. Одиночная камера.
В прошлый раз я сидел в соседней. Сам ремонт там делал, электрику чинил. Здесь - все по новой. Как и в жизни: человек столько раз вынужден начинать жить сначала, что времени для собственно жизни ни хрена не остается. Так и мучаемся. И не стоит удивляться, строгая доску для двери или пола, если доска эта понадобится для совсем другого дела.
Внутренний голос (а как без него в одиночке!) язвительно спрашивает: ну и чем ты, щелкопер, хочешь на этот раз мир удивить? Я мог бы ответить, что хочу рассказать о человеке, с которым хорошо (как мне кажется) знаком, знаю его давно и жизнь его мне представляется материалом, по которому можно в какой-то мере изучать историю одного государства. Государство затем распалось, заведение, в котором учился мой герой, тоже... Многое исчезло, испарилось, изменилось за какие-то двадцать лет. А герой мой остался прежним: наивным, упрямым, с трудным характером... Такие обычно и попадают в тюрьмы или лагеря для политических заключенных.
Я мог бы ответить своему внутреннему голосу. Но зачем? Сказано ведь: для себя пишу. Мне время убить надо. У меня в хате моей одиночной тоска зеленая по углам расселась. Надолго, видать, приперлась.
Шумит, но почти не показывает черно-белый телевизор. Январский мороз заползает в густо зарешеченное окно. Ползают тараканы по давным-давно прочитанным газетам. Капают сопли из простуженного носа.
Слева - решетка. За ней тюрьма орет. Разное орет: "...Один -- четыре -- один, на вас три привета!". Из шесть-восемь: "Тюрьма-старушка, дай погремушку!". Из семь-один: "Прогони на девять восемь, груз видели...". И так - круглосуточно, круглогодично. Столетиями...
А справа - "робот", железная дверь. И в ней - "глазок". И он - открыт. В любой момент к нему на цыпочках может подкрасться - и подкрадывается - человек. Дежурный ли, опер ли, режимник ли. И зырит на меня: что, мол, делаю, как веду себя. Даже если нет за дверью, со стороны продола-коридора человека, такое ощущение, что "глазок" живет и сам по себе - смотрит на меня. Словно дежурный свой глаз воткнул в отверстие -- и ушел. Глаз смотрит. Я сижу. И пытаюсь на чем-то -- Господи! -- хоть на чем-то сосредоточиться.
...Когда-то я написал книгу о тюрьме. С точки зрения, естественно, зэка. Тюремщикам не понравилось, естественно. И то не так, и это. Одна женщина - из числа дежурных-выводящих -- сказала: "Что ж ты, б... , написал, что мы здесь мужикообразные. Ни х... себе ты сказанул"... Нет, о тюрьме я вряд ли захочу написать. О себе тоже неинтересно. Может быть. А может, и нет. Я вот сижу и представляю, как выйду на волю. В худшем случае это будет через два года и... Сколько там осталось? И три месяца. В худшем случае это будет уже после зоны строгого режима. Ну да, где же еще сидеть журналисту? Если, конечно, доживу до этой воли. А то тут недавно разговор один состоялся. И сказали мне: есть мнение не оправдывать тебя, а, наоборот, на зону закатать. А будешь дергаться, касачки писать, так тебе срочину добавят. Словом, как говорят зэки, свернули мусора кровь. Да так хорошо закипела она, что я тут же решил сесть и писать, писать, писать... Хорошо свернули. Другой бы повесился (камера-то одиночная, веревок - вешайся - не хочу). Не хочу. Если точнее - не умею. Я вообще, как выяснилось, почти ничего в этой жизни не умею. Начал было телевизор черно-белый в чувство приводить, чтоб он хоть как-то показывал, -- не умею. Лампу к проводам подсоединить, а провода -- к розетке, а розетку - к другим проводам - не умею. Чуть током не убило. Начал было сетку овощную капроновую расплетать, чтобы "дорогу" сделать, - не умею. Заточку спрятать куда-нибудь - и то не умею. Только писать, выходит, и научился за всю свою жизнь.
Так вот я о жизни. О своей. Через четыре месяца - сорок лет. Тещу не построил, пузо не вырастил, печень "не посадил". Задумал просто написать интервью. С самим собой. Выйду на волю -- начнут спрашивать, что да как, да что об этом думаешь, а я им - нате! Вот она - книга-интервью с самим собой. Тут вот на днях вспомнилось, что два лучших интервью со мной я написал сам, и правильно сделал. Первый случай - не в счет. Дело было в газете, где я работал, под Новый год. В шутку я и написал. И о будущем погадал немножко. И почти все сбылось. И плохое, и хорошее. А во второй раз столичные журналисты взяли интервью. Большое. На полосу. Я робко попросил дать мне почитать перед выходом номера в свет. На удивление, дали. Несколько часов мне понадобилось, чтобы внести поправки в текст, который уже стоял в полосе. В результате получился совершенно новый материал. Вот такая была история.
А еще я научился отвечать на вопросы коротко. И емко. Там ведь как: начнешь рассусоливать -- сократят так, что сам себя не узнаешь. Это я вам как журналист говорю. А в камере, тем более одиночке, пиши - не хочу. Хочу. И коротко не надо: кто остановит? И заумно не надо: кто прочитает? Хочется крикнуть -- пишу "крикнул". Хочется... Боже, как мало, оказывается, хочется в одиночной камере. Больше - не хочется. Почти всего не хочется. Иногда - жить... Хочется "глазок" выколоть в дверях, чтобы он, сволочь, не смотрел. А на воле забава - программа "За стеклом". Вот и я - за стеклом, в аквариуме.
Я не знаю, что я думаю о жизни. Я о ней вообще не думаю. То есть не думаю о жизни вообще, а думаю о ней конкретно. Например: как бы выколоть "глазок" в двери? Чем буду чистить картошку, если вышмонают заточку? Буду ли сегодня снова мучиться бессонницей? Сколько придется сидеть? Есть ли жизнь на Марсе? А сколько всего вселенных? И где начало того конца, которым заканчивается начало?.. И так - до помешательства.
Прокурор, потребовав для меня наказания в виде лишения свободы сроком девять лет, в числе обстоятельств, положительно характеризующих мою личность, назвал наличие четырех малолетних детей, трех медалей и одного психического расстройства. На самом деле у меня два - уже два! - психических расстройства и одна большая, огромная, размером со Вселенную, ненависть к тем, кто меня второй раз посадил в тюрьму. К счастью, эта ненависть очень редко приходит ко мне. Придет, посидит-постоит несколько минут - и убегает. Ей со мной скучно. Она - не этот, который торчит за дверью и зырит, зырит, зырит...
- В своей душе подкоп я сделал, чтоб убежать от тесных стен повиновения судьбе...
-- Ностальгия - это желание снова залезть в тот окоп, из которого тебя уже выбрасывало взрывом снаряда.
-- Со злым отчаяньем бессилья скажу Фемиде: "...Твою мать! Честнее телом торговать, чем быть судьей в России!"
Когда живешь в России, а тем более когда в ней же сидишь в тюрьме, самое глупое занятие при этом - строить планы. Наступившая действительность все равно будет другой - страшнее и непредсказуемей ожидаемой. Поэтому я давно уже не строю планов. Я просто прикидываю. Скажем, по приговору мне сидеть в тюрьме помимо отсиженных 650 дней (сегодня, 4 февраля, как раз эта цифра набежала) осталось еще 815.
В не таком уж далеком 1998 году, когда я сидел в тюрьме, в одиночной камере, я попросил офицера по режиму позвать библиотекаря. Через месяц женщина неопределенного возраста, но определенно очень добрая, принесла мне "Рассказы" Льва Николаевича Толстого. Я с успехом прочитал книжку и, по старой вредной привычке, наделал в ней кучу карандашных пометок. Книгу я затем вернул, взамен мне принесли Достоевского.
Когда в 2002 году, сидя в тюрьме, в одиночной камере, по соседству с той, в которой я сидел в не таком уж и далеком 1998 году, я снова попросил офицера по режиму, того самого, которого уже просил в не таком уж далеком 1998 году, позвать библиотекаршу неопределенного возраста, но определенно очень добрую, -- через месяц пришла она, та самая, которая приходила в не таком уж и далеком 1998 году. Угадайте с трех раз, какую книгу она мне принесла? Да, и пометки были те же. И новых не добавилось. И после Толстого она принесла Достоевского...
У меня есть книжка. Джон Ле Карре "Война в Зазеркалье". Когда я буду уходить из тюрьмы, я оставлю ее библиотекарше. Мне кажется, что библиотека все же должна пополняться. Хотя бы изредка. Пометок в книге я не делал. И книгу, на всякий случай, еще не читал. Потом прочитаю. Когда-нибудь... Может быть... Мало ли что...
Читаю протокол судебного заседания в одном из помещений в тюрьме. В присутствии секретарши суда. Ей 18 лет. Она любительница сканвордов. Знает, что я - любитель кроссвордов. В один из дней спрашивает: "Подскажите слово из шести букв, обозначающее побег". И поясняет: "Мы в суде с девчонками не смогли решить; все слова, кажется, перебрали -- ничего не подходит". Я говорю: "Росток". Она в ступоре. Оказалось, что все они, судейские секретарши, понимали слово "побег" как незаконное оставление места лишения свободы. Я же, зэк с двухлетним стажем, сразу подумал о растении. В случае с девушками это, кажется, называется апперцепцией.
Все неприятности в жизни - временны. Надо их переждать. А когда будешь ждать, подумай о том, что и жизнь наша тоже - временна.
Григорий ПАСЬКО
А В ЭТО ВРЕМЯ НА ВОЛЕ
Из рабочего дневника президента Фонда защиты гласности Алексея Симонова
5 января
Новый год выдался хуже некуда. Решения декабрьского суда - черт бы их драл - нашли день: 25-го - в день рождения моей покойной мамы хотя и ждали, но как ни жди обуха по голове - голове все равно больно.
В этот - первый после новогодних отгулов - день мы составляли план действий по дальнейшей защите Гриши: надо было наново раскручивать весь маховик. А российские и западные партнеры про это начнут думать, дай бог, через неделю, когда отгуляют и отоспятся.
10 марта
Проснулась Международная Амнистия. Вспомнили коллеги про "узника совести", слава богу. Предлагают сделать фильм - плакат "Свободу Григорию Пасько". Их акции вообще-то очень действенные. Приедет Путин в какой-нибудь Кельн или Филадельфию, а там опять за окнами лимузина плакаты с Пасько за решеткой - вдруг противно станет ездить? А "Эмнисти" это умеют.
Выпуск N 57 (595) от 31 марта 2003 г. [ N 56 ] [ N 58 ]
публикации:
[ Предыдущая ] [ Следующая ] [ Содержание выпуска ]