"Тюрьма" интернет-приложение к журналу "Индекс"
╖ I ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАКАЗАНИЙ
Законы являются условиями, на которых люди, до того независимые и жившие в одиночку, объединились в общество, утомясь от постоянной войны и свободы, бесполезной, потому что не обеспеченной. Они пожертвовали лишь долей своей свободы, чтобы зато спокойно и в безопасности наслаждаться остальной ее частью. Из суммы всех частиц свободы, пожертвованных на общее благо, составилась верховная власть нации и суверен стал законным их хранителем и управителем. Но недостаточно было создать такое хранилище свобод, нужно было охранить его от расхищения, так как каждый стремился не только взять обратно свою часть, но и захватить доли других. Потребовались чувственные побуждения, которые могли 6ы остановить деспотические устремления людей к ниспровержению законов общества и к возвращению первобытного хаоса. Этими чувственными побуждениями и являются наказания, установленные против нарушителей законов. Говорю чувственные побуждения, потому что, как показал опыт, массы не могут усвоить твердых правил поведения и избежать действия всемирного начала разложения, проявляющегося как в мире физическом, так и моральном, иначе как при помощи побуждений, которые, непосредственно поражая чувства и длительно запечатлеваясь в уме, уравновешивают силу впечатлений, порождаемых той или другой страстью, противоборствующей общему благу. Ни доводы разума, ни красноречие, ни даже величайшие истины не в силах надолго удержать от взрыва страсти, возбужденные живыми впечатлениями окружающего мира.
╖ II ПРАВО НАКАЗАНИЯ
Всякое наказание, не вытекающее из абсолютной необходимости, является, как говорит великий Монтескье, тираническим. Это положение может быть выражено более общим образом: всякое проявление власти человека над человеком, не вытекающее из абсолютной необходимости, является тираническим. Таким образом, вот на чем основывается право суверена карать за преступления: на необходимости защищать хранилище общего блага от посягательств отдельных лиц. И чем более священна и неприкосновенна безопасность, чем больше свободы сохраняет суверен за подданными, тем справедливее наказание. Заглянем в сердце человеческое, -- в нем мы найдем те начала, на которых зиждется истинное право суверена наказывать за преступления, так как моральная политика только тогда может принести длительную пользу, если она будет основана на неизменных чувствах человека. Всякий закон, уклоняющийся от этого начала, всегда натолкнется на противодействие, которое в конце концов и одержит над ним верх. Так, самая малая, но постоянно действующая в каком-либо теле сила преодолевает наибольшее движение, извне сообщенное этому телу.
Ни один человек не пожертвовал частью своей свободы единственно ради общего блага, -- подобные химеры существуют только в романах. Напротив, всякий из нас желал 6ы, если 6ы это только было возможно, чтобы договоры связывали других, но не нас; всякий видит в себе центр земных отношений.
Размножение рода человеческого, незначительное само по себе, но слишком превышающее те средства, которьми скудная и невозделываемая природа могла удовлетворить возраставшие потребности, объединила первых дикарей. В целях противодействия первым объединениям, по необходимости, образовались и другие, и таким образом в состоянии войны стали находиться уже не отдельные лица, а нации.
Следовательно, только одна необходимость заставила людей уступить часть своей собственной свободы; отсюда очевидно, что всякий желал отдать в общее хранилище возможно меньшую долю ее, -- ровно столько, сколько требовалось, чтобы обязать других оказывать ему защиту. Совокупность этих самых малых частиц свободы образует право наказания. Все, что сверх этого, -- злоупотребление, а не правосудие, факт, но не право. Заметьте, что слово право не противоположно слову сила, первое является скорее видоизменением второго, а именно видоизменением наиболее полезном большинству. Под справедливостью я понимаю не что иное, как связь, необходимую для объединения частных интересов, без которой восстановилось 6ы прежнее внеобщественное состояние. Всякое наказание, не вызываемое необходимостью сохранить эту связь, несправедливо по своей природе. Не нужно связывать, далее, со словом справедливость идею о чем-то вещественном -- вроде физической силы или какого-то существа. Справедливость -- это просто понятие, но имеющее бесконечное влияние на счастье всех людей. Я не говорю здесь о той справедливости, которая исходит от бога и относится непосредственно к наказаниям и наградам в будущей жизни.
╖ VI СОРАЗМЕРНОСТЬ МЕЖДУ ПРЕСТУПЛЕНИЯМИ И НАКАЗАНИЯМИ
Общая польза требует, что6ы преступления не совершались и в особенности чтобы не совершались преступления, наиболее вредные для общества. Поэтому препятствия, сдерживающие людей от преступлений, должны быть тем сильнее, чем важнее нарушаемое благо и чем сильнее побуждения к совершению преступлений. Следовательно, должна быть соразмерность между преступлениями и наказаниями.
Невозможно предупредить все зло, порождаемое всеобщей борьбой человеческих страстей. Оно увеличивается соразмерно росту населения и возрастающим отсюда столкновениям частных интересов, потому что эти интересы нельзя согласовать и направлять к общему благу по правилам геометрии. В политической арифметике приходится математическую точность заменять вычи-слением вероятности. Бросив взгляд на историю, мы увидим, что с расширением границ государства растет и его неустройство, что в такой же степени ослабляется национальное чувство, что побуждения к преступлениям увеличиваются соразмерно выгодам, которые каждый извлекает для себя из общественного неустройства. Поэтому усиление наказаний становится по указанным соображениям все более и более необходимым.
Сила, подобная тяжести, заставляющая нас стремиться к личному благополучию, сдерживается только противополагаемыми ей препятствиями. Эта сила проявляется в сложном ряде человеческих действий, и наказания, которые я назвал бы политическими препятствиями, предотвращают возможные вредные последствия от взаимного столкновения этих действий, не уничтожая порождающей их причины, т. е. неизменно присущей человеку чувствительности. Действуя так, законодатель поступает подобно искусному зодчему, обязанность которого устранять вредное влияние силы тяжести, и использовать ее там, где это способствует прочности здания.
Если мы признаем, что объединение людей необходимо, что имеются договоры, необходимо следующие из самой противоположности частных интересов, то может быть установлена и лестница нарушений порядка. Высшую ступень ее составляют те из них, которые разрушают непосредственно само общество, низшую -- самое незначительное, какое только может бьть, нарушение прав частного лица. Между этими крайними ступенями расположены в нисходящем порядке, от самого большего до самого малого, все действия, противные общему благу, называемые преступлениями. Если бы геометрия была приложима к бесчисленным и неясным сочетаниям человеческих поступков, то должна была бы существовать и соответствующая лестница наказаний, от наиболее тяжкого до наиболее легкого. Но мудрому законодателю достаточно указать только основные начала, не нарушая порядка назначением за преступления первой степени таких наказаний, которые соответствуют преступлениям последней степени. Если бы существовала точная и всеобщая лестница преступлений и наказаний, мы имели 6ы довольно верное общее мерило степени тирании и свобо-ды, человеколюбия и жестокости различньх наций.
Действие, которое не включено в указанную лестницу, не может называться преступлением и облагается наказанием только теми, кому выгодно его так называть. Неопределенность границ преступного породила в нациях нравственность, находящуюся в противоречии с законами, привела к тому, что одни законы противоречат другим, что наиболее мудрый подвергается наиболее суровому наказанию. Понятие порока и добродетели становится неопределенным и колеблющимся, наступает неуверенность в своем существовании, влекущая за собой для политических тел летаргию и гибельный сон. Кто как философ будет изучать законы и летописи наций, тот увидит, что почти всегда смысл таких слов как добродетель и порок, хороший гражданин и преступник -- изменялся в течение столетий не вследствие изменения условий страны, соответствующего общим интересам, но в силу страстей и заблуждений, овладевавших одно за другим раз-личными законодателями. Он увидит, что довольно часто страсти одного века образуют основу нравственности будущих веков, что сильные страсти, порожденные изуверством и воодушевлением, ослабленные и смягченные временем, приводящим в равновесие все физические и моральные явления, становятся мало-помалу мудростью века и орудием, полезным в руках ловкого и сильного. Вот каким образом произошли понятия о чести, добродетели, понятия наиболее смутные и теперь, потому что они изменяются под влиянием времени, оставляющего от вещей одни названия, потому что они изменяются в зависимости от рек и гор, являющихся очень часто границами не только в физической, но и в моральной географии.
Если наслаждение и страдание -- движущее начало существ, одаренных чувствами, если среди побуждений, направляющих людей даже к самым возвышенным действиям, невидимый законодатель установил награды и наказания, то несомненно, что из неправильного распределения тех и других возникает противоречие, мало замечаемое, но тем более распространенное, заключающееся в том, что сами наказания порождают преступления. Если за два преступления, наносящие различный вред обществу, назначено одинаковое наказание, то отсутствуют побуждения, препятствующие совершению более значительного преступления, раз оно соединено с более значительной выгодой.
╖ XII ЦЕЛЬ НАКАЗАНИЙ
Простое рассмотрение изложенных до сих пор истин с очевидностью показывает, что цель наказаний заключается не в истязании и мучении человека и не в том, чтобы сделать несуществующим уже совершенное преступление. Может ли политическое тело, которое не только само не руководствуется страстями, но умеряет страсти частных лиц, может ли оно давать приют такой бесполезной жестокости, орудию злобы и фанатизма и слабых тиранов? Разве могут стоны несчастного сделать не бывшим то, что совершено в прошлом? Следовательно, цель наказания заключается только в том, чтобы воспрепятствовать виновному вновь нанести вред обществу и удержать других от совершения того же. Поэтому следует употреблять только такие наказания, которые при сохранении соразмерности с преступлениями производили 6ы наиболее сильное и наиболее длительное впечатление на душу людей и были 6ы наименее мучительными для тела преступника.
╖ XVI О ПЫТКЕ
Пытка обвиняемого во время суда над ним является жестокостью, освященной обычаем. Обвиняемого пытают, чтобы вынудить его признание или потому что в его показаниях имеются противоречия. Его пытают, чтобы обнаружить соучастников или ради какого-то метафизического и непонятного очищения. Его пьтшют, наконец, с целью раскрытия других преступлений, в которьх он хотя не обвиняется, но может бьппь виновньм.
Никто не может быть назван преступником, пока не вынесен обвинительный приговор, и общество не может лишить обвиняемого своего покровительства до того, как будет решено, что он нарушил условия, при соблюдении которых ему и обеспечивалось это покровительство. Следовательно, только право силы может дать судье власть наказывать гражданина, когда существует еще сомнение, является ли он виновным или нет. Не новой является следующая дилемма: преступление доказано или не доказано. Если доказано, то за него можно назначить только то наказание, которое установлено законом, и пытка является бесполезной, потому что сознание преступника излишне. Если же преступление не доказано, то нельзя истязать невинного, которым по закону должен считаться всякий, чье преступление не доказано. Прибавлю к этому, что требовать от человека, чтобы он был в одно и то же время и обвинителем и обвиняемом, думать, что боль является горнилом истины, как будто 6ы последняя измеряется силой мускулов и жил несчастного, -- значит, спутывать все отношения. Это верное средство оправдать злодея с крепким телосложением и осудить невинного, но слабосильного. Вот роковье недостатки этого мнимого оселка истины, достойного людоедов, который римляне, сами варвары во многих отношениях, применяли только к рабам. жертвам их дикой и не в меру превознесенной добродетели.
Какова политическая цель наказаний? Устрашение других. Но какой же приговор должны мы вынести о тайных и скрытых избиениях, устраиваемых тиранией по установившемуся обычаю и над виновными и над невиновными? Важно, чтобы ни одно преступление, сделавшееся известным, не осталось безнаказанным, но бесполезно отыскивать того, чье преступление скрыто во мраке. Общество может наказывать зло уже совершенное и потому непоправимое лишь в том случае, если оно возбуждает в других надежду на безнаказанность. Если верно, что людей, по страху или по добродетели исполняющих законы, больше, чем людей, нарушающих их, то опасность подвергнуть мучениям человека невинного должна возрастать тем больше, чем вероятнее, что при одинаковых обстоятельствах каждый скорее исполнит, чем нарушит закон.
Другим нелепым основанием пытки является очищение от бесчестья. Поэтому признаваемый по закону бесчестным должен подтверждать показание вывихом своих костей. Подобное злоупотребление нетерпимо в восемнадцатом веке. Верят, что боль, т.е. ощущение, очищает от бесчестья, являющегося чисто моральным состоянием. Но разве боль -- горнило, а бесчестье -- тело с нечистой примесью? Нетрудно установить происхождение этого бессмысленного закона. Даже нелепости, усвоенные нацией, всегда имеют некоторую связь с другими идеями, которые распространены в той же нации и уважаются ею. Повидимому, этот обычай возник из религиозных и духовных идей, имевших такое сильное влияние на умы людей, на нации и на века. Непогрешимый догмат учит нас, что грехи, порожденные человеческой слабостью, но не заслуживающие вечного гнева высшего существа, должны быть очищены каким-то непостижимым огнем чистилища. Но бесчестье является гражданским пятном, и если страдания и огонь удаляют духовные и бесплотные пятна, то почему же мучениям пятки не удалить гражданского пятна --бесчестья? Я думаю, что признание обвиняемого, которое в некоторых судах считается необходимым условием для осуждения, имеет подобное происхождение, потому что перед таинственным судилищем, где люди приносят подаяние, признание своих грехов является существенной частью таинства. Вот до чего люди злоупотребляют надежнейшим светом божественного откровения. А так как во времена невежества только он один и светит, то к нему и прибегает послушное человечество и делает из него самое нелепое и неподходящее применение. Но бесчестье является чувством, не зависящим ни от закона, ни от разума, а от общественного мнения. Сама пытка наносит бесчестье тому, кто делается ее жертвой. Таким образом, бесчестье смывается новым бесчестьем.
Третьим основанием для применения пытки к подозреваемым в преступлении служат противоречия в их показаниях. Как будто 6ы страх наказания, неизвестность приговора, обстановка и торжественность суда, невеже-ство, присущее почти всем подсудимым -- как злодеям, так и невинным -- не являются вероятной причиной противоречий и в показаниях невинного подсудимого, который трепещет, и виновного, кото-ый старается спасти себя. Как будто бы противоречия, свойственные людям в спокойном состоянии, не должны умножиться, когда их душа взволнована и полностью поглощена мыслью о спасении от угрожающей опасности.
Этот бесчестный способ открытия истины является поныне сохранившимся памятником древнего и дикого законодательства, когда испытание огнем и кипят-ком, а также неверный исход поединка назывались судом божиим. Как будто 6ы звенья вечной цепи, покоящейся в недрах Первопричины, должны приходить в беспорядок и разрываться в любую минуту ради ничтожных человеческих учреждений. Единственное различие между пыткой и испытанием огнем или кипятком, заключается по видимости в том, что исход первой зависит от воли обвиняемого, а исход второго от чисто физического и внешнего события. Но это различие только кажущееся, его нет в действительности. Свобода сказать или не сказать правду среди мучений пытки так же ничтожна, как когда-то ничтожна была возможность, не прибегая к обману, избегнуть действия огня и кипятка. Всякое проявление нашей воли всегда соразмерно силе чувственных впечатлений, являющихся его источником, чувствительность же всех людей имеет свои пре-делы. Следовательно, ощущение боли может достигнуть такой степени, что, овладев всем человеком, оно оставит подвергнутому пытке только свободу избрать наиболее краткий в данную минуту путь, который избавил 6ы его от мучений. И ответ обвиняемого будет столь же неизбежным, как и действие огня и кипятка. Таким образом, обвиняемый, не вынесший боли, признает себя виновным в надежде прекратить страдания. Всякое различие между виновным и невиновным исчезает благодаря тому самому средству, которое считается предназначенным именно для установления этого различия. Излишне более подробно освещать этот вопрос, приводя бесчисленные примеры того, как невинные признавали себя в муках пытки виновными. Нет такой нации, нет такого века, где 6ы не было таких примеров. Но люди не меняются и не делают соответствующих выводов. Нет чело-века с кругом идей, выходящих за пределы житейских нужд, который не пытался 6ы время от времени отозваться на таинственный и смутный зов природы, но обычай -- этот тиран ума -- застращивает и удерживает его. Исход пытки зависит, таким образом, от темперамента и расчета, который у каждого человека различен в зависимости от его силы и чувствительности, так что математик лучше, чем судья, мог 6ы разрешить следующую задачу: при данной силе мускулов и данной чувствительности нервов невинного определить ту степень боли, которая заставит его признать себя виновным в данном преступлении.
Допрос обвиняемого производится в целях раскрытия истины. Но если эта истина с трудом распознается по наружному виду, по телодвижениям, по выражению лица у человека, находящегося в спокойном состоянии, то еще труднее распознать ее, когда страдания искажают все черты лица, по которым у людей, вопреки их желанию, иной раз можно разгадать истину. Всякое насилие спутывает и стирает у предметов те мельчайшие различия, по которым иногда можно отделить правду от лжи.
Эти истины были известны еще римским законодателям, применявшим пытку только к рабам, которые были лишены каких бы то ни было прав личности. Эти истины признаны Англией. Превосходство законов этой нации свидетельствуют ее успехи в науках, торговле, ее богатство, а равно и примеры добродетели и храбрости. Пытка отменена в Швеции. Ее отменил один из мудрейших монархов Европы, возведший философию на престол и ставший для своих подданных законодателем - другом. Подчинив их только законам, он сделал их свободными и равными -- единственная свобода и единственное равенство, которые разумные люди могут требовать при настоящем положении вещей. Пытка не признается необходимой и по военным законам, несмотря на то, что войска в большей своей части состоят из подонков наций, и потому войско должно 6ы, казалось, ею больше пользоваться, чем какое-либо другое сословие. Странным покажется для человека, не принимающего в расчет тиранической власти обычая, что законы для мирных граждан должны. учиться более человечным судебным порядкам у людей, очерствелых от резни и крови.
Смутно, но все же эта истина чувствуется и теми. Кто от нее отвращается. Сознание во время пытки не считается действительным, если оно не подтверждено присягой после пытки. Но если обвиняемый не подтвердит своего сознания, то он вновь подвергается пытке. Некоторыми учеными и нациями такое бессчетное повторение пытки допускается до трех раз, другие ничем не ограничивают произвол судьи. Таким образом, из двух людей, одинаково невинных или одинаково виновных, сильный и мужественный будет оправдан, а слабый и робкий будет осужден буквально на основании следующего рассуждения: мне, судье, необходимо доказать, что вы виновны в таком-то преступлении; ты, сильный, сумел выдержать боль, и поэтому я тебя оправдываю, ты же, слабый, не устоял, и поэтому я тебя осуждаю. Чувствую, что сознание, вырвавшееся среди мучений, не имеет никакой силы, но если вы не подтвердите того, в чем признались, то я заново подвергну вас мучениям.
Как это ни странно, но применение пытки приводит к тому, что невинный находится в худших условиях, чем виновный. Если оба подвергнуты пытке, то невинный находится в тяжелом положении: если он признается в преступлении, то будет осужден, если же не признается, то будет оправдан только после того, как вынесет незаслуженное наказание. Но для виновного исход пытки может быть и благоприятным. Если он с твердостью выдержит пытку, то он должен быть оправдан, как невиновный. Тем самым он отделается меньшим наказанием. Таким образом, невинный может только проиграть, виновный же может и выиграть.
Закон, предписывающий пытку, как 6ы говорит: Люди, не поддавайтесь боли. Я знаю, что неизгладимое чувство самосохранения заложено в вас природой и, что она дала вам неотъемлемое право на самозащиту. Но я порождаю в вас совершенно противоположное чувство -- героическую ненависть к самому себе. Я приказываю вам обвинять самих себя, говоря правду даже и тогда, когда вам будут рвать мускулы и ломать кости.
Пытка применяется, чтобы открыть, не совершил ли обвиняемый преступлений, помимо тех, в которых он обвиняется; Это равносильно следующему рассуждению: ты виновен в одном преступлении, следовательно, возможно, что ты виновен и в сотне других; это сомнение тягостно мне и я хочу рассеять его с помощью моего мерила истины. Законы разрешают тебя мучить, потому что ты виновен, потому что ты можешь быть виновен, потому что я хочу, чтобы ты был виновен.
Наконец, обвиняемого пытают, чтобы открыть соучастников его преступления. Но если доказано, что пытка не является средством, пригодным для установления истины, то каким же образом можно с ее помощью раскрыть со-участников? Ведь это тоже истина, подлежащая раскрытию. Как будто 6ы человеку, обвиняющему самого себя, не легче обвинить других. И справедливо ли мучить людей за преступления, совершенные другими? Разве нельзя раскрыть соучастников путем допроса свидетелей, обвиняемого, при помощи вещественных и иных доказательств и вообще с помощью всех тех же средств, которыми доказьвается виновность обвиняемого? В большинстве случаев соучастники бегут, как только их товарищ задержан. Уже одна неизвестность судьбы осуждает их на изгнание. Это освобождает нацию от опасности новых преступлений. В то же время наказание задержанного виновного достигает единственной своей цели --путем устрашения удержать других от совершения подобного же преступления.
╖ XIX НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ НАКАЗАНИЙ
Чем скорее следует наказание за преступлением, чем ближе к нему, тем оно справедливее, тем оно полезнее Справедливее -- потому что избавляет виновного от излишних и жестоких мучений, которые вызываются неизвестностью и возрастают от силы воображения и от ощущения своей слабости. Справедливее и потому, что, будучи наказанием, лишение свободы не должно предшествовать приговору, если это не вызывается необходимостью. Предварительное заключение является, следовательно, только простым задержанием гражданина до признания его виновньм. Но так как это задержание по существу есть наказание, то оно должно быть как можно менее продолжительно и как можно менее сурово. Наименьшая продолжительность должна определяться временем, требуемым для расследования дела, и очередностью; задержанный раньше имеет право на то, чтобы его и судили прежде других. Предварительное заключение должно быть суровым лишь настолько, насколько это необходимо для воспрепятствования побегу или сокрытию доказательств преступления. Само производство дела должно быть закончено в возможно краткое время. Может ли какая-нибудь противоположность быть более жестокой, чем беспечность судьи и страдания обвиняемого? С одной стороны, удобства и наслаждения жизни для бесчувственного судьи, с другой -- тоска и слезы для заключенного. Вообще, тяжесть наказания и последствия преступления должны производить наиболее сильное впечатление на других и быть как можно менее чувствительными для того, кто их переносит: не может называться законным общество, не признающее в качестве непоколебимого начала желания людей подвергать себя как можно меньшим страданиям.
Я сказал, что наказание тем полезнее, чем скорее оно следует, потому что чем меньше прошло времени между преступлением и наказанием, тем более сильной и длительной будет в уме человека связь этих двух идей: преступления и наказания, так что они непроизвольно будут представляться -- одно как причина, а другое как необходимое и неизбежное следствие. Доказано, что связь идей является цементом; скрепляющим все здание человеческого ума, без которого наслаждение и страдание были 6ы ощущениями обособленными и не вызы-вающими никакого действия. Чем дальше люди от общих идей и от общих начал, т.е. чем .они невежественнее, тем больше действуют они под влиянием непосредственной и более близкой связи идей, оставляя без внимания более отдаленную и сложную связь их. Последняя сознается только теми, кто страстно стремится к какой-либо цели, так как тогда лишь луч внимания освещает один определенный предмет, оставляя во мраке другие. Равным образом отдаленная связь идей осознается н более развитыми умами, привыкшими быстро и сразу охватывать взглядом многочисленные предметы и легко сопоставлять различные отдельные ощущения, так что вывод, к которому они приходят, т. е. их поведение, является менее опасным и менее ошибочным. Чрезвычайно важное поэтому имеет значение быстрое следование наказания за преступлением, если хотят, чтобы в грубых и невежественных умах вслед за обольстительной картиной какого-либо преступления, сулящего выгоду, непосредственно возникала связанная с ним идея наказания. Промедление приводит только к тому, что эти две идеи все более и более разъединяются друг от друга, и какое 6ы впечатление ни производилось исполнением наказания -- оно будет скорее впечатлением от зрелища, чем впечатлением от наказания , оно будет приводиться в исполнение тогда, когда в душе зрителей чувство ужаса перед преступлением ослабло, а это чувство могло 6ы усилить впечатление от наказания.
Есть и другое замечательное средство, еще более укрепляющее важную связь между преступлением и наказанием: наказание должно по возможности быть сходньм с самой природой преступления. Это сходство замечательно помогает противопоставить побуждению совершить преступление устрашающее действие наказания. Таким образом, это сходство отдаляет ум от преступления и направляет его к цели, противоположной той, к которой его увлекала соблазнительная идея нарушить закон.
╖ XXVII МЯГКОСТЬ НАКАЗАНИЙ
Ход моих мыслей отвлек меня, однако, от предмета моего исследования, к чему я и должен поспешить. Одно из самых действительных средств, сдерживающих преступления, заключается не в жестокости наказаний, а в их неизбежности и, следовательно, в бдительности властей и в той суровости неумолимого судьи, которая только тогда становится полезной добродетелью, когда он применяет кроткие законы. Уверенность в неизбежности хотя бы и умеренного наказания произведет всегда большее впечатление, чем страх перед другим, более жестоким, но сопровождаемый надеждой на безнаказанность. Даже самое незначительное, но неизбежное зло всегда внушает страх людям, тогда как надежда -- этот дар неба, часто заменяющий все, -- всегда отдаляет мысль о более жестоких наказаниях, в особенности когда ее усиливает безнаказанность, вызьваемая часто корыстолюбием и слабостью. Самая жестокость наказания приводит к тому, что тем более прилагается стараний избежать его, чем больше угрожающее зло; она приводит к тому, что для избежания наказания за одно преступление совершается множество преступлений. В те времена и в тех странах, где были наиболее жестокие наказания, совершались и наиболее кровавые и бесчеловечные действия, ибо тот же самый дух зверства, который водил рукой законодателя, управлял рукой и отцеубийцы и разбойника. На престоле он диктовал железные законы жестоким, но послушньм рабам, а в темных недрах частной жизни он побуждал истреблять тиранов, чтобы на место их создавать новых.
Чем более жестокими становятся наказания, тем более ожесточаются души людей, всегда подобно жидкостям, стремящиеся стать на один уровень с предметами, их окружающими, и всегда живая сила страстей приводит к тому, что по истечении сотни лет жестоких наказаний колесование внушает не больше страха, чем прежде внушала тюрьма. Для достижения цели наказания достаточно, чтобы зло наказания превышало выгоду, достигаемую преступлением, и в этот излишек зла должна входить также неизбежность наказания и потеря вьгод, которые могло бы доставить преступление. Все, что свыше этого, является излишним и, следовательно, тираническим. Поведение людей определяется повторными представлениями о зле известном, а не о том зле, которого они не знают. Представим себе две нации. У одной из них в лестнице наказаний, которая соответствует лестнице преступлений, высшим наказанием является вечное рабство, а у другой -- колесование: я утверждаю, что в первой будет испытываться такой же страх перед высшим наказанием, как и во второй. И если 6ы имелось ка-кое-нибудь основание установить для первой нации высшие наказания, имеющиеся во второй, то по тому же самому основанию пришлось бы усилить наказания и для последней и перейти постепенно от колесования к более длительным и изысканным мучениям, вплоть до высших тонкостей той науки, которая слишком хорошо известна тиранам.
Жестокость наказаний влечет за собой два других гибельных последствия, которые противоречат самой цели предупреждения преступлений. Первое состоит в том, что нелегко сохранить необходимую соразмерность между преступлением и наказанием, потому что как бы изобретательная жестокость ни разнообразила виды наказаний, все же нельзя перейти пределы, поставленные чувствительности человеческого тела. Если будет достигнут этот предел, то для преступлений, еще более вредных и более ужасных, не нашлось бы соответствующего наказания, которое было бы необходимым для их предупреждения. Второе последствие состоит в том, что жестокость наказаний порождает даже безнаказанность преступлений. Как в добре, так и в зле людям поставлены известные границы. Зрелище, слишком жестокое для человечества, может быть проявлением преходящей ярости, но не постоянной системой, как это подобает бьгть законам. Если законы действительно жестоки, то они или изменяются или же ими самими порождается роковая безнаказанность.
Кто не содрогнется от ужаса, читая в истории о варварских и бесполезных мучениях, которые хладнокровно изобретались и применялись людьми, называвшими себя мудрыми? Кто не будет возмущен до глубины души, видя, как бедствия, сознательно вызываемые или терпимые законами, всегда благоволившими немногим и притеснявшими многих, принуждают тысячи несчастных возвращаться с отчаяния в первобытное состояние природы, видя, как их обвиняют в невозможных преступлениях, созданных трусливым невежеством, или только за то, что они остались верными своим убеждениям, видя, как люди, одаренные такими же чувствами и, следовательно, такими же страстями, предают этих несчастных с соблюдением измышленных обрядностей медленным мучениям на потеху фанатической толпы?
╖ XXVIII О СМЕРТНОЙ КАЗНИ
Эта бесцельная расточительность наказаний, никогда не делавшая людей лучшими, побудила меня исследовать, является ли смертная казнь действительно полезной и справедливой в хорошо устроенном правлении. Что это за право убивать себе подобных, присвоенное людьми? Оно несомненно не является тем правом, на котором основаны верховная власть и законы. Они не что иное, как сумма самых малых частиц личной свободы каждого, они представляют общую волю, являющуюся объединением всех отдельных воль. Но кто захотел 6ы предоставить другим распоряжаться его жизнью? Возможно ли, чтобы, жертвуя самой малой частицей своей свободы, тем самым приносили в жертву величайшее из всех благ -- жизнь? Но если 6ы это и было так, то как это согласовать с тем, что человек не вправе сам лишить себя жизни? А он должен был иметь это право, если мог передать его другому лицу или целому обществу.
Следовательно, смертная казнь не может, как я показал, быть правом и не является поэтому таковым. Она является войной нации с гражданином, считающей необходимым или полезным уничтожить его жизнь. Но если я докажу, что эта смерть ни полезна, ни необходима, то я выиграю дело человечества.
Смерть гражданина может считаться необходимой по двум только причинам: во-первых, когда, даже лишенный свободы, он обладает такими связями и таким могуществом, что это угрожает безопасности нации и его существование может вызвать переворот, опасный для установленного образа правления. Следовательно, смерть гражданина является необходимой, когда нация возвращает или теряет свою свободу, или во время анархии, когда беспорядок заменяет законы. Но при спокойном господстве законов, при таком образе правления, который соответствует желаниям всей нации, который и во вне и внутри опирается на силу и на общественное мнение, имеющее быть может большее значение, чем сама сила, там, где власть принадлежит только истинному суверену, где богатством покупаются только удовольствия, а не полномочия, -- я не вижу никакой необходимости уничтожать гражданина, если только смерть его не будет действительным и единственным средством удержать других от совершения преступления. Вот второе основание, по которому смертная казнь может считаться справедливой и необходимой.
Если опыт всех веков, в течение которых высшее наказание никогда не останавливало людей, решившихся посягнушь на общество, -- если пример римских граждан и двадцать лет царствования императрицы Московии -- Елиза-веты, подавшей отцам народов знаменитый пример, равный по меньшей мере многим победам, купленным кровью сынов отечества, -- не убедят людей, для которых язык разума всегда подозрителен, а действителен только язык власти, -- то достаточно будет обратиться к природе человека, чтобы почувствовать истину моих утверждений.
Не суровость, а продолжительность наказания производит наибольшее влияние на душу человека, потому что на чувства наши легче и устойчивее воздействуют более слабые, но повторяющиеся впечатления, чем сильные, но 6ы-стро преходящие потрясения. Привычке подвластны все существа, одаренные чувствами. И подобно тому, как в силу привычки человек говорит, ходит и действует, так и нравственные идеи закрепляются в душе только благодаря длительным и повторяющимся впечатлениям. Наиболее крепкой уздой, сдерживающей от преступлений, является не ужасное, но мимолетное зрелище казни злодея, а длительный и бедственный пример, -- когда человек, лишенный свободы и превращенный в рабочее животное, своим трудом возмещает вред, нанесенный им обществу. Такое частое, а потому и действующее напоминание -- я сам буду так долго влачить столь жалкое существование, если совершу подобное преступление, -- гораздо сильнее, чем мысль о смерти, всегда представляющейся людям в туманном отдалении.
Как ни сильно впечатление, производимое смертной казнью, оно подлежит быстрому забвению, свойственному человеку даже в наиболее важных делах, в особенности под влиянием страстей. Общее правило: сильные страсти овладевают людьми, но не надолго, и могут поэтому обыкновенных людей превратить и в изнеженных персов и в спартанцев. Но при свободном и спокойном правлении впечатления скорее должны быть более частыми, чем сильными.
Смертная казнь для большинства является зрелищем, у некоторых она вызывает чувство сострадания, смешанное с негодованием. Оба эти чувства больше занимают душу зрителей, чем спасительный ужас, на который рас-считывает закон. Но при умеренных и длящихся наказаниях господствует последнее чувство, так как оно является единственным. Предел, который законодатель должен поставить суровости наказания, повидимому, находится там, где сострадание начинает преобладать над всеми другими чувствами зрителей казни, совершаемой скорее для них, чем для преступника.
Чтобы быть справедливым, наказание не должно превышать меру строгости, достаточную для удержания людей от преступлений. Нет такого человека, кото-рый обдуманно согласился 6ы на полную и вечную потерю своей свободы, -- какие 6ы выгоды ни сулило ему преступление. Пожизненное рабство, заменяющее смертную казнь, явилось 6ы поэтому достаточно суровым наказанием, чтобы удержать от преступления и самого решительного человека. Прибавлю: оно даже страшнее, чем смертная казнь. Очень многие взирают на смерть с твердостью и спокойствием: кто из фанатизма, кто из тщеславия, почти всегда сопровождающего человека за порог могилы, кто делая последнюю отчаянную попытку -- или по-гибнуть или прекратить свои бедствия. Но ни фанатизм, ни тщеславие не устоят перед цепями и кандалами, перед ударами палки, перед ярмом и железной клеткой;
при этом отчаявшийся на преступление увидит, что его страдания не кончатся, а только начнутся. Наш дух способен скорее выдержать насилие и самые крайние, но преходящие страдания, чем длительиое и непрерывное томление, потому что он может в первом случае напрячь себя, так сказать, на одно мгновение, но всей его упругой силы не хватит, что6ы перенести второе. Каждый урок, который преподается народу выполнением, смертной казни, предполагает новое преступление. При пожизненном рабстве достаточно одного преступления, чтобы дать многочисленнейшие и длящиеся примеры. И если валено, чтобы люди часто видели проявление могущества законов, то смертная казнь должна применяться через небольшие промежутки времени. Следовательно, преступления должны совершаться часто; следовательно, чтобы это наказание было полезно, необходимо, чтобы оно не производило на людей всего того впечатления, которое оно должно было 6ы произвести, т.е. оно должно быть одновременно и полезным и бесполезным. Мне скажут, что вечное рабство столь же мучительио, как и смертная казнь, и поэтому одинаково жестоко. На это я отвечу, что если сложить все злосчастные минуты рабства, то последнее, быть может, окажется даже более жестоким. Но эти минуты распылены на пространство целой жизни, тогда как вся сила воздействия смертном казни проявляется в одно мгновение. В том и заключается преимущество рабства как наказания, что оно более ужасает того, кто его наблюдает, чем того, кто ему подвергнут. Первому все злосчастные переживания представляются во всей их совокупности; несчастья настоящей минуты отвлекают второго от мыслей о будущих страданиях. Первому воображение рисует все страдания в увеличенном виде, переносящий эти страдания находит и силу и утешение, которые неведомы зрителям, в которые они не верят, наделяя окрепший дух несчастного своей чувствительностью.
Вот, приблизительно, как рассуждает разбойник или убийца, для которых противовесом, удерживающим от нарушения законов, служит лишь виселица или колесо. Знаю, что способность выражать свои чувства является искусством, которое дается только воспитаннием. Но если разбойник и не в состоянии хорошо выразить правила своего поведения, из этого не следует, чтобы он ими не руководствовался. -- Что это за законы, которые я должен уважать и которые целой пропастью отделяют меня от богатого? Он отказывается подать мне грош, который я у него прошу, и оправдывает себя тем, что посылает меня на работу, которой сам не знает. Кто создал эти законы? Сильные и богатые, которые никогда не удостоили своим посещением печальную хижину бедняка, которым никогда не приходилось делить кусок заплесневелого хлеба под крик ни в чем неповинных голодных детей и слезы жены. Порвем эти узы, гибельные для большинства и выгодные немногим праздным тиранам. Поразим несправедливость в самых ее корнях. Я возвращусь в состояние естественной независимости, буду жить свободным и счастливым, пользуясь плодами своей храбрости и ловкости. Наступит, быть может, день скорби и раскаяния, но это не будет долго продолжаться, и одним днем мучений я расплачусь за многие годы свободы и наслаждения. Став предводителем немногих, я исправлю ошибки судьбы, и тираны будут бледнеть и дрожать перед тем, кого они в оскорбительном высокомерии считали ниже своих лошадей, ниже своих собак. Злодей, употребляющий все во зло, вспомнит тут и религию. Предоставляя ему легкую возможность покаяния и почти несомненное вечное блаженство, она намного ослабляет ужас последней трагедии.
Но тот, кто представит себе, что ему придется провести долгие годы, а может быть и всю жизнь, в рабстве, в страданиях на виду своих сограждан, в общении с которыми он жил свободным, кто представит себя рабом законов, которые его охраняли, -- тот не без пользы для себя сравнит все эти несчастья с неизвестностью исхода своих преступлений и с краткостью времени, в течение которого он мог 6ы воспользоваться их плодами. Длительный пример тех, которые представляются ему сейчас жертвами своей собственной непредусмотрительности, производит на него более сильное впечатление, чем зрелище казни, которое его скорее обесточит, чем исправит.
Смертная казнь не может быть полезна, потому что она подает людям пример жестокости. Если страсти или необходимость воевать научили проливать человеческую кровь, то законы, задача которых смягчать нравы людей, не должны были бы подавать лишний пример жестокости, тем более печальный, что убийство в силу закона совершается хладнокровно и с соблюдением формальностей. Мне кажется нелепым, что законы, которые являются выражением общей воли, которые запрещают и карают убийство, сами совершают его и для отвращения граждан от убийства сами предписывают совершать его публично. Какие законы являются истинными и наиболее полезными? Те договоры и те условия, которые каждый готов был 6ы соблюдать и предлагать в то время, когда смолкает голос частного интереса, которому всегда повинуются, или же когда последний сочетается с общественным интересом. Какие чувства внушает к себе смертная казнь? Мы познаем их в той враЯждебноспш и презрении, с которым каждый смотрит на палача. А ведь палач -- только невинный исполнитель общественной воли, добрый гражданин, содействующий общему благу, необходимое орудие общественной безопасности внутри странь, подобно доблестным солдатам, охраняющим ее во вне. В чем источник этого противоречия? И почему неискоренимо в людях к стыду разума это чувство? Потому что в той сокровеннейшей части души, в которой более чем где-либо живы еще начала первобытной природы, люди всегда сохраняли веру, что над их собственной жизнью никто не властен, за исключением той необходимости, которая своим железным скипетром управляет вселенной.
Что должны думать люди, видя, как мудрые власти и величественные жрецы правосудия с равнодушным спокойствием заставляют преступника медленно шествовать на место казни? Что они должны думать, видя, как несчастный содрогается в последнем ужасе, ожидая рокового удара, а судья с бесчувственной холодностью, а может быть и с тайной радостью от сознания своей власти, удаляется наслаждаться удовольствиями и приятностями жизни? Увы, скажут они, эти законы служат только для прикрытия насилия. Обдуманные и жестокие обрядности, являющиеся только условным языком, помогают с большей безопасностью уничтожать нас, принося в жертву ненасытному идолу деспотизма.
Нам проповедывали,что убийство -- ужасное злодеяние, а мы видим, что оно совершается хладнокровно и без отвращения. Воспользуемся этим примером. Насильственная смерть казалась нам по тому, как ее нам описывали, ужасным зрелищем, а мы видим, что это дело минуты. Насколько же она будет легче для того, кто, не ожидая ее, будет избавлен почти от всего, что есть в ней мучительного?Таковы пагубные и ложные выводы, к которым, хотя 6ы только смутно сознавая их, приходят люди, склонные к преступлениям; люди, для которых злоупотребление религией больше значит, чем сама религия.
Если в опровержение мне укажут, что почти во все времена и почти у всех наций устанавливалась смертная казнь за некоторые преступления -- отвечу, что эти примеры ничего не значат перед лицом истины, которая не погашается никакой давностью. Я отвечу, что история человечества вызывает представление о необозримом море заблуждений, среди которых встречаются немногие, разделенные большими пространствами, неясные истины. Человеческие жертвоприношения были в обычае почти у всех наций, но кто же осмелится оправдывать их? Если только немногие общественные союзы и только на короткое время воздерживались от смертной казни, то это скорее говорит в мою пользу: такова участь великих истин -- подобно молнии, озаряющих лишь на один миг мрачную ночь, которая окружает человечество. Не пришло еще то счастливое время, когда истина, как до сей поры заблуждение, станет достоянием наи-большего числа людей. От этого всеобщего закона изъяты были до сих пор только те истины, которые бесконечная мудрость пожелала выделить из других, открыв нам путем откровения.
Голос философа слишком слаб, чтобы возвыситься над воплями и криком того множества людей, поводырем которых является слепая привычка. Но немногие мудрецы, рассеянные по лицу земли, в глубине своего сердца откликнутся мне. И если 6ы истина, несмотря на бесконечные препятствия, преграждающие ей путь к монархам, вопреки их желаниям, все же достигла 6ы престола, -- пусть знают, что она появляется, сопутствуемая тайными пожеланиями всех людей. Пусть знают, что перед лицом ее померкпет слава завоевателей и что справедливое потомство отведет ей первое место среди мирных трофеев Титов, Антонинов и Траянов.
Счастливо было 6ы человечество, если 6ы впервые для него законы издавались теперь, когда мы видим восседающими на престолах Европы благодетельных монархов, покровительствующих мирньм добродетелям, наукам и искусствам, отцов своего народа, увенчанных граждан. Умножение их власти составляет счастье подданных, устраняя деспотизм, тем более жестокий, чем менее в себе он уверен, подавляющий пожелания народа, всегда чистосердечные и всегда плодотворные, когда они смогут дойти до престола. Если -- замечу -- они и оставляют в силе обветшалые законы, то это происходит от того, что бесконечно трудно удалить ставшую почтенной вековую ржавчину заблуждений. Вот почему просвещенные граждане должны еще более желать постоянного усиления их власти.
╖ XLI КАК ПРЕДУПРЕЖДАТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Лучше предупреждать преступления, чем наказывать. В этом -- главная цель всякого хорошего законодательства, которое является искусством вести людей к возможно большему счастью или к возможно меньшему несчастью, если говорить об общем итоге добра и зла в жизни. Но употреблявшиеся до сих пор средства по большей части были неверными и противоречащими поставленной цели. Невозможно привести беспокойную деятельность людей к геометрическому порядку, исключающему неправильность и запутанность. Подобно тому, как неизменные и простейшие законы природы не препятствуют нарушению движения планет, так и человеческие законы не смогут -- при бесконечных и самых противоположных силах притяжения, наслаждения и печали -- предупредить столкновения и нарушения порядка. И, однако, именно эта нелепая мечта присуща ограниченным людям, когда они получают власть в свои руки. Запрещать множество безразличных действий не значит предупреждать преступления, кото-рые ими и не могут быть рождены, а значит создавать из этих действий новые преступления, значит определять по своему желанию добродетель и порок, которые провозглашаются вечными и непоколебимыми. До чего были 6ы мы доведены, если 6ы было необходимо запретить нам все, что может привести к преступлению? Нужно было 6ы лишить человека возможности пользоваться своими чувствами. На одно побуждение, толкающее людей к совершению действительного преступления, приходятся тысячи, толкающие их к совершению тех безразличных действий, которые в дурных законах называются преступлениями. Таким образом, если вероятность преступлений пропор-циональна числу побуждений, то расширение круга преступлений увеличивает вероятность их совершения. Большая часть законов -- не что иное, как привилегии, т. е. подать, наложенная на всех в пользу немногих.
Хотите предупредить преступления? Сделайте так, чтобы законы были ясными, простыми, чтобы вся сила нации была сосредоточена на их защите и чтобы ни одна часть этой силы не направлялась на их уничтожение. Сделайте так, чтобы законы меньше покровительствовали сословиям, чем самим людям. Сделайте так, чтобь люди боялись их и только их. Страх перед законами благодетелен, но страх человека перед человеком гибелен и порождает преступления. Порабощенные люди всегда более сластолюбивы, распутны и жестоки, чем свободные люди. Эти думают о науках, об интересах нации, видят великое и подражают ему. Те, довольные настоящим, стараются забыть свое унизительное положение в шумном беспутстве. Для них, привыкших к неопределенности исхода всех событий, исход их преступлений представляется загадочньм, что еще более благоприятствует страстям, вызывающим преступления. В нации, склонной под влиянием климата к лени, неопределенность законов поддерживает и усиливает лень и глупость. Силы нации, склонной к наслаждениям, но деятельной, благодаря таким законам растрачиваются на мелкие козни и плутни, сеящие во всех сердцах недоверие, обращающие измену и притворство в основу мудрости. В нации сильной и мужественной такие законы будут в конце концов уничтожены, но только после многих колебаний от свободы к рабству и от рабства к свободе.
╖ XLVI О ПОМИЛОВАНИИ
По мере смягчения наказаний милосердие и прощение становятся менее необходимыми. Счастлива нация, в которой они считаются вредными! Милосердие -- эта добродетель, являвшаяся иногда дополнением обязанностей суверена, должна быть исключена из хорошего законодательства, при котором наказания должны бьть кроткими, а суд правильным и скорым. Эта истина покажется суровой тому, кто живет при беспорядочной уголовной системе, когда прощение и милость тем более необходимы, чем нелепее законы и чем жестче осуждения. Прощение и милость являются лучшей прерогативой престола, наиболее желанным атрибутом верховной власти. Но в них проявляется и молчаливое неодобрение, выражаемое благодетельньми устроителями общественного счастья Уложению, которое со всеми своими недостатками опирается на предрассудки веков, на многотомное сооружение бесчисленных комментаторов, на тяжелый аппарат вечных формальностей и на сочувствие более пронырливых и менее внушающих страх полуученых. Но нужно помнить, что милосердие -- добродетель законодателя, а не исполнителя законов, что она должна блистать в Уложении, а не в отдельных решениях. Показывать людям, что можно прощать преступления, что наказание не является необходимым их последствием, значит питать в них надежду на безнаказанность и заставлять думать, что, раз может быть дано прощение, исполнение наказания над теми, кого не простили, является скорее злоупотреблением силы, чем проявлением правосудия. Что могут сказать, если государь дарует прощение, т. е. жертвует общественной безопасностью в пользу отдельного лица и частным постановлением создает общее представление о безнаказанности! Пусть будут непреклонны законы и их исполнители, но пусть будет кроток, снисходителен и человеколюбив законодатель. Мудрый строитель, он должен воздвигать свое здание на основе любви каждого к самому себе, и пусть общее благо будет итогом. частных интересов. Тогда ему не придется особыми законами и беспорядочными поправками каждый раз отделять общественное благо от частного и на страхе и недоверии создавать призрак общественного благоденствия. Пусть он, как глубокий и мудрый философ, предоставит людям, своим братьям, мирно наслаждаться той малой частицей блаженства, которую неизмеримая система, установленная первопричиной всего существующего, дала им в удел в этом уголке вселенной.
╖ ХLVII ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Кончаю следующим размышлением. Суровость наказаний должна соответствовать состоянию самой нации. На грубые души народа, едва вышедшего из состояния дикости, необходимо действовать более сильными и более чувствительньми впечатлениями. Нужна молния, чтобы сразить свирепого льва, выстрел из ружья только раздражит его. Но по мере того, как душа людей, живущих в обществе, смягчается, возрастает их чувствительность, а с ростом последней, если желают сохранить отношение между предметом и ощущением, должна уменьшаться сила наказания.
Из всего, что мы до сих пор видели, можно вывести одну общую теорему, весьма полезную, но мало соответствующую общепринятой традиции -- этому обычному законодателю наций -- чтобы наказание не являлось насилием одного или многих над отдельным гражданином, оно должно непременно быть публичным, незамедлительным, необходимым, наименьшим из возможных при данных обстоятельствах, соразмерным преступлению, установленным в законах.