 |
Журнал "Индекс" | Единое право |
Нильс Кристи
Реакция на злодеяния. От амнезии - к амнистии
На злодеяния реагируют по-разному. Чтобы осознать множество возможностей, я хочу предложить рассмотреть cвоего рода спектр возможных реакций. На одном полюсе - полная амнезия, затем молчание, поиск истины, наказание и восстановление и, на противоположном полюсе, амнистия - там, где власти официально заявляют, что необходимо забвение.
Амнезия
Ясно, что никто из нас не смог бы выжить под бременем всех воспоминаний, накопившихся в нашей памяти. Это была бы непосильная перегрузка. Мы же не фиксируем в памяти все надписи на стенах, которые встречаются на нашем жизненном пути. А если и фиксируем, то помним только отдельные фрагменты. Также ясно, что мы крайне выборочно фиксируем то, что видим, что складируем в памяти и потом вспоминаем. То, что в глазах врача просто аборт, священник может счесть убийством, для какой-то женщины эта операция может стать моментом величайшего облегчения, для другой - величайшего греха, спрятанного в лабиринте памяти души, или, используя английское слово, "mind"(1). Далее. Наше восприятие тоже выборочно. Мы помним выборочно, мы вспоминаем выборочно. Мы конструируем. Ведь мы все же человеческие существа.
Мое детство прошло в годы Второй мировой войны в оккупированной стране. Я жил как все. Следовал правилам: никогда не брататься с немецким солдатом или с норвежцем-нацистом. На трамваях и автобусах были крупные надписи, предупреждавшие: строго запрещается - нарушение карается тюремным заключением - стоять в проходе, если рядом с сидящим солдатом есть свободное место. Но я был хорошим норвежцем и всегда оставался стоять в проходе. Тем не менее с тех давних пор в моей памяти души не осталось воспоминаний о депортации евреев, и я не могу припомнить, чтобы кто-то из моих, как правило патриотически настроенных, знакомых обсуждал хотя бы один случай депортации. Евреев вылавливали самые обычные норвежские полицейские. Поскольку их было довольно много, для их доставки к кораблям, на которых их увозили в Германию, использовали сотню самых обычных городских такси. Я думаю, даже таксисты довольно быстро забывали об этом эпизоде своей биографии. Когда же немногие выжившие вернулись на родину из концлагерей, они оказались в стране, которая до известной степени уже забыла о том, что они когда-то там жили. И их имущество по большей части было растащено. Только в 1996 году они или, в основном, их дети и внуки получили скромную компенсацию.
Молчание
Молчание - еще одна, и вероятно наиболее распространенная реакция на злодеяния. Молчание - потому что просто некому слушать. Изоляция жертвы - одна из основных черт социальных систем, в которых творится беззаконное насилие. Можно увидеть этот механизм в действии в случаях физического насилия над женщинами в семье. В подобных ситуациях мужья стремятся изолировать жену и детей, стараются, чтобы они не общались с родственниками или соседями. Детям не разрешается приглашать домой друзей. Словом, получается, что некому рассказать... А может быть, и рассказывать нечего. Просто в тот вечер он вернулся домой, а ужин еще не был готов или мясо оказалось жестковатым. Возможно, у мужа были причины для вспышки гнева. И душевная потребность избитой жены объясниться упирается в ее понимание собственных недостатков, и ее протест тонет в молчании. Для изменения такой ситуации необходимо, чтобы женщина вышла из состояния изоляции, получила доступ к аудитории, которая не станет разделять точку зрения ее мужа на данную ситуацию. Так и в концентрационных лагерях. Люди, которые не были способны осознать себя врагами своих мучителей, похоже, оказывались в куда худшем положении, чем те непокорные упрямцы, кто пытался оказать сопротивление. Первым нечего было сказать, кроме того, что они стали жертвой ужасного недоразумения. Но все же большинство заключенных яростно стремились разорвать пелену молчания, передать правду тем, кто был по ту сторону колючей проволоки. Молочный бидон из лодзинского гетто - волнующий тому пример. Лодзь - крупный индустриальный город примерно на полпути между Краковом и Варшавой. Несмотря на все невзгоды и тяготы жизни в городском гетто, там каждый день выходила газетка тиражом в три экземпляра. За несколько дней до того, как в 1944 г. из гетто ушел последний транспорт, один экземпляр газетной подшивки спрятали в молочном бидоне и зарыли в землю. После войны бидон откопали, и газетные материалы была опубликованы в страшной и прекрасной книге Лучана Доброшицкого "Хроника лодзинского гетто". Так жертвы обрели голос.
Угнетатели предпринимают бесчисленные попытки заставить свои жертвы замолчать. Но не прекращается и борьба за то, чтобы молчание было нарушено. Для меня лучшим примером является судьба Маурисио Розенкоффа. Он родом из Уругвая. В течение одиннадцати лет его и еще десятерых людей военная хунта, правившая тогда страной, держала в полной изоляции. Временами им не давали даже воды. Чтобы выжить физически, им приходилось пить собственную мочу. А чтобы выжить духовно, они занимались разного рода творчеством. Один из них, Маурисио Розенкофф, не сошел с ума - а хунта как раз на это и рассчитывала, - он сочинял стихи. В какой-то момент ему удалось раздобыть огрызок карандаша и клочок бумаги, и он тайком передавал на волю свои стихи, записанные на крохотных обрывках. Выйдя на свободу, он узнал, что стал знаменитым на всю страну поэтом. Они обращались с нами как с собаками, сказал Маурисио. Но мы не лаяли в ответ. Маурисио принимал участие в семинаре о пытках, состоявшемся в Осло. Там же присутствовал и один из тех, кто пытал людей в уругвайских застенках. Однажды ему приказали заняться человеком, который, как выяснилось, был его соседом. Он вдруг увидел точно такого же человека, как и он сам - и бежал из страны. После семинара Маурисио и бывший пыточных дел мастер пошли вместе выпить кофе.
В поисках истины
От подвергшихся домашнему насилию жен, от газет, спрятанных в молочном бидоне, от семинара о пытках - рукой подать до Комиссии по выяснению истины и примирению в ЮАР и многочисленных аналогичных комиссий по Латинской Америке. В работе этих комиссий нет ничего таинственного, это всего лишь систематические попытки разрушить стену молчания, соединенные с верой в силу правды. Архиепископ Десмонд Туту сыграл ключевую роль в создании этой площадки для выяснения истины. Людям, которых насильно ввергли в невероятную пучину деградации, заставляя испытывать физические и душевные страдания, дали возможность поведать свои истории, глядя своим мучителям в глаза. И что важно, невзирая на критику, которую порой вызывала работа этих комиссий, люди получили уникальную возможность сосредоточиться на том, чему они стали свидетелями, что сами испытали, а не на мести, не на стремлении добиваться формального осуждения кого-то в порядке судебного преследования.
Эти комиссии имели также важное значение для понимания ситуации угнетателей. Они в большинстве своем соглашались давать показания комиссиям по выяснению истины вместо того, чтобы предстать перед уголовным судом. Давая показания, они находились в состоянии стресса. И им было что защищать - самоуважение, честь. Но они согласились нарушить молчание, участвовать, рассказать все, что им было известно. И они могли говорить, не ограничивая себя рамками юридической процедуры.
Сказали ли они правду?
Нам не дано этого знать. Но мы можем сравнить две системы. Мы можем сравнить комиссии по выяснению истины с обычными уголовными судами и задать вопрос: какого рода информация извлекается с помощью этих двух социальных систем, какого рода реакцию на злодеяния они могут дать?
Во-первых, совершенно различны цели этих процедур. Уголовное правосудие направлено на выявление виновных или вины. А из этого вытекают и стереотипы мышления, характерные для самого этого социального института. Уголовное правосудие зиждется на дихотомии - виновен или невиновен. Решение "виновен наполовину" не принимается во внимание. Во внимание принимается лишь "да" или "нет". Комиссии по выяснению истины в известном смысле свободны от этой дихотомии. Они способны мыслить континуумами: то, что он совершил, плохо, отвратительно, но ряд его поступков были хорошими. Если полная картина рисует нам персонажа, который "виновен", то это вовсе не главная черта его характера. В рамках уголовного законодательства вина также должна носить персонализированный характер. Учитывается не "вина системы", не историческое развитие, но именно поведение конкретного индивидуума. И опять-таки мы видим, что у комиссий по выяснению истины куда больше возможностей для того, чтобы поднять вопросы, относящихся к социологически-ориентированному пониманию явлений.
Помимо вынесения решений о виновности, самая суть уголовного процесса - это назначение наказания в виде страдания. Во многих трудах по уголовному законодательству это обстоятельство камуфлируется, о боли и страданиях предпочитают не распространяться. Система изобилует эвфемизмами: в моей стране тюрьмы именуются "институтами", камеры - "помещениями", заключенные - "обитателями", охранники - betjenter, что буквально означает "лица, ухаживающие за другими". Тем не менее, мы знаем, что даже в странах, где отсутствуют пытки и смертная казнь, причинение страданий является тем фундаментом, на котором покоится пенитенциарная система. Но когда мы имеем дело со страданием - это уже не шутки. Многие государства разрабатывают механизмы контроля. Одним из таких механизмов является принцип равенства. Одинаковые преступления должны караться одинаковым страданием. Но преступления редко бывают похожи как две капли воды, и преступники редко бывают близнецами. Поэтому ключевым моментом для уголовного права является стремление найти способ учитывать различия, в частности - путем сокращения числа факторов, которые следует принимать во внимание при слушании дел в суде. Это достигается главным образом с помощью сложных систем обучения тому, какую именно информацию следует воспринимать как "существенную". Обучение праву - это по большому счету обучение именно пониманию того, что существенно, или, говоря точнее, несущественно. Многие из нас оказывались в ситуации, когда адвокаты убеждали нас, что как раз то, что мы считаем своим наилучшим аргументом в правовом споре, лучше вообще не упоминать в зале суда. Судья может счесть, что вы сошли с ума и что ваш адвокат ни на что не годен, если он манипулирует фактами, которые вам представляются важнейшими в рассматриваемом деле. Повторюсь, возможно, самое главное для системы правосудия - это чтобы мы пришли к согласию относительно существенности. Но это вовсе не всегда полезно для воссоздания полной картины происшедшего.
В сравнении с судами комиссии по выяснению истины значительно свободнее. Это площадка для искреннего рассказа без утаек, для жалоб, для эмоциональных всплесков - но и для опровержения. Главной же целью таких комиссий является восстановление истинных событий, а не решение о том, какую степень страдания следует впоследствии назначить обвиняемому.
Сложная процедура вынесения приговоров в уголовном правосудии - даже если судьи действуют должным образом, а ведь иногда бывает и не так - возможно, наилучшее изобретение, имеющее целью предотвращение ошибок при назначении наказания в виде страдания. Но когда речь идет о тщательном восстановлении подлинного хода событий, я для начала могу сделать следующий вывод: комиссии правды - если они функционируют должным образом, хотя иногда бывает и не так, - вероятно, являются более эффективным инструментом, чем уголовные суды(2).
Правосудие свершилось
Но конечно, уголовные суды существуют не только для изобличения злодеяний. Суд - инструмент, с помощью которого творится правосудие. Важный момент правосудия состоит в том, чтобы виновный испытал назначенное ему страдание. Но здесь встает простой вопрос: возможно ли отомстить за злодеяния, компенсировать злодеяния, которые по своим количественным и качественным масштабам превосходят все мыслимые злодеяния, происходящие в повседневной жизни?
Недалеко от Кракова находится Аушвиц, а рядом с ним - еще один лагерь смерти Биркенау. После второй мировой войны в конце железнодорожной ветки, ведущей в Биркенау, была воздвигнута виселица. На этой виселице вздернули коменданта лагеря(3). Вот этого я никогда не мог понять. Одна жизнь - и полтора миллиона жизней! Одна сломанная шея - и все задушенные, умершие от голода или просто убитые в том лагере. Для меня эта казнь на виселице стала знаком унижения полутора миллионов жертв. Ценность их жизней оказалась, для каждого из них, лишь полуторамиллионной долей ценности жизни коменданта.
Но что еще можно было сделать? Такой вопрос давно задавали мне польские коллеги, когда я высказывал им мои сомнения. И у меня не было иного ответа кроме того, что, может быть, надо было устроить над ним процесс. День за днем выжившие заключенные рассказывали бы о том, что там происходило. Все жертвы смогли бы выразить свое отчаяние, гнев и жажду мщения. И комендант также высказал бы свое видение событий, свои соображения, перед лицом жертв и судей.
Ну а судья, если бы он был свободным судьей, а не просто палачом, нанятым победителями, какое бы решение он принял в итоге?
Один возможный вариант - и я бы предпочел именно его - был бы следующим: судья мог бы сказать этому коменданту лагеря: вы несомненно все это совершили. Вы руководили умерщвлением более миллиона людей. Вы виновны. Ваши деяния по уровню аморальности превосходят все мыслимые преступления. Мы все это слышали. И пусть весь цивилизованный мир узнает о ваших ужасных делах, совершенных в этом ужасном месте. Больше сказать и сделать нечего. Идите с позором...
Но конечно, я знаю, этого не могло бы произойти. В начале 60-х я вел долгие беседы с профессором Батавией в Варшаве. Батавия преподавал судебно-медицинскую психиатрию, и он интервьюировал коменданта одного из крупных концентрационных лагерей, я забыл какого именно, это был, вероятно, Рудольф Гесс. Мы сравнивали с ним наши записи. Ведь я работал в той же области, я брал интервью у охранников, которые пытали и убивали заключенных в лагере "Нахт-унд-небел" в северной Норвегии. И мы обнаружили, что оба сделали из этой работы примерно одинаковые выводы. Во-первых, ни я, ни он никогда не встречались с концлагерными монстрами. Это обескураживает тех, кто надеется узреть звериный оскал за нацистскими зверствами; по большей части не было там никаких монстров. Во-вторых, ни польское, ни норвежское общественное мнение не слишком желало ознакомиться с результатами наших исследований. Батавии просто запретили публиковать его материалы, а на мои маленькие статьи никто не обращал внимания. И только после того, как выросло новое послевоенное поколение, я смог напечатать свой доклад в виде книги. Пока пережитые злодеяния еще были живы в памяти, люди жаждали не анализа, а отмщения.
Казнь идеи
Но тем не менее может быть и так, что те, кто повесил коменданта, были правы. Они казнили не только коменданта, но и всю систему в целом. Его сломанная шея символизировала сломленную идею. На виселицу вздернули саму нацистскую идеологию. Когда уничтожаются фундаментальные идеи общества - как это было в случае с идеологией нацизма, - общество требует быстрых и ясных ответов.
Согласен, конечно, согласен, как же иначе! Но все-таки где-то в укромном уголке моего социологического сознания таятся некоторые сомнения. Мы убиваем коменданта. После Нюрнбергского процесса мы даже убиваем главных зачинщиков всего этого кошмара. Мы уничтожаем гнусные идеи и их главных разносчиков - быстро, единодушно. Мы ясно даем понять, что некоторые деяния - геноцид, истребление нежелательных нацменьшинств - являются преступлениями настолько гнусными, что ни о каком милосердии не может быть и речи. Но мое сомнение вот в чем: уничтожаем ли мы тем самым всю мишень целиком? После казни коменданта и его боссов в Нюрнберге, возникает приятное ощущение выполненного долга: возмездие, которое часто называют правосудием, свершилось, но в то же самое время любое обсуждение связанных с ним явлений пресекается в корне.
Комендант был виновен, и с юридической точки зрения он безусловно заслужил кару. Но тем не менее, в то же самое время он выполнил роль козла отпущения - как и его начальники, повешенные в Нюрнберге. За ними скрывалась некая непобежденная сила, защищенная приговорами, вынесенными ее конкретным носителям. Индивидуальные наказания за совершенные злодеяния, возможно, помешали более полному пониманию этой силы и всего явления в целом. Только в 1989 году мы проникли в более глубинные пласты знания о концентрационных лагерях благодаря книге Зигмунта Баумана "Современность и Холокост".
Пока мы вешали комендантов и пока судьи в Нюрнберге сосредоточились на поисках личной вины за злодеяния, прочие ужасы оставили в стороне, благополучно забыв о них.
В Нюрнберге не были затронуты три темы:
Дрезден
Хиросима и Нагасаки
ГУЛАГ
Дрезден в 24 часа был стерт с лица земли, причем число жертв составило не менее 135 тысяч. Впоследствии так никто и не обосновал, с точки зрения рациональной военной необходимости, это массовое уничтожение мирных жителей.
Хиросима и Нагасаки атомными бомбами были превращены в гигантские кладбища. Причина этих массовых убийств мирных граждан кажется очевидной. Но никто - даже при том, что некоторые попытки были сделаны, - так и не поставил этот вопрос ни в Нюрнберге, ни в других международных трибуналах. Найти рациональное военное обоснование этих событий весьма затруднительно. Разумнее предположить, что обе атомные бомбардировки были предупреждением для СССР - то было славной прелюдией к холодной войне.
Ну и наконец ГУЛАГ. Конечно, обсуждать эту тему с русским судьей в Нюрнберге было невозможно. Но в то самое время, как в Нюрнберге выносились смертные приговоры, ГУЛАГ наливался кровью и рос, рос...
Предупреждая злодеяния
Но казнь людей, непосредственно причастных к злодеяниям, знаменует восстановление неких стандартов. Мы преподаем всем урок: все виновные в массовых убийствах кончат виселицей. Возможно, мы таким образом отвращаем других от служения силам зла.
Таковы стандартные аргументы в пользу суровых приговоров. Но боюсь, суровые приговоры в данном случае еще менее приемлемы, чем в обычных случаях. Исполнители подобных злодеяний рассматривают себя как слуг государства, причем зачастую слуг народа, находящегося во вражеском окружении. Или же они считают себя простыми функционерами - таким видел себя Адольф Эйхман в своем кабинете, или же простыми солдатами в неизбежной и потому справедливой войне - так расценивают себя агенты секретных служб Израиля, которые убивают или похищают людей далеко от Ближнего Востока. У нас в Норвегии после Второй мировой войны расстреляли предателя Видкуна Квислинга. Но было бы глупо думать, будто это событие как-то образумит потенциального предателя в будущем. Иной окажется ситуация, иным окажется и самооправдание. И этот будущий предатель, творя свои грязные дела, будет считать себя победителем. Ведь, с его точки зрения, судить надо тех бандитов, которые воюют на чужой стороне.
Международные уголовные суды
Нюрнбергский трибунал был прекрасным примером суда, созданного победителями.
Это был по сути военный суд, а международным - только в том смысле, что четыре судьи представляли четыре крупнейшие страны-союзницы, разгромившие Германию. И этот суд выносил приговор врагу, который потерпел сокрушительное поражение.
В недавних попытках установить международные правовые стандарты, ситуация некоторым образом изменилась. Некоторые суды стали подлинно международными. Международный уголовный трибунал по бывшей Югославии в Гааге - самый свежий пример. После ратификации 60 государствами соответствующего договора будет создан Международный уголовный суд. К настоящему моменту договор ратифицировали 36 стран.** Это будут гражданские суды с судьями и обвинителями из нескольких стран. Данная инициатива представляет собой большой шаг вперед по сравнению с Нюрнбергом. Но ряд важных проблем, связанных с уголовными судами, все же остается.
В то время как я писал эти заметки, югославские власти подвергались чудовищному давлению с тем, чтобы они выдали Милошевича Международному уголовному трибуналу по бывшей Югославии в Гааге. В тот момент Милошевич находился в белградской тюрьме в ожидании процесса(4). Было поставлено условие: если правительство Югославии выдаст его Гааге, оно получит от Запада финансовые средства на восстановление страны. Если же югославы будут судить Милошевича на родине, они не получат ничего. И они выдали его, и на следующий же день им пообещали дать денег. 11,9 миллиардов долларов - за одного Милошевича. Это случилось 28 июня, в тот самый день, когда сербы отмечали день памяти национальной катастрофы в войне с турками в XIV веке. Гаагский трибунал начал требовать выдачи Милошевича еще до окончания развязанной НАТО войны против Югославии. Можно думать, что позиция Гааги стала причиной затягивания войны. После окончания войны требование о выдаче Милошевича вызвало серьезные волнения внутри страны. Президент Югославии был решительно против экстрадиции Милошевича. Верховный суд Югославии тогда так и не закончил рассмотрение вопроса о законности дела Милошевича. Аналогичный конфликт, и на той же самой почве, вспыхнул в Хорватии в июле 2001 года. Помимо этих конкретных событий на Балканах, три важные проблемы подрывают легитимность международных судов типа Гаагского.
Первое. Западный тип правосудия основан на принципе равенства подсудимого и судей и соответствия приговора законам, выработанным выборными представителями. Но даже в самых благополучных государствах эти принципы не всегда соблюдаются. Или лучше сказать так: они никогда не реализуются полностью. Члены судов присяжных, равно как и судьи, почти всегда являются более зрелыми, более образованными гражданами и представляют более респектабельные социальные слои, чем те, чью участь они решают. Законы большею частью пригодны для осуществления контроля скорее над бедными, чем над богатыми, скорее над безвластными, чем над наделенными властью, и создают их наиболее благополучные граждане страны - для самих себя. Что же касается международных уголовных судов или трибуналов, тут еще труднее соблюдать основные правила игры. Это и не разбирательство с точки зрения национального законодательства, это и не обычный судебный процесс с участием судьи и жюри присяжных. В моей маленькой стране после второй мировой войны были осуждены 80 тысяч коллаборационистов. Разумеется, бывших нацистов не было ни среди обвинителей, ни среди присяжных, ни среди судей. Они по определению были недостойны того, чтобы их выслушали. Итоги войны обсуждают победители. Никто не говорил о геноциде, когда Европа захватила Африку и Америку. Только сегодня африканцы и индейцы заявляют о своих попранных правах на комиссиях по выяснению истины... Отказ от нормальной процедуры неизбежен и желателен, когда какой-нибудь диктатор, стоявший во главе террористического режима, предстает перед международным судом. Но это становится нелегким испытанием для легитимности международного суда в случаях, когда обвиняемый является гражданином нормального государства.
Второе. В западных системах правосудия основной упор делается на принципы беспристрастности и честности. Равенство здесь является важным элементом системы. Одинаковые решения для одинаковых уголовных дел. Но тогда равенство должно соблюдаться не только в приговоре суда, но и в материалах, поступающих в суд. Повторюсь, этот идеал не всегда соблюдается в национальных судах - вот почему порой куда менее рискованно ограбить банк, чем кассира. И все же международные суды будут сталкиваться с серьезными проблемами. Могущественные сверхдержавы, а также маленькие государства, связанные добрыми отношениями со сверхдержавами, явно имеют больше шансов избежать привлечения к международному суду, чем просто маленькие государства, не обладающие влиянием и/или не имеющие добрых отношений со сверхдержавами. В Нюрнберге повесили проигравших. Что же касается более поздних времен, трудно удержаться от удивления, что бывший президент Хорватии Туджман не получил повестку в Гаагский суд. Когда же будет наконец образован Международный уголовный суд, возникнет масса новых проблем. Можно было бы ожидать, что туда вызовут Турцию в связи с курдской проблемой. Подходящим кандидатом для вызова в такой суд мог бы стать бывший президент Индонезии Сухарто. Кто-то может быть даже выскажется за вызов в один из таких судов Киссинджера, а также и Шарона за его старые и новые деяния - и не только в бельгийский суд. Некоторых российских генералов могли бы попросить дать ответ за их методы ведения войны в Чечне.*** Небезынтересно отметить, что ни одно из государств, гражданами которых являются вышеупомянутые лица, так и не признало юрисдикцию Международного уголовного суда.
Третья проблема, связанная с международными судами, - это вопрос о существенности. Я уже касался этой проблемы. Чтобы обеспечить равенство сторон, юристы стремятся исключить все, что может стать предметом дискуссий в суде, и сосредоточиться на вполне определенных моментах. Но международные суды сродни международной политике. Шарон будет утверждать, что его страна находится в опасности, так что его действия должны рассматриваться как реакция на эту опасность. Милошевич, возможно, скажет - если он решит защищаться в суде, который он объявляет незаконным - что косовские албанцы были обучены и финансировались ЦРУ и что вся натовская операция имела своей целью ослабить Югославию и расширить влияние на территории восточной Европы. Поэтому судить надо НАТО, а не его. Но суды - неподходящее место для анализа подобных заявлений. Судьи примут во внимание лишь релевантные заявления, и точно так же, как в обычных судебных процессах они пренебрегут тем, что обвиняемый, может быть, считает важнейшим аргументом в свою защиту. Но тем самым эти суды обнаруживают свою слабость и неспособность восстановить истинный ход вещей.
У меня нет четких ответов на поставленные здесь вопросы. Но я не хочу - и не буду - скрывать своего скептицизма относительно международного уголовного законодательства как реакции на злодеяния. Уголовное законодательство всегда заключает поток информации в некие рамки, поэтому оно не является наилучшим инструментом для установления истины. Международное уголовное законодательство неизбежно является законодательством победителей, и потому очень сомнительно, что его можно применять для обеспечения общественного мира. Это инструмент описания фрагментов событий прошлого. Но нам нужны системы, дающие возможность заглянуть в будущее. Нам нужны системы, которые проясняют прошлое и одновременно помогают обустроить будущее. Еще одним типом реакции на злодеяния могут стать системы, нацеленные на восстановление.
Восстановление
Но может ли восстановление иметь место после многих лет угнетения, убийств и насилия, порой граничащего с самым настоящим геноцидом? В полной мере, разумеется, нет. Мужчин убивают, у изнасилованных женщин остаются страшные раны и, быть может, младенцы, насильно зачатые их врагами. Или же их, как кочевников в моей стране - это народность, родственная цыганам - подвергают стерилизации или лишают детей, которых по приказу властей отнимают у родителей и отправляют неведомо куда. Такие злодеяния никогда нельзя "отыграть назад". Особенно сложной в Европе сегодня является ситуация, сложившаяся в Косово, после весьма неприглядных деяний сербов, после весьма неприглядного вмешательства Запада, а также после весьма неприглядных деяний косовских албанцев. До бомбежек в Косово находилось 1300 международных наблюдателей. Их затем отозвали из страны, чтобы можно было начать бомбежки. Большинство аналитиков, похоже, согласились, что 13000 международных наблюдателей смогли бы обеспечить мир в Косово, и тем самым предотвратили бы и бомбежки и исход из страны 800 тысяч беженцев. В настоящее время в этом регионе размещено 45 тысяч солдат.
Относиться к косовскому конфликту можно с двух точек зрения. Можно - с привычной точки зрения уголовного законодательства: убить убийц или причинить им страдания. Или, с другой точки зрения, можно посодействовать встрече представителей конфликтующих сторон, создать площадку, где они смогли бы рассказать свои истории, поведать о своих страданиях, а затем постепенно, после многих и многих попыток, прийти к некоему общему пониманию того, что с ними произошло и что можно сделать, чтобы оздоровить ситуацию.
Вопиющая наивность, скажете вы?
Не совсем. Весьма сильное влияние на современное уголовное право оказывают сегодня туземные традиции Новой Зеландии, Австралии, индейской культуры, в частности в Канаде и США. Вдруг выяснилось, сколь большое число молодых представителей коренных народов томятся в современных тюрьмах. И тогда стали раздаваться голоса за возврат к древним обычаям разрешения конфликтов. Эти древние обычаи основаны на медиации, на посредничестве. В относительно эгалитарных социумах, находящихся далеко от современных центров власти, принимается едва ли не за аксиому, что наказания на международной арене, где нет единой центральной власти, могут привести к разжиганию старых конфликтов и войн. В таких обществах принято воссоздавать исходную ситуацию и тем самым сохранять стабильность социальной системы. Глагол "restore" (восстанавливать, воссоздавать) восходит к древненорвежскому слову "staur". Оно буквально означает "вновь поднять рухнувшие деревянные опоры", или - в более поэтическом ключе - отстроить заново дом. Это деяние символизирует отрицание идеальных принципов уголовного права. Если необходимо выразить порицание и позор, то это должно быть в форме, так сказать, восстановительного опозоривания. Если преступник изобличен, упор делается на то, как он или она сможет возместить урон, материально или символически, а не на то, как обречь преступника на страдания. Восстановительные собрания такого рода во многом являются развитием идеи и практики комиссий по выяснению истины.
На Балканах это невозможно!
Подобное заявление я слышал в Тиране, столице Албании, несколько лет назад. Я присутствовал на конференции, где собрались многие сотни людей. Тема конференции: как остановить кровную месть. Невозможно, уверяли аудиторию многие участники. Мы ведь такой гордый народ, и поэтому мы должны соблюдать закон кровной мести. Но затем поднялся высокий седовласый мужчина. Потом уже я узнал, что когда-то он был генералом в партизанской армии, сражавшейся против итальянских оккупантов. Но то было давным-давно. А тогда в Тиране он сказал: я много лет просидел в тюрьме при Ходже (это бывший правитель Албании). Теперь его нет. И я не чувствую ненависти. Албанцы совсем не такие, как вы говорите, они вовсе не какие-то особенные. И дискуссия немедленно завершилась. Теперь проект медиации в Албании уже прочно укоренился.
Невозможно, когда за злодеяниями видят конкретных монстров!
Почти всю свою жизнь я занимался проблемами преступлений и наказаний и должен признаться, что я ни разу не встретил ни одного монстра. Я не обнаружил их среди убийц в концлагерях, да и позднее я их не встречал. Есть люди, которые вызывают у меня антипатию, но таких, с которыми нельзя было бы общаться, хотя бы в течение нескольких секунд, чтобы задать им пару важных вопросов, - таких нет. Я исхожу из того, что большинство людей ничем не отличается от себе подобных. Все мы были детьми, которых любили и за которыми ухаживали. У всех у нас, как отмечает Кули, есть общий опыт: всех нас в детстве кто-то выкормил. И этот общий опыт дает нам возможность понять сюжет греческой трагедии, написанной 2000 лет назад, как и психологию людей, творивших злодеяния в недавнее время.
А если их деяния выходят за все разумные рамки? Если это геноцид?
Но многие страны практикуют геноцид - моя в том числе. Норвегия изо всех сил старалась уничтожить народ и культуру саамов. Но в 1990-е годы уцелевшие саамы создали собственный парламент. Это стало компенсацией за варварское уничтожение лососей в одной из крупных рек. А совсем недавно университет Осло - это мой университет - вернул саамам большую коллекцию черепов. Факультет антропологии владел этой коллекцией много лет, и их экспозиция располагалась недалеко от моего рабочего кабинета. Кто-то из тех, чьи черепа были выставлены на всеобщее обозрение, был казнен за шаманство, а кто-то - за неповиновение норвежским властям. Впрочем, я допускаю, что это грехи давние и незначительные в сравнении с поведением белого человека в Африке и Америке. Хотя не столь малые для саамов, столкнувшихся с людьми, в которых они видели норвежских монстров...
Я просто пытаюсь сказать, что злодеяния - распространенное явление. И для понимания их важно, чтобы реакция на эти злодеяния не оказалась монополизирована как собственность одной только нацией или одной только категорией жертв. Зверства - общее свойство человеческой истории, часть нашей общей судьбы. Большинство наций были их участниками, будучи жертвами или исполнителями, а зачастую и теми и другими одновременно. Вот почему так важно понять злодеяния как нормальное отклонение от нормы. Нам надо найти способы предупреждения как злодеяний, так и определенной реакции на них, используя весь багаж наших знаний, помогающих нам управлять социальными конфликтами.
Главное - не реагировать
Мой главный вывод после предпринятых попыток найти возможные типы реакции на злодеяния состоит в следующем. Нельзя найти простого ответа для каждого конкретного случая, и, возможно, хороших ответов нет вовсе. Кому-то это покажется пессимистичным, но о том и речь. Сами претензии на то, что ответы существуют, могут оказаться контрпродуктивными. Слишком много предлагается типов реакции на злодеяния, которые на самом деле лишь порождают все новые и новые злодеяния. Наказания по приговорам судов могут окрылить одни нации, или определенные силы внутри этих наций, но деморализовать другие. Они могут также посеять семена будущих злодеяний. Международные суды, слишком сильно отклоняющиеся от идеальных принципов судопроизводства, могут воспрепятствовать более глубокому пониманию сил, вызвавших массовые убийства. Мой вывод о том, что злодеяния не могут получить достойного ответа, вовсе не героический: этот вывод не вызовет мощного противодействия силам зла, как не приведет немедленно к возведению баррикад на их пути. Но может быть, мое утверждение, что достойной реакции на злодеяния не существует, - это тот фундамент, на котором можно построить мир. Если окажется, что все попытки найти эффективный ответ на злодеяния тщетны, мы вынуждены будем вернуться к обычным способам разрешения конфликтов. В частности, нам нужно черпать опыт из исследований по проблемам мира и из гражданских инициатив по разрешению конфликтов. Нам следует жить в печали и скорби под мрачной тенью злодеяний. Но - если вы позволите мне высказать свое моральное кредо - мы должны в то же самое время попытаться использовать некоторые старомодные способы разрешения конфликтов, восстанавливать - и прощать, может быть даже тогда, когда это еще кажется преждевременным. Нам не нужна амнезия. Но после того, как все выплеснулось наружу, отпечаталось в памяти души и в человеческой истории, у нас просто нет никакого иного окончательного решения кроме амнистии.
Благодарности
Выражаю благодарность Гедде Гиртсен, Рагнхилде Хеннум, Кристин Хобсон и Лилле Шердин за ценные советы.
Примечания
1. "mind" - английский термин, который, замечу, обозначает "воспоминания души", или, в старо-норвежском "minne".
2. Одно замечание. Это идеально-типичная картина. Некоторые комиссии по выяснению истины работали в крайне неблагоприятных - как политических, так и/или экономических - условиях. Поэтому они испытывали большие трудности, на которые в таких же обстоятельствах были бы, несомненно, обречены и уголовные суды.
3. Тут я полагаюсь на свою память. В книге Auschwitz, Interpress, Warshaw 1985 на стр. 188 можно прочитать, что Рудольф Гесс был повешен в апреле 1947 года во дворе под окнами кабинета, из которого он руководил вверенным ему концлагерем.
4. Возможно, Милошевич - большой негодяй и будет признан виновным. У меня нет сейчас мнения на этот счет.
Литература
Bauman, Zygmunt Modernity and the Holocaust. Polity Press, Cambridge, 1989.
Dobroszycki, Lucjan The Chronicle of the Lodz Ghetto 1941-1944. Yale University Press, New Haven and London, 1984.
Loz, Maria and Andrzej Zybertowicz Privatising the Police State. St. Martin's Press, N. Y., 2001.
Перевод с английского Олега Алякринского
Примечания редакции
* Настоящий текст представляет собой выступление Нильса Кристи на конференции в Кракове 11 июля 2001 г.
** На сегодняшний день получены необходимые подписи и суд начинает отсчет своего действия с 1 июля 2002 года
*** Согласно уставу Международного уголовного суда, в его юрисдикцию смогут попасть только преступления, совершенные после 1 июля 2002 года
См. также: