Сергей Герман
Полоса
Промозглым осенним утром, лишь только ветер слегка растянул тучи, из мглистого предутреннего марева выглянули серые бревенчатые вышки. Безликое пространство постепенно стало зримым, в дождевой мороси стали угадываться приземистые, побеленные известью дощатые бараки и ржавое железо локалок. На сером асфальте лагерного плаца шевелились извилистые ряды отрядов.
Уже третий день льет нудный осенний дождь. Перед бараком десятого отряда разлилась огромная зеленая лужа. Не выспавшийся и злой Леня Керн, спеша на построение поскользнулся и зачерпнул полный ботинок холодной воды. Теперь мокрые ноги мерзли, вода по кепке стекала за шиворот, вытесняя из-под телогрейки остатки тепла.
На утреннем просчете не досчитались зэка из третьего отряда. Такое случалось и раньше, но тревоги обычно не поднимали. Объявляли фамилию по громкой связи, и «потеряшка» уже через несколько минут мчался в надзорку. Этот случай был особенный.
У не явившегося на отметку зэка на личном деле и на бирке по диагонали – красная полоса.
С виду она похожа на узкую пурпурную полосу на тунике римских всадников.
Но это скорее тавро на шкуре жеребца, которым метят чрезмерно вольнолюбивые натуры.
Прямоугольный штампик «Склонный к побегу» на первой странице – это как приговор. Отныне спокойной жизни в зоне не будет.
Полоса предписывает администрации лагеря надзирать за осужденным неусыпно. Днем и ночью. В отряде. В БУРЕ... в штрафном изоляторе... на больничке... наверное, даже в морге.
Это правило соблюдается неукоснительно. Днем каждые два часа любители побегов, обгоняя друг друга, стремглав несутся отмечаться на вахту.
Опоздал на три минуты, получи по хребту! Опоздал еще раз – в шизо или БУР!
Даже самой темной ночью, когда льет паскуднейший осенний дождь или трещит лютый мороз, стучат каблуками в бараках контролеры, освещая фонарями лица побегушников и сверяя их с фотографиями в формулярах.
Не досчитавшись на утреннем просчете одного из побегушников, ДПНК объявил общелагерное построение. В результате все отряды уже второй час стоят на плацу под дождем.
Администрация любит такие мероприятия. Ей нравится держать осужденных по несколько часов на морозе или под дождем. Был бы только повод.
Ну а зэкам это конечно же нравиться не может. Делать, однако, нечего. Хочешь не хочешь, а приходится принимать как должное.
Зато сразу видно, кто чего стоит. Есть ли у человека дух. В лагере говорят, душок! Это не в смысле запаха, а в смысле стойкости и самоуважения.
На всех осужденных одинаковая роба – бушлат, кирзовые ботинки. У кого-то на шее шарф, на ком-то присланное матерью или заботливой женой теплое белье.
Только одни держат форс даже при минус тридцати, рассыпают шуточки и прибауточки, другие, в основном восточные люди, пускают сопли, кутаются в бушлатики, пританцовывают и причитают: «Я ваш Сибир ипал!»
Опера уже много раз осмотрели и обнюхали запретку, но на ней никаких посторонних следов. Транспорт из зоны тоже не выходил. Летательных аппаратов над зоной зафиксировано не было.
Значит, или побега не было, или зэк пошел на верную смерть, решившись проползти по канализационной трубе, в которой скапливается болотный газ.
Дежурный по зоне майор Шмаков орет в мегафон на всю зону: «Блядь! Шабанов, выходи. Блядь! Хуже будет!»
Слова «блядь» у Алексеича вылетают со скоростью пулеметной очереди, получается «блдь, блдь, блдь».
Мало кого из сотрудников величают по отчеству. Только наиболее человечных и не окончательно скурвившихся – Алексеич или Иваныч. Остальных – по погонялам, погремухам, зачастую пренебрежительным и нецензурным.
Заключенные тихо матерятся в строю. Все отряды уже три раза проверили по формулярам, остался только десятый, в котором постоянно остаются то лишние люди, то лишние формуляры.
Отряднику десятого стало нехорошо. Он решил, что в зоне еще один побег и беглец из его отряда.
Уже готовый потерять сознание, он крутит головой с обвисшими от дождя полями фуражки и, совершенно ничего не соображая, только сипит: «Блят! Построились... построились...»
Лейтенант-отрядник родом с Кавказа и с трудом говорит по-русски. Он нескладен, короткорук, тело обвислое, волосы редкие, лицо тяжелое и пустое, словно совковая лопата. Такие лица никому не нравятся. А потом к ним привыкаешь.
Служить начал недавно. После окончания железнодорожного техникума поддался на уговоры гуиновского кадровика-вербовщика и, завороженный перспективой погон, пришел в зону. Мечтает со временем перевестись домой, на Кавказ. Там для человека в погонах – рай!
Лейтенант Джураев по складам зачитывает фамилии на формулярах и громко чмокает губами.
Зэки слушают молча, с напряженными лицами и затылками, стриженными под ноль, стараясь не прослушать свои фамилии.
– Гаврынский.
Это Гаврик. У него за спиной два года крытой. Когда-то он с Керном учился в одной школе.
Гаврик презрительно цедит:
– Зде-еееесь!
– Бэляусов, – вновь зачитывает отрядник.
– Здесь!
– Куныцын!
– Я.
Куницын – отрядный шнырь. Все знают, что он ходит к куму. Один Джураев не в курсе того, что знают все. Он напускает на себя строгость.
– Головка от члэна! Надо отвечать как положэно, говорыть «здэсь»!
У Куницына маленькие холодные глазки, тяжелые скулы нехорошо розовеют. Зэки зашевелились, заусмехались, с нескрываемым интересом поглядывая на обычно мирного отрядника, как старшие пацаны смотрят на подающую надежды мелюзгу. Типа «давай, давай!».
– Худаков!
– Здесь!
– Павлынов!
– Павликов, гражданин начальник! Здесь!
– Лучше бы у твоей мамы триппер был вместо такого сын. Еще и офицер, мать твою за передок! – поблескивая фиксой, ворчит Гаврик.
– Омаров!
– Здесь!
Гаврик все не унимается. Джураев его раздражает.
–Последнего офицера в семнадцатом застрелили, а это чмо даже считать не научили. У-уууу! Совдепия.
В последнее слово он вкладывает столько презрения, что Керну становится стыдно за свою непутевую страну, за дурака отрядника, за то, что он стоит мокрый и посиневший, вместо того чтобы так же презрительно цедить через губу: «Совдепия, сов-де-е-е-е-пия!!»
Наконец у Джураева сошлось поголовье людей и количество формуляров. Под смех братвы, мат совершенно озверевшего Алексеича он идет докладывать, что десятый отрад – в наличии ВЕСЬ.
Джураев движется боком, потому что под мышкой у него торчит газетный сверток с сапогами жены, которые он приносил отрядному сапожнику для ремонта.
Посиневший от холода Гаврик шепчет хрипло: «Сука... сука!»
И непонятно, к кому относятся его слова – к Джураеву, пропавшему Шабанову или, может, ко всем людям в этой несчастной, грязной, матерщинной Совдепии, Сов-де-е-е-е-пии!
После трехкратной проверки отряды загоняют в столовую. Все в мокрых телогрейках, продрогшие... Серые лица, одежда, стены.
От влажной одежды поднимается пар, перемешавшийся с сигаретным дымом, пар превращается в ядовитый смог.
Кажется, ни один нормальный человек дышать этим не сможет, но зэки все же живут, где-то уже смеются и ныряют к еще теплым варочным плитам. Греют руки.
Гаврик колдует в углу столовой. Подвесил на батарею железную кружку. Потом, присев на корточки, поднес к кружке кусок простыни, свернутый вместе с полиэтиленовым пакетом. Получилось пламя, как у настоящего олимпийского факела.
В воздухе живет тревога, и даже воробьи, наглые столовские воробьи, весь год имеющие дармовые крошки и в сорокаградусный мороз не выходящие на развод, примолкли, не дерутся и не щебечут.
В зоне побег, ползоны сейчас пойдет в изолятор и под дубинки. Даже воробьи понимают это.
В это время закипел чифир в кружке, стал выпирать горбом. Гаврик прихватывает кружку полой телогрейки, дует на нее, как на пиво, и кричит с хищной улыбкой:
– Подтягивайтесь, жулики! Или те, у кого совести нету!
Тут же к закопченной кружке, называемой чифирбаком, подсаживается человек пять. Весь отрядный блаткомитет. Уселись на корточки. Скинули телогрейки. Многие в наколках.
Гаврик несколько раз перелил темно-коричневое зелье из кружки в кружку, чтобы осели нифеля.
У чифира зaпaх горелой тряпки.
Гаврик скалится, обнажив темные от чифира зубы:
– Блять, как на природе. Костерком пахнет! – Потом, блаженно улыбаясь, достает из кармана начатую пачку сигарет и не то спрашивает, не то утверждает: – А не такая уж она и сука, и эта жизнь?!
У Керна после чифира во рту горечь, голова гудит, как набат… Покурить что ли? Несгибающимися пальцами ухватил сигарету… А за окнами… сыро… дождь все льет. Где-то вдалеке лает собака.
Пaчкa сигарет быстро пустеет. Гаврик ударяется в воспоминания.
– Помню, у нас на крытке, когда тюрьму за бунт посадили на карцерную норму: день летный – день пролетный, в хате на кровь шпилили. Проигравший вскрывал себе мойкой вены и спускал кровь в металлическую кружку, а тот, кто выиграл, пьет. А сейчас жить можно...
Алексеич хрипит по громкой связи: «Всем склонным к побегу собраться у ДПНК!»
Гаврик хлопает Керна по плечу:
– Не грусти, Леня! Вся наша жизнь полосатая. Полоса черная, полоса белая, эдакий неизбежный зигзаг, от которого никуда не денешься и не спрячешься. Даже анекдот на эту тему есть:
«Встречаются двое зэков. Один говорит:
– Помнишь, я тебе тогда говорил, что у меня черная полоса в жизни началась?
– Помню.
– Так это была белая».
Керн заулыбался:
– Ну да! Только у нас еще есть и красные. Эти пострашнее будут.
Склонные к побегу, согревшись и приходя в обычное состояние, загудели, начали подниматься, и вот уже жидкой цепочкой потянулись к дверям столовой.
Их около десятка, тех, кому не повезло. Настоящий побег был только у Керна, с захватом в заложники контролеров СИЗО, наручниками, карцером, сапогами по морде и добавочной статьей.
Все остальные – просто неудачники. Кто-то сказал соседу по бараку: «Эх, как на воле сейчас хорошо, вот бы свалить отсюда…» Уже вечером его дернули к куму. Вернулся в отряд через четыре месяца БУРа с красной полосой на бирке: «Склонный к побегу». Оказалось, что у соседа прекрасная память. Он очень подробно описал все, что слышал о подготовке к побегу.
Другой подрался в карантине с членом секции правопорядка, и тот в отместку написал на него заявление о том, что он готовил побег.
Зэки построились, пошли к вахте. Бредут прямо по лужам, апатия, осточертело все.
Керну не хочется ничего, ни на волю, ни к бабам, ни миллиона долларов.
Поскорее бы обратно в барак, вонючий, душный. В клоповник. Пожрать, а потом укрыться с головой одеялом, чтобы не видеть Джураева, не слышать Алексеича, не чувствовать мокрых ног и своего презрения к себе.
Навстречу попадается взвод солдат с собаками, только что прочесывали промзону и жилку, но безрезультатно, Шабанова не нашли.
В помещении дежурного жарко. Несколько солдат вместе с прапорщиком сидят на табуретках у стены.
Алексеич выстроил побегушников в шеренгу. Он похож на крепкое сучковатое дерево. Корявый русский мужик, с выдубленными ветром и алкоголем чертами лица. Человеку, которому остался всего лишь год до пенсии.
И этот год надо дотянуть – любой ценой.
Снова перекличка. Майор Шмаков расхаживает перед осужденными в пудовых яловых сапогах. От него пахнет одеколоном, сапожной ваксой, потом и сельским хозяйством.
Речь его по-русски эмоциональна и длится минут десять, хотя, если выбросить нецензурные слова, которые Алексеич употребляет для полной доходчивости, он вполне мог бы уложиться в несколько слов:
– Мудалаи, тра-та-та-та, куда вы лезете, тра-та-та-та, постреляют же ведь, как ворон, тра-та-та-та. Не вздумайте лезть в колодец, мать вашу так, там газ, болото. Мне-то что, выговором больше, выговором меньше, а вам деревянный бушлат или новый срок, так и сдохнете в зоне, тра-та-та-та.
Но зэки терпеливо слушают, молча косясь на стены, на зарешеченные окна, на тусклую лампочку, висящую над входом.
И были они похожи на крестьян, терпеливо и привычно выслушивающих барина.
Майор Шмаков встал перед строем, сложив за спиной руки.
– Предупреждаю! – Его голос зазвучал уже с металлической твердостью. – Предупреждаю! Любая попытка нарушения внутреннего распорядка будет строго наказана!
Алексеич устал. Последние слова он уже просто проговаривает.
– Идите спать, членоплеты, и не дай бог кто будет болтаться по отряду после отбоя.
Зэки, стараясь не хлопать дверьми, вываливаются из комнаты дежурного. Алексеич, сгорбившись над пультом дежурного, похож на старого, усталого воробья. В дверном проеме одиноко мелькает его майорская звезда.
Уже в бараке одолевает слабость. Керн валится на железную шконку.
Его сознание закрутила гигантская воронка, и он проваливается в беспамятство.
Арестантский опыт учит, даже провалившись в сон, твой мозг должен оставаться на посту как часовой. И мозг послушно отметил:
– Случилось чудо. Этот день прошел!
Керну снится огромное зловонное болото, которое постепенно засасывает и засасывает его.
Цак! Цак! Цак!
Грохот подбитых каблуков взрывает мозг, и тело начинает слегка приподниматься.
Толчок дневального: «Вставай на отметку».
Топкая трясина выпустила его из своих объятий. Опять начинается новый день.
На утренней отметке Керн узнает, что солдаты нашли Шабанова в вентиляционном люке, где он спрятался, чтобы спокойно поспать.
Сейчас он сидит в штрафном изоляторе. Только что туда понесли наручники и две новенькие дубинки.
