Алексей Мокроусов

Три книги

Детство в концлагере

Ольга Громова. Сахарный ребенок. М.: КомпасГид, 2014.

Эта книга родилась во многом случайно. В декабре 1988 года ее автор приготовила вещи для пострадавших от землетрясения в Армении, их собирала соседка по подъезду. Познакомились, постепенно подружились. Так и появилась эта книга, уже после смерти ее героини, москвички, чье имя также стоит на обложке под заголовком: «История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской».

Нудольская (это ее девичья фамилия) оставила собственные воспоминания, но Ольга Громова написала «подростковый роман», как определяет жанр издательская аннотация. Такие книги должны входить в школьную программу – если уж изучать историю советского детства, то по «Сахарному ребенку», впечатляющему сочетанию истории одной счастливой девочки и жутких подробностей советской жизни.

Жуткой для Стеллы жизнь стала после неожиданного ареста отца в феврале 1936 года, девочке шел тогда пятый год. На работе он вступился за другого арестованного и был отправлен в колымские лагеря. Жена узнала об этом из записки, выброшенной из вагона вблизи Иркутска, кто-то подобрал ее и отправил в Москву. Больше его ни дочь, ни жена не видели, он умер в 1940 году, семье об этом сообщили годы спустя.

Внутри же самой карательной системы обмен информацией происходил молниеносно. На следующий день после ареста маму уволили из наркомата сельского хозяйства. Исчезли гости, замолчал телефон, на квартиру стал зариться сосед. Сперва он предложил обменять ее на свою маленькую комнату в коммуналке, затем стал писать доносы во все возможные инстанции.

Пришла комиссия, но районный архитектор неожиданно встал на сторону «членов семьи изменника родины», как советское правосудие официально называло близких родственников осужденного.

Летом 1937-го, почти полтора года спустя после ареста отца, их все же отправили в ссылку в Киргизию. Разрешили ехать за свой счет, мама купила билет в мягкий вагон. Поездка оказалась прощанием с детством: из Фрунзе их тут же отправили на строительство концлагеря, хотя у мамы после перенесенного в детстве костного туберкулеза были проблемы с ногами. Позже выяснилось, что местные энкаведэшники вообще не имели права сажать ссыльных за колючую проволоку и обходиться с ними как с заключенными. Но именно так и обходились. В итоге Стеллу, потянувшуюся через колючую проволоку к тюльпану, настиг часовой. Доблестный советский воин ударил шестилетнюю девочку прикладом по лицу. Нос и челюсть ребенкаОльга Громова. Сахарный ребенок. М.: КомпасГид, 2014. были сломаны, колючая проволока в нескольких местах разорвала кожу на затылке. Три недели Стелла отлеживалась в яме, где она ночевала с мамой, все места в бараке, стоявшем без одной стены, были заняты. Лагерное начальство разрешило положить в яму охапку стружек. Страна в это время праздновала принятие сталинской конституции, самой демократичной в мире.

История советского солдата, чуть не убившего ударом приклада шестилетнюю девочку, могла бы стать отдельной историей. В ней, как в капле воды, отражен весь ужас ГУЛАГа, трагедия страны, где правительство науськивало одну часть населения на другую, разделив всех на (временно) «чистых» и «нечистых». Атмосфера ненависти, распространяемая СМИ, порождала жестокость, которую официальные историки не хотели бы сегодня сравнивать с жестокостью нацистских концлагерей, но деться от таких сравнений некуда.

Что за человек был этот охранник был вне работы? Боялся ли так начальства или думал об утренней политинформации? Мечтал о встрече с любимой девушкой или мысленно повторял абзац из истории ВКП(б), что так, наотмашь, со всей силы, ударил автоматом ребенка, потянувшегося к цветку за проволокой? Били ли его самого в детстве? Стал ли он садистом на работе или просто каждый день читал от корки до корки газету «Правда» и слушал радио?

Но детская память устроена правильно: она запоминает в основном хорошее. Стелла рассказывает большей частью о людях, которые им помогали. А помогали много, с мамой им пришлось поколесить по Киргизии. Семья крестьян Южаковых буквально подобрала Стеллу и умиравшую маму на улице, пустили в дом, выходили. С работой было плохо, ссыльную постоянно увольняли – в те годы, как писала Тамара Петкевич в мемуарах «Жизнь – сапожок непарный» (СПб., 1993), «ввиду огромного наплыва ссыльных [даже] во Фрунзе практически устроиться на работу не было возможности».

Изначальная высылка во Фрунзе была не так страшна, как последующее скитание по республике. Петкевич так описывает атмосферу в городе начала 1940-х: «…ссыльные во Фрунзе жили тихо, закрыто, хотя между отъединенными друг от друга людьми завязывались приятельские и дружеские отношения.

В городе я часто спрашивала Эрика: «Кто эта дама? А эта?» Он объяснял: жена, дочь, сестра дипломата, комкора, торгпреда, комдива и т. д. Женщины с дивными лицами и совершенными фигурами смешивались на улицах с коренным населением. Одни еще следили за собой, другие медленно опускались. Одинаково растерянные люди по-разному несли свой крест.

Несхожие по интересам, запросам и целям существования, все фрунзенские ссыльные почитали себя счастливчиками, поскольку местом их ссылки был город.

«– Подумайте, одна из жен Тухачевского, с которой он разошелся лет за десять до ареста, – услышала я в одном из разговоров, – та, которая была выслана в кишлак, говорят, отлично держалась, хорошо одевалась, аборигены на нее пальцем показывали, а потом сорвалась, начала пить и теперь совсем спилась...

– А я вчера получила письмо от дочери своей приятельницы, тоже из кишлака, – отвечала собеседница, – пишет, что мать не выдержала и повесилась. Девочка в полном отчаянии. Надо как-то ей помочь. Пошла бы хлопотать, чтобы ее сюда перевели, но боюсь.

“Боюсь!” Сама ссылка, оказывается, не являлась пределом наказания. У факта проклятия имелись “дочерние” муки вроде страха перед внутренними ссылками по Киргизии. Такие перемещения несли с собой нередко смерть.

Вместо активно и энергично пульсирующей мысли высланных, которую здесь надеялась найти, я встретилась с горьким стремлением просто выжить и устоять».

Стелле и ее маме все же повезло – они выжили. Самое поразительное в рассказе ребенка из перспективы сегодняшних дней – не бессмысленная жестокость сошедшего с ума государства, на границе между садизмом и паранойей, но готовность людей помогать друг другу, их способность помнить добро и быть благодарными за человеческое к ним отношение. Возможно, массовая утеря этих качеств – один из признаков деградации нации.

Однажды, в четвертом классе, учительница велела открыть учебники по истории на конкретных страницах – и закрасить «чернилами портреты и фамилии деятелей революции, которые объявлены теперь врагами народа». Героиня не стала этого делать, ведь однажды папа сказал ей, что «мазать по портрету карандашом – все равно что кидать грязью в лицо человеку». У учительницы, конечно, было другой взгляд на происходящее – советский суд судил врагов социалистической родины, из-за обилия в стране внутренних врагов бдительность должна возрасти. И тут сзади раздается: «Она сама враг народа! Она же ссыльная!». Это голос ябеды Алтынбека, известного тем, что бьет девочек – сын бригадира, то есть небольшого, но начальника, он свято верил в свою ненаказуемость.

Подобное отношение к членам семей «изменников родины» встречалось сплошь и рядом. Так, в одном из писем-воспоминаний детей репрессированных, собираемых обществом «Мемориал», есть свидетельство Натальи Леонидовны Савельевой из Волгограда: «Воспитатели нам так и говорили: “Вы никому не нужны”. Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцами и кричали: “Врагов, врагов ведут!” А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало. Белье и одежда поступали из конфискованного имущества родителей...»

В итоге Стеллу исключают из пионеров, а пионервожатая требует от одноклассников, чтобы те объявили ей бойкот. Одноклассники не сдались. Одноклассник Сапкос стал после этого приходить в гости, приносить что-то из еды, передаваемой отцом.

Многие страницы книги станут неприятным открытием для читателя. Конечно, о фактах издевательств над детьми и подростками в концлагерях и детприемниках было известно и раньше – об этом писал и Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», свидетельства этому есть и в периодике последнего времени. В том же письме Натальи Савельевой читаем: «Метод воспитания в детдоме был на кулаках. На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу». А в первом номере журнала «Дальний Восток» за 2015 год Галина Якунина в очерке, посвященном правнуку адмирала Невельского Николаю Кукель-Краевскому, рассказывает об аресте 15-летнего подростка в сентябре 1937 года. Его били, требуя отречься от осужденного отца. Второй раз избивали в детприемнике НКВД после того, как на заседании бюро комсомольского райкома, где его исключали из комсомола, он сказал, что потерял билет – а сам спрятал его в кирпичной кладке. Каково же было удивление избивавшего начальника детприемника, когда два года спустя Кукель-Краевский, отсидев в колонии для малолетних преступников, вернулся, чтобы забрать билет из тайника.

История семей репрессированных – такая же важная и одновременно постыдная страница в истории России, как и любая другая. Забыть ее нельзя, но, кажется, многим и помнить невозможно. Подростковый роман Ольги Громовой – событие, его надо изучать как документальную прозу, отступлений от подлинной биографии здесь немного, все они обоснованы и обозначены в авторском послесловии. Громова опубликовала часть глав в газетах «Первое сентября» и «Библиотека в школе»; осталось добиться включения книги в учебные программы.

Человек-оркестр

Собеседник на пиру. Памяти Николая Поболя. М.: Мандельштамовское общество – О.Г.И., 2013.

Жизнь Николая Поболя (1939–2013) – готовый сценарий многосерийного фильма о типичном «шестидесятнике». Незаконченный МЭИ и законченный геофак МГУ, путешествия по стране – на байдарках в Саянах, по реке Воньга на Кольском полуострове, по Олёкме и многим другим рекам, экспедиции по Якутии и в Магаданскую область, в междуречье Колымы и Индигирки, работа на Диксоне. В Москве же приходилось работать в камере хранения на Казанском вокзале, грузчиком на овощной базе, инженером-электриком, заниматься электрификацией старинных люстр в реставрационных мастерских музея Пушкина, закупкой книг для западных покупателей.

И при этом – знаток российской истории, географии, поэзии, специалист по Мандельштаму, стоявший у истоков московского Мандельштамовского общества, автор статей о советской истории, например о партийных чистках как одном из механизмов создания социальной базы сталинизма или эшелонных списках ОГПУ.

В 2000-е Поболь участвовал в подготовке многих архивно-издательских проектах, таких как сборник документов «Сталинские депортации. 1918–1953» (М.: «Демократия» – «Материк», 2005), сборник документов «Вайнахский этнос и имперская власть» (М.: РОССПЭН, 2010), серия выходивших в том же РОССПЭНе военных мемуаров «Человек на обочине войны». Он принял участие в подготовке семи томов, «Неволя» рецензировала в № 19 книгу Юрия Апеля «Доходяга. Воспоминания бывшего пехотинца и военнопленного (сентябрь 1943 – февраль 1945)».

В общем, как назвал Олег Хлебников свои воспоминания о Поболе, «он жил азартно».

Воспоминания вошли в книгу, где собраны более полусотни свидетельств его друзей и близких знакомых, в том числе Инны Лиснянской и Николая Котрелева, Андрея Битова и Вадима Перельмутера, Семена Заславского и Юрия Фрейдина. Другую часть книги составили тексты самого Поболя. Один из них – написанная в начале 1990-х годов в соавторстве с Павлом Поляном статья «Первое всероссийское совещание работников по переселенческому делу (март 1927 г.)» – публикуется впервые. Здесь анализируются первые три года переселенческой кампании, начатой в 1924 году в Поволжье и продолжившейся затем переселением в Сибирь и на Дальний Восток, на Урал и Северный Кавказ. Впервые печатается и совместная с П. Поляном статья «Оседание», посвященная принудительной коллективизации в Средней Азии. Здесь много статистики, благодаря которой «хорошо виден спад поголовья в результате революции и гражданской войны, затем стремительный рост во время НЭПа и такое же стремительное падение начиная с 1930 года – года начала коллективизации и принудительного оседания. Как и во все советские времена, виноваты оказались классовые враги. Как сказано в официальном документе правительственной комиссии ВЦИК по оседанию: “произошла смычка байских элементов с английскими империалистами”».

А еще виноваты «левозагибщики». В Киргизии таким левозагибщиком оказался бывший зампредседателя Госплана и руководитель работы по оседанию в республике Садыков с идеей «построения нью-йорков в горах и в степи… идеи эти всецело поддерживались партией и правительством, и только после их очевидного краха виноват во всем оказался Садыков и прочие враги народа».

Поиск архивных документов был его страстью. Поболь, в частности, обнаружил в Российском государственном военном архиве именной список заключенных эшелона, с которым Мандельштам осенью 1938 года был отправлен во Владивосток. В итоге благодаря многолетней работе удалось разыскать и расспросить свидетелей последних дней жизни поэта, об обстоятельствах смерти которого ходило столько слухов.

В помещенной в сборнике в авторской редакции статье «Сосед Мандельштама по нарам» (в соавторстве с П. Нерлером) рассказывается о судьбе студента московского Института советского права Юрия Моисеенко, оказавшегося в одной с Мандельштамом пересыльной тюрьме. Он был арестован после доноса собственного друга, которому писал в 1935 году письма, где откровенно обсуждал то, что происходит в стране. Вот фрагмент одного из них, оказавшимся бесценным документом эпохи, где не все глохли и слепли от назойливой пропаганды: «1932 г. Лето. Командировки в разные уголки, везде слышу вой, плач, на каждой стоянке к открытым окнам поезда и старики, и дети протаскивают руку с плачем, горьким плачем “Милые, дайте кусочек хлеба”.

Они изодраны. Смотришь – становится жалко. И так все от Москвы до Одессы, от Тифлиса до Москвы, от Москвы до Владивостока. Тяжелые годы принимают длительный характер. А возвращаешься в Москву – там смех в кабарэ, шум в кабарэ.

В ресторанах съедаются лучшие блюда, опьяненные пары падают под звуки фокстрота, танго, и их, счастливцев, увозят зеркальные “Линкольны”.

А там, отступив от Москвы в любую сторону, падают толпы, рабочий народ, который создал богатства в стране, но отдал их на хранение в разгульные руки. Москва о всем окружающем не хочет знать. Она пишет, орет о счастье, свободе, великом будущем, заклинает прошлое. Но настоящее… увы!

Я ведь субъект с присущим для меня мышлением вникаю в суть дела, но взвешиваю все по-своему и становлюсь на одну из более близких позиций своего мировоззрения “оплакивателей голодных деревень”. Я негодую внутри себя. Но что из этого, кому польза… А бороться? Против кого? Против своих отцов?

Приходится искать врага».

В другом письме Моисеенко рассуждает о процессе над Каменевым и Зиновьевым: «Власть, за которую они боролись всю свою жизнь, она с ними расправилась, во имя чего? А во имя чего и для кого они боролись? Я должен сказать, что много неправды, лжи и мирно ее не преодолеть. Вот тебе факт, сегодня ты лидер, герой народа, завтра тебя как врага. В истории этого не было. Нам, молодежи, сейчас не верят, в нас ищут врага, цепляются за всякую мелочь и возводят в абсолют. А зачем, по чьей воле, для кого? Правду сейчас не любят и только. Восстановлено господство лжи, созданной небольшой группой и исходящей от одних лиц, но лжи, огражденной стальной бронею, под мечом и свинцом. Я бы требовал вот что: свободу о правде, говорить, обсуждать и сделать в пользу ее. Нельзя все брать военной диктатурой, смертью, ссылкой, тюрьмой».

Обнаружение уникальных людей, видевших в отдельных фактах общее, – редкая удача историка. Уникален был и сам Поболь. Как пишет о нем его близкий друг и соавтор, выступивший редактором-составителем этого сборника, Павел Полян, «…на нас – одновременно – надвигаются не только глобальное потепление, но и глобальное замерзание – душ и бескорыстных человеческих отношений. Он противостоял этой ледниковой эпохе уже одним фактом своего существования. Теплый, светлый и мирящий других человек – он был мостиком и лесенкой между людьми».

Но если исчезнувший мост можно заменить новым, то ушедшего человека заменить некем. На память остаются лишь книги.

Книга о Николае Поболе целиком выложена в интернете.

Из жизни документов

Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? // Сборник статей. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

Все граждане Советского Союза помнили строчки «Без бумажки ты – букашка, А с бумажкой – человек», даже если не знали, где и когда они впервые прозвучали. Василий  Лебедев-Кумач (1889–1949) написал их для «Песенки бюрократа», впервые прозвучавшей в эстрадном обозрении Московского дома печати «Вопрос ребром» (1931). 

Обозрение забыто, а то, что сперва звучало веселой сатирой, стало горькой реальностью.

Документу и документному и посвящен сборник статей российских авторов, которых, как пишет редактор книги Ирина Каспэ, интересовал не столько сам документ, сколько его «социальный статус, культурные представления о нем, коммуникативные эффекты, которые ими производятся».

В публикациях рассматриваются самые разные типы документов, от справок, прошений и обращений к наказному атаману в XIX веке (статья Галины Орловой «Изобретая документ: бумажная траектория российской канцелярии») до анализа нынешнего, во многом кафкианского, бюрократического обхождения со свидетельствами прав владения на недвижимость в Москве (Михаил Шульман, Екатерина Шульман. «Светокопии и оригиналы: право собственности как иллюзия»). В отдельный раздел вынесены статьи, связанные с литературой. Здесь печатаются, в частности, исследование Елены Михайлик о «Колымских рассказах» Варлама Шаламова и работа Ильи Кукулина «Одомашнивание цифр: квазидокументность телефонного номера в русской поэзии ХХ века».

Альберт Байбурин изучает «Введение паспортной системы в СССР». Он цитирует статью Ленина 1903 года «К деревенской бедноте»: «Социал-демократы требуют для народа полной свободы передвижения и промыслов. Что это значит: свобода передвижения?.. Это значит, чтобы и в России были уничтожены паспорта... чтобы ни один урядник, ни один земской начальник не смел мешать никакому крестьянину селиться и работать, где ему угодно».

О том, какой свободой при советской власти обернулись эти обещания для миллионов крестьян, ссыльнопоселенцев и освобождавшихся заключенных, получавших на выходе «минус шесть» или еще какое количество запрещенных к проживанию городов, говорить не приходится. С возвратом в 1932 году к паспортной системе в СССР (до этого роль паспорта фактически выполняли трудовые книжки, но можно было купить за 35 рублей заграничный паспорт и с ним официально выехать из страны) началась насильственная паспортизация населения. Многие не хотели обзаводиться документом, за такими устраивали охоты и облавы. Тем, кому в Москве, Ленинграде или Харькове отказывали в выдаче паспорта, запрещалось жить в стокилометровой зоне вокруг города. В результате, по некоторым данным, лишь из Москвы было выселено около миллиона человек – в основном «из бывших», лишенных избирательных прав или отбывших «срочное лишение свободы», ссылку или высылку.

Строгая регламентизация, усиление контроля касалось всех сфер быта и работы. Впрочем, и тогда строгость законов смягчалась необязательностью их исполнения. Как пишет Байбурин, «в случае опоздания на 15 минут и более купон (на продукты. – Ред.) не выдавался. 15 ноября 1932 года ЦИК принял постановление, в соответствии с которым работники, прогулявшие хотя бы один день без уважительной причины, могли быть уволены, тем самым лишившись продуктовых карточек. Однако постановление саботировалось, так как руководители предприятий боялись остаться без квалифицированных кадров. Дальнейшее усиление надзора за присутствием на рабочем месте дало лишь частичный эффект».

Важнейшим средством контроля наличие/отсутствие паспорта оставалось и в дальнейшем. Елена Рождественская, автор статьи «Биография.doc: нарративизация биографического опыта остарбайтеров» – она сама принимала участие в опросах людей, переживших тяготы подневольного труда, – приводит фрагмент воспоминаний бывшей военнопленной Е. Ш-вой: «И привезли нас в город Лиду в Белоруссии. Привезли в лагерь бывших военнопленных, в землянки. Вот в землянках были нары, и вот там опять шла проверка. Все документы, что у меня были, вот у всех нас, с ладонь примерно, вот такая справочка, где написано, кто я, что я и куда я направляюсь. Вот с этой справкой я приехала во Владикавказ. Ну, и пошла я в милицию. Милиция говорит: “Да вы не к нам пришли”. – “А куда?” – “Идите в КГБ”. Младший лейтенант, мальчишка, начал опять меня трясти, опять разговаривать, опять проверять, все как положено. В конечном счете говорит: “Где ты живешь?” Я ему честно рассказала, как меня с поезда взяла женщина, из баптистов. Потом сказали: “Пойдешь на завод, будешь там работать. И будешь на нас работать”. Я испугалась, мне не по характеру, чтоб я работала на КГБ. И они мне дали адрес и сказали: “Иди на завод, подойдешь к человеку из первого отдела, с которым ты будешь работать”. И вот тут мне милиция выдала вместо паспорта удостоверение личности – на один год. И когда я все это поняла, когда я это все сообразила, рванула... в Донбасс». Интервью бралось уже в 1990-е годы, автор по инерции называл НКВД новым именем, КГБ.

Сборник можно считать открытым для дальнейших публикаций. Сегодня граждане обязаны предоставлять о себе все больше и больше сведений, причем не только в налоговые органы; исключения, судя по всему, возможны лишь для владельцев дорогих яхт и вилл.