Вячеслав Долинин

Жизнь кружится вокруг тюрьмы

(Фрагменты воспоминаний)

Сокамерник

Пока сидишь под следствием, сокамерники меняются довольно часто. Однажды перед самым отбоем в мою камеру привели незнакомого мне немолодого зэка. Я помню только его фамилию – Петухов. Имя и отчество из памяти выпали.

Расспрашивать соседа по камере о его «деле» не принято, а сам он почти ничего не рассказывал. Говорил только, что арестован по обвинению в контрабанде – контрабандисты тогда составляли большинство заключенных Шпалерки. При этом Петухов, как и большинство зэков, утверждал, что ни в чем не виноват. Друг другу мы не доверяли и уклонялись от разговоров о настоящих причинах, по которым оказались за решеткой. О вещах же, не имевших отношения к этим причинам, рассуждали свободно.

Петухов любил итальянскую оперу, знал биографии многих известных певцов. Особенно его интересовали подробности погребения знаменитостей, и он охотно об этом говорил: «Знаете, как хоронили Джильи? Катафалк шел по улицам, усыпанным цветами».

К коммунистам Петухов относился враждебно и этого не скрывал. Впрочем, в тюрьме все становятся антикоммунистами и антисоветчиками и свои политические взгляды высказывают открыто. Даже бывший член Ленинградского обкома, сидевший на Шпалерной за взятки, проклинал КПСС и своих вчерашних товарищей: «Я на них всю жизнь вкалывал, а они, сволочи, так со мной поступили…»

Времени для разговоров в камере достаточно, и темы затрагивались самые разные. Петухов часто вспоминал свое детство и молодость. Он родился в Риге, в независимой Латвии. Появление советских войск в 1940-м его не напугало. Он даже сдружился с красноармейцами и по их просьбе покупал им выпивку и закуску. Но едва сложившиеся приятельские отношения скоро прервались – по всей Латвии начались аресты. В тюрьме оказались и некоторые знакомые Петухова. Это были совершенно безобидные мирные люди – священники, юристы, лавочники. Новая власть проявила свою сущность. Когда на смену Красной армии в Ригу пришли гитлеровцы, мой сокамерник увидел в них освободителей от большевизма. Он поступил в разведшколу абвера. Раньше с абверовцами мне встречаться не приходилось, и, естественно, было интересно его расспросить.

Пройдя спецподготовку в разведшколе, Петухов ловил советских парашютистов, которых забрасывали на оккупированную территорию. Он рассказывал:

– Пойманных парашютистов перевербовывали и отправляли назад в тыл Красной армии. Мы забрасывали на советскую сторону и своих парашютистов, подготовленных в нашей разведшколе, их там тоже ловили, тоже перевербовывали и засылали к нам. Некоторые по несколько раз переходили туда и обратно.

– Сколько же таких двойных агентов было?

– Много, всех не вспомнить...

– Крутые, однако, повороты в человеческих судьбах. Какие остросюжетные приключенческие фильмы можно было бы снять об этом… Но наши киностудии выпускают на экраны только выдуманные истории про неуловимых штирлицев.

– Не надо смотреть советские фильмы про войну.

– Так нам их здесь, в камере, и не показывают.

– Не жалейте об этом. В жизни все не так, как в кино.

Летом 1944-го Петухов оказался в Германии. По его словам, среди немцев ходили слухи о гибели Гитлера во время покушения Штауффенберга. Открыто об этом говорить боялись. По слухам, место диктатора занял его двойник. Известно, что двойники у фюрера были. Много лет спустя Сергей Анатольевич Зезин, эмигрант первой волны, работавший в 1940-х на студии мультфильмов в Берлине, рассказывал мне о попеременных визитах на студию Гитлера, любителя мультипликации, и его двойника. Зезин говорил, что оригинал отличался от копии тем, что слегка приволакивал ногу (последствие ранения в Первую мировую).

По мнению Петухова, вождям рейха было выгодно скрыть гибель фюрера. На него они хотели возложить ответственность за продолжение безнадежной войны и совершенные нацистским режимом преступления, поэтому тайно захоронили труп Гитлера, а свидетелей его гибели расстреляли. Петухов был уверен, что во дворе Имперской канцелярии в Берлине в мае 1945-го нашли останки двойника. По отпечаткам пальцев личность покойника установить было невозможно – труп сильно обгорел. Я припомнил, что где-то прочел об опознании трупа диктатора по снимкам зубов, сохранившимся в кабинете его стоматолога. Петухов не считал это доказательством: «Откуда известно, что на снимках зубы именно Гитлера, а не двойника?»

Моего сокамерника арестовали в 1945-м в Латвии и осудили по 58-й статье УК. «Следствие закончилось быстро, били не сильно, – рассказывал Петухов, – потом дали срок и целый месяц везли на Север».

Он попал в угольные шахты Воркуты. О лагерной жизни Петухов вспоминал даже с удовольствием. В то время заключенных стали лучше кормить – необходимо было повысить производительность труда, поскольку страна нуждалась в угле. Потом зэкам начали платить деньги, и в лагерях появились коммерческие столовые, где за отдельную плату можно было поесть не хуже, чем на «воле». Заключенные колхозники в коммерческие столовые не ходили – все заработанные деньги они отправляли в деревни своим бедствующим семьям.

С юмором рассказывал он, как получил 15 суток карцера за то, что в присутствии начальника оперчасти вместо общеупотребительного названия НКВД – «энкавэдэ» – ехидным тоном произнес уничижительное «енкеведе».

Однако годы, проведенные на зоне, не проходят бесследно. Мне запомнились слова Петухова: «Я вернулся домой через десять лет, сразу после “аденауэровской” амнистии. За это время так сильно изменился, что мать смогла узнать меня только по особенной родинке на шее».

В середине 1950-х освобождались многие. Сокамерник рассказал характерный для той поры анекдот:

«Встретились двое:

– Похоже, мы с вами где-то виделись?

– Действительно, ваше лицо мне знакомо…

– Вроде на конференции в Свердловске?

– Нет, точно не там.

– Может, в санатории в Сочи?

– Нет, я обычно отдыхаю в Анапе.

– Тогда на симпозиуме в Алма-Ате?

– Нет, кажется, в другом месте…

– А, вспомнил! В Красной Пресне, на пересылке».

Примерно через месяц Петухова перевели в другую камеру. Больше наши пути не пересекались, и о его дальнейшей судьбе мне ничего не известно.

Незадолго до того, как нас рассадили, зашел разговор о судах и приговорах. Мне суд только еще предстоял. Я спросил у Петухова, как проходил судебный процесс над ним в 1945-м. Он хмыкнул, вытряхнул из пачки сигарету и сказал:

– Никакого процесса не было. Меня выдернули из камеры в какой-то кабинет, где за столом под портретом Сталина сидели несколько человек, и без всяких предисловий объявили приговор: 25 лет лагерей.

– После вынесения такого приговора, наверное, были в трауре, думали, что жизнь кончилась?

– Да что вы! Наоборот – готов был от радости прыгать до потолка.

– Не вижу повода для радости.

– Все просто. В то время таких, как я, ждали всего два варианта – либо 25 лет, либо расстрел. Боялся расстрела, а тут узнал, что буду жить. Был просто счастлив…

Как не понять моего сокамерника? Приговор оставил ему надежду на лучик солнца, на глоток воздуха. Он был счастлив – в сравнении с пулей в затылок 25 лет лагерной каторги казались подарком судьбы.

А ведь и в самом деле – много ли надо для счастья?

2012

Потапов

В июне 1986-го меня этапировали из лагеря в ссылку. Дорога заняла больше недели. На Пермской пересылке ко мне в камеру посадили бомжа. Он был в потертом ватнике, надетом на голое тело, и резиновых сапогах.

Прежде мне уже приходилось встречаться с бомжами. Я работал тогда в тресте «Лифтреммонтаж». На чердаках размещались машинные отделения лифтов, и мне вместе с бригадой электромехаников нужно было проводить там ремонтные работы. На этих же чердаках обитали питерские бомжи. Они приносили туда с помойки старые диваны и матрасы и обустраивали себе жилье около труб с горячей водой. Иногда между нами, ремонтниками, и бомжами завязывались разговоры. Бомжи жаловались на свою жизнь, но у нас ничего не просили. Один из них изложил нам свое жизненное кредо: «Мне ни от кого ничего не нужно, и пусть никому от меня тоже ничего не будет нужно».

Фамилия моего нового соседа была Потапов. Его перевели из камеры для подследственных в мою пересыльную перед тем, как отправить в суд. Потапова обвиняли по статье 209 УК («Систематическое занятие бродяжничеством и попрошайничеством»). Следователь пообещал ему год лагеря общего режима.

Раньше Потапов жил в Перми, работал на заводе фрезеровщиком, без отрыва от производства женился и запил. Когда совсем спился, его направили на принудительное «лечение» в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий). Это заведение мало отличалось от обычной лагерной зоны, а тамошние методы борьбы с пьянством редко кому помогали. «Лечили» Потапова три года. За это время жена оформила с ним развод и выписала его из квартиры. Потапов остался без жилья. При освобождении из ЛТП ему дали направление на работу в совхоз, однако там его не ждали и жильем не обеспечили. Он попытался устроиться по своей специальности на какой-нибудь завод в Перми, но в заводские общежития попасть не смог. «Туда прописывают только до 45 лет, а мне 49», – пояснил Потапов.

Он был худ и жалок. Я предложил ему селедку и буханку хлеба – это была моя этапная пайка. Селедку он тут же съел целиком вместе с головой и хвостом. Хлеб положил в сумку. Сказал: «Отдам мужикам в камере».

После выхода из ЛТП в поисках жилья и работы Потапов скитался по всей Пермской области – перебирался из Лысьвы в Кын, из Кына в Тюлькино и дальше. Он перечислил названия многих городов и поселков области, в которых побывал. Эти же названия мне уже приходилось слышать от пермских «бытовиков», вместе с которыми я сначала ехал в «столыпине» от станции Всехсвятская до Перми, а потом сидел в «собачнике» до перевода в отдельную камеру. Оттуда, из этих Лысьв и Кынов, забирали моих попутчиков. Некоторые из них знали друг друга или имели общих знакомых. Они обменивались новостями. Их диалоги смешивались в общем монотонном гуле:

«– Череп!

– Чего тебе?

– Ваську, соседа твоего, давно не видел?

– Так он уже по новой сидит, в Ныробе.

– Есть кто из Тюлькино? Костя, ты? Когда тебя успели загрести?

– Недавно, месяц назад, шьют 142-ю.

– Что там у нас делается? Как Серый?

– Освободился с “химии”, пьет. С Валькой развелся.

– Привет, Вован! Давно не виделись!

– Не здесь хотелось бы встретиться…

– Ничего, наша деревня Чердынь нас не забудет.

– Не знаешь, Петька Лысый откинулся?

– Еще в сентябре. По направлению от ментов пашет подсобником на стройке в Саранах. Старший сынок его пошел по малолетке, а младший дурью мается – начал ширяться наркотой».

Сколько странных названий – Лысьва, Кын, Сараны, Ныроб. Что они обозначают? Что за ними скрыто? В каждом из этих Кынов наверняка тихо течет или бурно фонтанирует своя самодостаточная жизнь, которая мне неизвестна и непонятна. Чем она насыщена? Какая энергия и какая воля ею движет? Раньше какой-нибудь далекий Кын виделся мне разве что точкой на географической карте. Впрочем, и вся наша планета Земля, если глядеть на нее издалека, например, с Марса, тоже покажется не более чем точкой на карте неба.

В своей прошлой жизни я не уезжал из Петербурга надолго, и этот город был для меня центром мироздания. Я легко мог понять, зачем кто-то едет из глухомани в Москву или Питер, но не представлял, для чего из какой-нибудь Лысьвы можно отправиться, например, в Кын. Но почему все дороги обязательно должны вести в Рим? Не случайно же появились дороги, связывающие глубинные местности между собой. Кого-то чем-то притягивает именно Кын, и волнует то, что неизвестно и непонятно мне. Издалека, из многочисленных Кынов, и моя жизнь кажется такой же неизвестной и непонятной, как и мне жизнь в этих городах. Эта глубинная жизнь наполняет Кын, Лысьву и многие другие, похожие и непохожие, рассыпанные по всей Пермской области скопища трущоб, бараков и панельных пятиэтажек. Годами она катилась параллельно с моей, но до последнего времени, до встречи на этапе, никак с ней не пересекалась. Благодаря своим попутчикам и сокамерникам я соприкоснулся лишь с одной из не самых светлых ее сторон.

После многих неудачных попыток найти жилье и работу Потапов семь месяцев бомжевал – жил на чердаках и в подвалах в Перми. В конце концов его арестовали, впереди были суд, приговор и лагерь.

Через несколько часов нас вызвали из камеры и затолкали в «автозак». Потапова высадили у здания суда, а меня повезли в аэропорт. Только в самолете, когда было объявлено, что мы вылетаем рейсом Пермь-Сыктывкар, я узнал, что ближайшие годы мне предстоит провести на Севере. До того конвой скрывал от меня место моей будущей ссылки.

С Потаповым я больше не встречался. Как сложилась его судьба после лагеря? Где он сейчас? Жив ли? Или от него, как от многих умерших на чердаках и в подвалах бомжей, осталась только табличка на могиле, на которой вместо имени написано «Неизвестный»? Такие могилы я встречал на Ковалевском кладбище под Петербургом. Но не хочется думать о плохом. Могло же ему повезти – не исключено, что Потапов все-таки нашел себе спокойное место в «вольной» жизни. Я был бы рад за него. А может быть, снова от безнадежности он подался в бомжи? Может быть, снова неустроенность гонит его в разболтанном автобусе, трясущемся по разбитой дороге из какой-нибудь Лысьвы в какой-нибудь Кын, из одной неизвестной жизни в другую.

2012

«Вновь я посетил…»

Четверть века не ночевал я в камере, но за это время не успел соскучиться по жестким лежанкам. Однако камера неохотно отпускает своих сидельцев и даже через много лет пытается вернуть их обратно.

По 31-м числам во многих городах России проводились акции в защиту 31-й статьи Конституции. В этот день я всегда приходил на Дворцовую площадь. Думаю, что это место подходит для подобных акций больше, чем крохотная площадка у Гостиного двора. На площади я нацеплял значок с цифрой 31, иногда брал в руки плакаты с той же цифрой и вступал в пререкания с омоновскими офицерами. За все время подобных акций вплоть до 2011-го меня ни разу не задерживали.

31 мая 2011 года в 19:00 я, как обычно, со стороны Миллионной подходил к Дворцовой площади. Около Зимнего дворца уже собралось человек 40–50. В центре стоял Иосиф Скаковский из «Солидарности». В руках он держал мегафон и читал стихи Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны…» Только я направился к митингующим, как из автобуса выскочила толпа омоновцев. Они взяли в кольцо меня и еще нескольких первых попавшихся. Я не успел даже нацепить значок с цифрой 31. Двое омоновцев вцепились в меня и потащили к милицейскому автобусу. Я предъявил им удостоверение журналиста «Посева», но они на это не отреагировали. Всех нас, попавших в окружение, препроводили в автобус. Всего задержали десять человек. Больше омоновцы никого, в том числе организаторов акции, не тронули – видимо, план по задержаниям был выполнен.

Сначала нас отвезли в 79-е отделение милиции на Гагаринскую. Вскоре там появились правозащитники Габуния, Евдокимова, Полякова и Шнитке. Они передали нам в автобус воду. Мест в камерах 79-го отделения на всех не хватило, и пять человек, в том числе и меня, отправили в 76-е отделение на Мытнинскую. Там на нас принялись составлять протоколы об административных правонарушениях. Это было весьма трудоемким делом. Молодая ментовка, занимавшаяся оформлением бумаг, недовольно бубнила: «Ненавижу тридцать первое…» Похоже, заниматься подобной работой по 31-м числам ей уже приходилось.

Всем задержанным были предъявлены одинаковые обвинения по двум статьям Административного кодекса: ст. 19. 3, ч. 1 и ст. 20. 2, ч. 2. («участие в несанкционированном митинге» и «неподчинение законным требованиям милиции»). В выданной мне копии протокола сказано: «31.05.2011 года в 19:10 часов минут на Дворцовой площади г. Санкт-Петербурга был задержан гр. Долинин В.Э., который добровольно находился в массе граждан, организовавших и проводивших в указанном месте несогласованный митинг для публичного выражения своего мнения по поводу актуальных проблем общественно-политического характера, а именно: защита конституционного права на свободу собраний, митингов и демонстраций, шествий и пикетирований. При этом гр. Долинин В.Э., как и другие участники массового мероприятия, скандировал лозунги: Свободу демонстраций, защитим 31 ст. Конституции». На самом деле никто никаких лозунгов не скандировал, в стихах Мандельштама 31-я статья Конституции также не упоминалась. По всей вероятности, какой-то «мыслитель» готовил документы заранее. Бланки протоколов, одинаковые для всех задержанных, были отпечатаны на принтере и размножены на ксероксе. От руки в протоколы вписывались только фамилии «правонарушителей» и тексты лозунгов.

Любопытно, что первоначальный вариант составленного на меня протокола пришлось забраковать, так как в нем неверно указали мой адрес. Этот адрес был взят из милицейской базы данных. В действительности уже за восемь лет до того я был зарегистрирован совсем в другом месте, но за эти годы никто не потрудился внести в базу данных коррективы. Как они ищут настоящих преступников при таком бардаке в информационной системе?

Пока шло оформление протоколов, в отделение привели наркомана. Это был молодой человек, находившийся в явно неадекватном состоянии. На наркоманском сленге таких называют «обдолбанными». Пойманный говорил, что «наркотики не употреблял, вернее, употреблял, но давно, а когда именно – забыл».

После оформления протоколов нас заперли в камере. Металлические предметы, часы, мобильные телефоны, ремни и шнурки при этом изымались. Свои часы, скрытые под рукавом рубашки, я не отдал и пронес в камеру. Вместе со мной заключение разделили Чарушев из «Солидарности» и Юрьевский, знакомый мне по «Мемориалу». Стены камеры были украшены надписями арестантов, побывавшими в этом помещении до нас. Одна из них, нацарапанная карандашом, меня особенно умилила. На стене было написано: «Менты – козлы и пидарасы». Точно такие же надписи 25 лет назад встречались мне на Пермской пересылке. На душе стало теплее.

Ночью в отделение милиции время от времени приводили то бомжей, то гастарбайтеров, но их не задерживали надолго и в камеры не сажали. Это была очень пестрая публика разной степени оборванности. Когда-то на подобных персонажей насмотрелся Максим Горький и так вдохновился, что написал пьесу «На дне».

Только на следующий день, 1 июня, нас отвезли в мировой суд (участок № 199 на Невском, 84-86). Было уже 16 часов. Я потребовал присутствия адвоката, и судебное заседание отложили на неделю.

Для репрессивных органов успешным завершением и оправданием спецоперации по пресечению «незаконной» акции должен стать обвинительный приговор суда. Чтобы показать бесполезность и бессмысленность этой спецоперации, мне нужно было выиграть дело в суде. Я не отрицал, что имел намерение участвовать в демонстрации, но де-факто не успел этого сделать, а неосуществленное намерение не является основанием для обвинения. К тому же я собирался написать репортаж о событиях 31-го мая для журнала «Посев» и, следовательно, имел статус журналиста. Соответствующее удостоверение было при мне.

Кроме меня на первых двух заседаниях опрашивались свидетели. Со стороны обвинения это были сотрудники милиции, которые составили на меня рапорты. Один из них честно признался, что 31 мая находился не на Дворцовой площади, а у Гостиного двора. Рапорт он написал в отделение милиции по распоряжению начальства. Другой на Дворцовой площади был, но ничего толком вспомнить не смог. Свидетели защиты, Георг Габриелян из НТС и Скаковский, заявили, что я был задержан в тот момент, когда только подошел к группе демонстрантов и в акции на Дворцовой не успел принять участие. Все свидетели дали правдивые показания.

6 июля состоялось третье, и последнее, судебное заседание. Оно продолжалось примерно две минуты. Судья объявила, что «дело» прекращено в связи с отсутствием в моих действиях состава административного правонарушения. Постановление суда, однако, я получил только 26 июля. Задержка была вызвана тем, что мое «дело» затребовала прокуратура. Зачем ей это понадобилось, мне не сказали. Насколько я знаю, ничего подобного с другими демонстрантами, которых судили одновременно со мной, не происходило. Возможно, интерес прокуратуры связан с бумажкой из ОСК (оперативно-справочной картотеки) МВД, приложенной к «делу». В этой бумажке говорилось о моей прошлой судимости по ст. 70 УК РСФСР, но не указывалось, что я реабилитирован. Видимо, и через 24 года после освобождения, и через 19 лет после реабилитации я все еще находился «под колпаком» у постсоветских «правоохранительных» органов.

Но времена меняются, и за сотрудничество с «Посевом» уже не сажают в лагерь строгого режима. Сегодня такое сотрудничество не тянет даже на административное правонарушение. Все-таки наша страна не стоит на месте – за четверть века она шагнула далеко вперед. Или куда-то в сторону…

2011