Владимир Смирнов

Тюремные зарисовки

Самоубийцы

Мишка Зимин сидел за то, что убил жену. Из ревности убил. И теперь не жил, а маялся. Каждый день был для него как мука. Но мучился он не тюремным сроком, нет, а памятью о ней.

Как Бог определил: «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою». Так, кажется, звучит в Апокалипсисе.

Люди жили умом, а Мишка жил душой. Но душа у него была мягкой, словно воск, и поэтому он таял на глазах, как свечка. А под конец срока вовсе сдал. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. И все-таки никто не мог предположить, что он покончит жизнь самоубийством… в день освобождения.

Надо же рехнуться, чтобы в такой день!

Мог бы жить и жить, да не зажился. И так вышло, что срок лагерный и срок земной закончились для Мишки в один день.

В субботу около 16 часов на виду у всей колонии выбросился из окна Андрей Лагутин.

Он был из четырнадцатого инвалидного отряда, но пробрался на третий этаж, где гужевался другой отряд, и выбросился из окна умывальной.

Сначала несколько минут стоял на подоконнике. Майка у него была навыпуск, а куртку робы он комкал в руках.

От вахты сломя голову бежали контролеры, кто-то сообщил, а он как будто дожидался их и, когда они приблизились к локальной зоне, прыгнул.

Сперва наклонился, положил на подоконник куртку, потом выпрямился, коротко перекрестился, и прянул «ласточкой» вниз головой, и шмякнулся, расшибся об асфальт, свернул себе шею.

Это было самоубийство, но показательное, дерзкое, как акт самосожжения, как вызов.

Спустя несколько минут объявили построение на проверку. Напротив нашего отряда возле штаба стояли замполит Панферов Сергей Владимирович, у него было погоняло Балдокрут, и его подчиненный, начальник воспитательного отдела капитан Климцов Роман Дмитриевич. Он никогда не снимал темных очков.

Панферов что-то весело рассказывал, давился смехом, а Климцов угодливо растягивал в улыбке губы и крутил на пальце цепочку от ключей.

Утренняя проверка затянулась. Не могли досчитаться одного человека.

Проверяли по карточкам, пересчитывали, наконец пропажа обнаружилась.

Оказалось – Сережа Молдаван, из 8 барака. Он повесился. Втихаря, пока не хватились.

Кто-то недоумевал: «Вроде был веселый парень и не унывал, что-то на него нашло».

Кто-то рассуждал: «С бабой поругался, в карты проигрался – какая разница. Самоубийство – это грех».

Кто-то осуждал: «Дурак. Смерть беспонтовая. Ладно бы – завалил козла, тогда другое дело, а так понта нет».

Но в целом известие встретили равнодушно, вяло обсуждали и на другой день забыли.

Степу Осетина убили ночью на запретной полосе. Дай Бог памяти, когда это было? Да, 20 июля 2014 года.

Дзугаев Степа из Беслана. Мы были хорошо знакомы. Он погиб в 36 лет, не отсидев и половины срока.

Из всех, кого я знал на зоне, Степа был самым душевным человеком. Он во всем нуждался, но ничего сам не просил.

Однажды я дал ему коробку сухого торта. Он огорчился:

– У тебя нет ничего лишнего! Зачем отрываешь от себя?

Глаза у Степы оставались грустными, даже когда он улыбался.

Степа искал смерти, а руки на себя боялся наложить. И тогда придумал на свою голову побег. Полез напролом через ряды колючей проволоки и заборов.

Охранник обнаружил Степу, дал предупредительный выстрел, закричал:

– Стой! Стрелять буду!

Степа повернулся к нему и матерно выругался:

– Да стреляй… твою мать!

Следующая пуля пробила ему грудь. Он навзничь опрокинулся и руки разбросал по сторонам.

У него остались старики родители и четырнадцатилетний сын.

Окно в мир иной всегда открыто. И когда уже невмоготу и нет сил жить, то можно выпрыгнуть в окно.

Но если смерть сама настигнет человека, то в мир Иной он входит через дверь.

Вечность как капкан на людей поставлена. Она укрывается от нас за юдолью земной и скоротечной жизнью.

Мир иной обширней нашего и густо населен.

Погоняло

Погоняла (клички) не являются атрибутом преступного мира.

В школе и среди студентов, в армии, в милиции, у депутатов и в правительстве употребляют в обиходе прозвища и клички.

Это ведется с мальчишеских пор, а если обратиться к истории, то с незапамятных времен. Вот что сказано у Н. Карамзина: «Уже при Дмитрий Донском некоторые знаменитые граждане именовались по родам или фамилиям вместо прозвищ, какими различались прежде люди одного имени».

Тюрьма тоже выдумала погоняла не для конспирации, а для удобства.

В камере, где масса арестантов, крикни: «Саня!» – отзовутся несколько человек. Поэтому, дабы избежать путаницы, Сашу Рыбченко будут звать Рыбой или Рыбаком, а Сашу Мельникова – Мельником, и все станет на свои места.

Погоняло чаще всего обретают по фамилиям: Макар – Макаров, Фролов – Фрол и так – до бесконечности.

Но погонялом может послужить профессия или род деятельности, в том числе преступный. Так, к бывшему электрику прилипло погоняло Двести двадцать, а цыганку – она попала в тюрьму за распространение наркотиков – звали Мать Героина.

Внешний вид, физический изъян или свойство характера тоже могут лечь в основу погоняла.

В тюрьме работал воспитателем некий Игорь Юрьевич, маленький и кривоногий, с низкой тугой задницей и круглым животом. Так ему дали погоняло Клоп. За вонючий характер.

А узбек Абдувасид смирился с погонялом Вася, но за имя его вовсе не считал.

Беда, когда у зэка погоняла нет. Я припомню только один случай. Человека так и звали по фамилии – Лукуткин. Это был совсем никчемный зэк.

Кучум

Высокий, плечистый и худой Алексей Кучумов умел радоваться самой малой малости.

Возьмет за живое музыка, и Кучумов вытанцовывает прямо на плацу. На виду у всех. Корявое лицо его преображается.

Он топчется, как слон, вокруг себя, переступает с ноги на ногу, в поясе перегибается, локтями ловит такт и даже пальцы на руках что-то у него стригут.

А вот припевка у Кучумова одна.

На любую музыку положит и речитативом выговаривает в склад и в лад.

Джунгли

Рустам Джанхотов – сильный духом, справедливый, совестливый человек. У него много литературы по исламу, и он свято убежден, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк Его.

Я с ним не спорю. Дружба выше разногласий.

Рустам грустно говорит:

– Тюрьма – это изнанка жизни, но отсюда видно все. Видно, в каком государстве мы живем и как работают суды; видно, кто твои друзья и чего ты стоишь сам.

Я с ним согласен. В тюрьме меньше искушений и грех на душу берешь не каждый день, но каждый день в неволе проживаешь, будто через дебри продираешься.

Трифон

Дед Савин Алексей Федотович досиживает свои восемь лет и сетует:

– На детство выпала война, а на старость лет – тюрьма. Про конфеты я не знал лет до восьми. Отца призвали сразу, как началась война, а в декабре он уже погиб: самая свалка там была, когда Москву держали. Потом фронтовики рассказывали, что сибирские дивизии спасли Москву.

Дед Савин разворачивает карамельку, кладет в рот и жмурится от удовольствия.

Володя Трифонов на двадцать лет моложе. Он сам себе на уме и весь срок ходит с протянутой рукой:

– Дай конфетку.

Савин поджимает губы, угощает и велит:

– Расскажи, что в мире делается.

– Во! Что делается?! – Трифон любит лясы поточить. – А сами чего новости не смотрите?.. В конце мая в Магадане выпал снег. За один день месячная норма. Во! Природа как медведь. Медведь спит у себя в берлоге и лапу сосет, или что он там сосет – не знаю. Не тронь его, и будет спать спокойно, а потревожь, и он пойдет крушить все на пути. Так и природа, лучше с ей не связываться.

– Балабол ты, Трифон, иди, куда шел.

Трифон на слова не обижается.

– Дай еще конфетку, и пойду.

Савин тянется за костылем:

– Иди от греха подальше.

Трифон понимает, что здесь больше не обломится, и топает на поиски в другое место. Ходит, косолапит. Одну руку держит за спиной. Такая у него привычка.

Одноклассники

Гоша – это Игорь Голиков. Он сидел со мной в тюрьме за какое-то нелепое убийство. У него была не первая судимость.

Гоша часто вспоминал, как учился в одном классе с Алексеем Улюкаевым, в Люберцах, в школе № 43. Гоша с грехом пополам окончил 8 классов и ушел в ГПТУ, а будущий министр и банкир продолжал учебу. Они учились вместе восемь лет.

Жизнь у Гоши не сложилась, но – знай наших! – он гордился одноклассником и не без зазнайства говорил:

– Улюкаев учился хорошо. Мы росли шпаной, а он был толстеньким, в очках, каким-то неуклюжим, больше с книжками, чем с ребятами дружил, сторонился как-то, может быть, стеснялся, но его не трогали, потому что безотказно помогал.

После школы я с ним изредка встречался. Один раз в метро, когда он был студентом. Я ему тогда сказал: «Большим человеком, Леша, станешь. Поможешь, если обращусь?» Он сказал: «Обязательно помогу». Он был очень целеустремленным человеком.

А потом, наверное, в 2002 году, увидел я его по телевизору. Он был заместителем министра финансов.

Я подъехал к министерству, узнал, где находится, зашел в холл, охранник мне культурненько объяснил, как его разыскать. Я позвонил секретарю, сказал, что одноклассник, по личному вопросу.

Я ни в чем не нуждался, просьб у меня никаких не было, нужды не было, просто порадоваться хотел, что человек, мой одноклассник, добился чего-то в жизни.

Секретарь выпытывала у меня, где я учился с ним, по какому вопросу пришел. Я сказал:

– Увидеться и водки выпить.

Я уже бухой был.

Так он и не позвонил. Я телефон секретарю оставил. И на этом все заглохло. Я подумал: занят человек, некогда ему, и больше не стал беспокоить.

Борька Морячок

Борька по камере ходил в старенькой тельняшке, но на флоте не служил и моря никогда не видел. Просто с детства мечтал быть моряком, а в армию не взяли по причине легкой степени дебильности.

Так Боря и слонялся по поселку, не знал, чем себя занять, пока бес его не попутал: он убил по пьяни пожилую самогонщицу. Сначала изнасиловал, потом убил и поджег дом, где она жила.

Думал замести следы, будто в деревне можно что-то утаить.

Боря получил 16 лет особого режима. Сидел в камере с бывалыми людьми и ждал утверждения приговора.

Каждый день начинался для него с вопроса:

– Сколько Морячку сидеть?

Боря без заминки отвечал:

– Пятнадцать лет, пять месяцев, шестнажцать дней.

– Ого, как медному котелку! – удивлялся кто-то понарошку.

Боря что-то бормотал, но глаз ни на кого не поднимал. Потом хмуро отвечал:

– Ничего, выйду, будет 35 лет, еще не старый буду, найду бабу и женюсь.

Он умолкал, а черный от гнилых зубов рот так и оставался у него открытым.

После завтрака за Борю брались основательно и уже вся камера участвовала в представлении.

– Ты, Морячок, давай пиши жалобу на приговор суда. Дави на жалость, и пиши, что бабку убил из-за ревности.

– В натуре!

– Тебе дело говорят!

– Это уже другая статья, там такой срок не корячиться!

– Ты не менжуйся, Морячок, с кем не бывает! Пусть бабке не хватало десяти лет до ста, а сердцу не прикажешь.

Так Борю и подначивали целый день. А какой-нибудь паскудник терся возле Морячка и похабно приговаривал:

– У Бори попка как орех, так и просится на грех.

Даже картежники в углу отвлекались от игры и ржали так, что было слышно в коридоре.

Заканчивался день концертом самодеятельности. Кто-то от безделья выкликал:

– Давай, Боря, с выходом из-за печки!

Морячок выходил на середину камеры и бойко объявлял:

– Песни народные, блатные и хороводные! Исполняет заслуженный артист Борька-Морячок!

Ему шумно аплодировали. И Боря начинал:

Частушкам Борю научили в камере. Морячок пел с выражением, выкрикивал отдельные слова и разве что не пускался в пляс.

Концерт затягивался далеко за полночь. А утром снова кто-то вопрошал:

– Сколько Морячку сидеть?

Боря отвечал и у него как от зубов отскакивало.

В бараке

В подъезде барака одиноко стоял и разговаривал с кем-то незримым Саша Воробей. Лицо его выражало гнев. Он отчаянно жестикулировал и тыкал пальцем в своего невидимого собеседника.

Ум за разум у него зашел после смерти матери. Воробей ни с кем не общался, только сам с собой. Зэки – тоже люди. И многих из них нужно пожалеть, а не наказывать. Как все люди, зэки очень разные, но их чешут под одну гребенку и очень часто не считают за людей.

В бараке двести восемьдесят человек. Бочка арестантов. От окна ни на шаг не отходит атасник. Стоят на атасе не за страх, а за чай и курево. Когда атасник видит, что к бараку приближаются сотрудники колонии, он заполошенно кричит:

– Контора!

У зэков в запасе остается пара минут, чтобы попрятать мобильные телефоны и карты. Игра идет день и ночь. Под интерес играют не только в карты, но карты – это классика, традиция, обряд.

На зоне отряжают человека, который отвечает за игру и разрешает споры. За счет игры пополняется общак. А бараки эти, говорят, были построены во время войны, в 1943 году, тут содержали пленных немцев.

Вечная мерзлота

У зверей в лесу отсутствует аптека и нет «скорой помощи». Во время болезни они голодают и отлеживаются, и этого, оказывается, достаточно, чтобы излечить себя.

И я не стал обращаться в санчасть. С неделю отлеживался в бараке, поднимался только на проверки, дважды в день, пил пустой кипяток и ничего не ел.

Потом Вовка Колчин принес брусок сала грамм на сто и луковицу. У меня появился аппетит, и я быстро выздоровел.

Спать ложусь в верхней одежде, на голову нахлобучиваю шапку и опускаю уши.

На вечной мерзлоте души продрог барак, окоченел и почернел от горя.

В таком бараке и неделю прожить трудно, а люди сидят годами.

Под потолком висит лампочка Ильича, еще одна перегорела, читать при таком свете нельзя, розетки чуть не вываливаются из гнезда.

Вид у барака нежилой.

Но даже сюда приходила ночами любовь, и губ твоих изломанные линии я целовал во сне горячим ртом.

А в 6 утра включают радио «Маяк», и репродуктор оглашает лагерь лающими звуками. Можно уловить отдельные слова, но трудно разобрать, что говорят, и кажется, что репродуктор изрыгает брань.

Увечная правда

Он не стал для матери подарком, хотя родился под Новый год. Мать отказалась от новорожденного.

Но судьбе показалось мало, что он сирота, надо было у него отнять и ноги. Леня Корсаков представлял собой половину человека, ног у него не было совсем, и он передвигался на инвалидной коляске.

Меня в нем поражала жажда жизни, и однажды мы разговорились. Леня не пенял на свою судьбу.

– Я родился в Кемеровской области, в городе Ленинск-Кузнецкий. Мать меня оставила в роддоме, и я свою мать никогда не видел. Жил до семи лет в детском доме. Потом отправили в школу-интернат, там я учился до седьмого класса, и беда эта стряслась: поездом отрезало мне ноги.

Я рос хулиганистым, но в интернате все такие были и крали с малых лет, потому что государство не оденет, как хотелось, и конфет не купит, и на мороженое не даст.

– Как ты пережил потерю ног?

– Сначала я не верил, думал, это сон: проснусь, и все будет нормально. Попал в институт протезирования в Новокузнецке, два года там провел. Мне протезы сделали, один протез весил 6 килограммов, я ходил как терминатор. Поэтому в основном передвигался на коляске, но я быстро ездил, меня даже Шумахером прозвали.

– Стоп, Леня, только честно, ты сначала думал – сон, но потом, когда увидел, что ног нет, мысли о самоубийстве приходили?

– Нет, никогда, клянусь, я отвечаю, честно. Просто шло привыкание к новой жизни, стал спортом заниматься, там же специализированный институт, и для инвалидов были созданы условия, чтобы они могли спортом заниматься. У нас даже бассейн был, и я ходил в бассейн, чтобы научиться держаться на воде без ног. А после института меня отправили в специнтернат для инвалидов. Там я приловчился красть, в основном лазили по карманам, шмыгали возле магазинов; если пьяный подвернется, мы его обчистим, а так чтобы специально шли на кражу – нет, такого не было.

Когда стал совершеннолетним, меня перевели в другой дом инвалидов, там же, в Кемеровской области, а в 1996 году друг детства Арсений – он тоже сирота, мы вместе были в школе-интернате, – предложил перебраться в Москву.

В Москве мы сняли квартиру, сошлись с московскими карманниками – Арсений был вхож к ним – и пять лет проработали в метро.

– Проработали?

– Да, это мы так называем. Потом Арсений исчез, будто в воду канул, у меня появился другой товарищ – работают всегда вдвоем. Звали его Ромка. Он был беженец из Азербайджана и с малых лет работал по карману. У него, можно сказать, был криминальный талант: у кого хочешь вытянет. К нему многие тянулись, но он выбрал меня. А познакомились мы на Курском вокзале. Карманники всегда там собираются перед тем, как спуститься в метро. Ромка вытащит и мне передает, чтобы его с поличным не взяли. Я очень быстро научился распознавать подставы. Мне достаточно было взглянуть на пьяного, и я уже на сто процентов мог сказать, подстава это или нет.

Работали мы по вечерам. Бывало, сразу деньги поднимали, а бывало, что спускались в метро несколько раз. У каждого своя линия в метро.

Деньги в основном тратили на развлечения. Ромка помогал родным. Я любил сидеть в компьютерном кафе, по Интернету лазил, смотрел фильмы и понемногу откладывал на импульсные протезы, они работают на биотоках, один протез стоит шестнадцать тысяч долларов.

Мы вместе с Ромкой провели шесть лет, а потом нас приняли в метро, мы попались с телефоном. Тогда я получил свой первый срок. Мне дали год, а Ромке два с половиной года.

Десять месяцев я провел в тюрьме, а приехал в колонию в Орловскую область, и пора было освобождаться. Отпустили на четыре стороны, и я опять за старое. А что? Ни отца, ни матери, ни родины, ни флага. И уже по-крупному попался. Сейчас сижу за магазин, набрал фотоаппаратов на полтора миллиона рублей. Это было девятого мая, на праздник, в центре Москвы, на Новокузнецкой, магазин «Мир фото» называется. А вышло все случайно. Охранник из магазина вышел к киоску пиво попить. Он уже поддатый был, и я подъехал на коляске за водой. Мы познакомились. Он пригласил меня выпить в магазин. Ему одному скучно было. Я ему побольше подливал, и он уснул прямо на диване.

Я объездил магазин, вскрыл ножом витрины, охранник сам видеонаблюдение отключил, чтобы не видели, что постороннего пустил. А меня сняла уличная камера, вот этого я не учел, и меня потом вычислили. В конце мая приняли второй раз, и срок у меня теперь четыре года.

Под следствием я оба раза был в Бутырке. В 2006 году был в общей камере, она не была приспособлена для инвалидов, там было шестьдесят с чем-то человек, а шконок всего тридцать. И в 2008 году опять была общая камера, но перегруженности уже не было и «реснички» с окон убрали. Евросоюз в этом плане здорово помогал.

– А пенсию по инвалидности ты получаешь?

– Пенсия была, но она маленькая была, я даже не помню сколько. Я ведь как уехал в Москву, так нигде не становился на учет и пенсию не получал. А теперь – другое дело. Судят меня как инвалида первой группы с детства, вот приговор у меня на руках. Судят как гражданина России, а в зоне выясняется, что я не гражданин России, потому что паспорта у меня нет, и пенсию не оформляют.

Делают запрос в Кемеровскую область, где я паспорт получал, они не дают ответа и так эта канитель год тянется. Видят, что я в инвалидной коляске, видят, что ног у меня нет, а инвалидность не оформляют и пенсию не дают. Это такая несправедливость, что мои кражи по сравнению с этим – это ни о чем. В тюрьме вся сущность жизни познается. Не зря же говорят: кто был в тюрьме, тот в цирке не смеется.

– Леня, получается, что у тебя нет выхода; освободишься – и опять в метро?

– Может быть, получится найти своих родителей, я устал от бесприютности, хочу затеять поиск, как-то зациклился на этом, хочу написать в программу «Жди меня», может быть, они откликнутся, помогут. Если родителей найду, начну другую жизнь, семьей обзаведусь. Я мог бы на компьютере работать и содержать семью. У меня был друг Алеша, Мошкин Алексей, мы вместе протезировались в институте, у него ног нет, но у него свои колени, так он по горнолыжному спорту на паралимпийских играх занял первое место. Привет мне передавал. Видишь, как у него сложилось. А у меня по криминалу пошло. Но у него родители, отец и мать, ему, конечно, легче, у него поддержка есть.

– Леня, а если государство обеспечит тебя импульсными протезами, назначит хорошую пенсию, ты пойдешь воровать?

– Нет, конечно нет.

– А по привычке? Привычка – вторая натура.

– Нет. Как может человека потянуть в тюрьму? Это я от безвыходности воровал.

Леня на меня смотрел как на дурачка, и я понимал, что молол пустое: государство предпочтет опять запихнуть его в тюрьму, но не станет раскошеливаться на протезы.

Коты

Пожалуй, добрых тридцать лет я вынашиваю мысль создать приют для братьев наших меньших. Вид бродячего животного может мне испортить настроение на целый день.

На свободе я впитал в себя боль бездомных кошек и собак. А как я изводил себя, как убивался за своих котов, когда попал в тюрьму и они остались без призора… Боль была такой, что душа покинула грудную клетку и цепенела у меня над головой.

Я в ту пору жил один. Кров со мной делили два моих кота. Я обоих подобрал на улице чумазыми котятами, выходил, и до чего мы ладили, Бог радовался, глядя на нас.

Я замкнут по характеру, люблю природу, братьев наших меньших и трудно схожусь с людьми.

Меня арестовали на задворках февраля, и самый короткий месяц в году не лютовал напоследок.

В милиции в кабинете у оперативников со мной почти не разговаривали, но я чувствовал: что-то замышляют за моей спиной. Тревожные мысли клубились в голове и сминались одна другой, как облака перед грозой.

Вечером доставили в прокуратуру. Я был сам не свой, и невозможно было ни развеять этот сон, ни стряхнуть с себя пустое наваждение.

Так, надо думать, подсознание включает тормоза, чтобы человек, рухнув под откос, не был убит горем. Он может быть раздавлен, но останется живой и потом, когда осядет, отстоится боль, придет в себя и выкарабкается из-под завала переживаний.

Иные раны только время может врачевать.

Следователь – упитанный молодой человек. Его зовут Александр Борисович Мухортов. У него неприятное лицо, я это отмечаю сразу, но все-таки пытаюсь заглянуть ему в глаза, в надежде отыскать там душу.

Он не поднимает головы. Уткнулся носом в стол и сопит над протоколом. Чудится, что это древний жрец исполняет обряд жертвоприношения.

Я называю установочные данные, порываюсь что-то объяснить, но он осаживает меня жестом, морщится и просит не сбивать.

Я словно душу свою выронил из рук и глухо отвечаю на вопросы.

После оформления бумаг прошу отпустить домой. Время уже позднее.

Следователь зевает, будто намеревается меня проглотить

– Не могу, у тебя статья тяжелая.

Я спотыкаюсь на словах:

– Как? Тяжелая?

– Умышленное убийство, – говорит лениво следователь и не смотрит на меня.

– Вы шутите? Я никого не убивал!

– Разберемся. – У следователя сытый вид, и я в запальчивости срываюсь на крик.

– Так вы сначала разберитесь, а потом сажайте!

Следователь помял губы, поднял на меня водянистые глаза, и я понял, что его ничем не проймешь. В глазах у него не было выражения.

Я горько сознаю, что попал в силки. Меня тянет подобрать увесистое слово и запустить в Мухортова, но я помню про котов и не своим голосом прошу:

– У меня остались дома два кота. Они целый день голодные. Отдайте, пожалуйста, ключи от квартиры моей соседке, Жаровой Татьяне. Она кормила котов, когда я уезжал в командировку, и они привыкли к ней.

Следователь отмолчался.

Поздно вечером я очутился в изоляторе. Изолятор временного содержания пустовал, и я обретался в камере один.

Боялся приступов клаустрофобии, но как-то обошлось.

Всю ночь не сомкнул глаз; читал молитвы, какие помнил наизусть, и тысячу раз проклял себя за то, что связался с пьяницами.

На следующий день после обеда вызвали на допрос. На столе у следователя лежали ключи от моей квартиры, как нарочно – прямо на виду.

Дежурный адвокат выглядел сонным. Он был похож на сову, которая привыкла к ночной жизни и ничего не видит днем.

Я дал показания, но голова была занята другим. После допроса пробежал глазами протокол, не вникая, подписал, и напомнил, что просил отдать ключи от квартиры.

– Нет – отрезал следователь. – Я квартиру опечатал, и туда никто не войдет.

У меня остались на лице только глаза. Происходящее нельзя было осмыслить, оно не поддавалось объяснению. Я смотрел на следователя воспаленными глазами и ничего не соображал. Потом сбивчиво заговорил:

– У меня в квартире два кота! Вы понимаете?! Они погибнут! Вы их заживо замуровали! В квартире никто больше не живет!

Следователь молчал, что-то прикидывал в уме, наверно, на него подействовал мой исступленный вид.

– ...Вы понимаете?! Не мучайте котов! Как вас еще просить?! Человек ты или нет? Хочешь встану на колени?!

Я бухнулся на пол.

Мухортов с перекошенным лицом испуганно взглянул на дверь и зашипел:

– Встань сейчас же, слышишь.

Я поднялся с колен.

– Ты отдашь ключи?!

– Я поговорю с прокурором.

– Ты отдашь ключи?! – Я заорал и слился с криком, превратился сам в один сплошной и запредельный крик.

– Я поговорю, сегодня же поговорю.

Следователь проворно собрал папку и отделался от меня.

В тот же день суд без заминки вынес постановление о моем аресте, и вечером меня отправили в тюрьму.

Будто бульдозером прошлись по мне события последних дней, и я был раздавлен. В смятении слал заявления на имя прокурора города Вениамина Селифанова и заклинал, что если котов мучают с целью вынудить меня дать признательные показания, то я готов взять на себя не только это, но и все другие нераскрытые убийства за последние пять лет. (Столько времени я жил в Сергиевом Посаде).

Прокурор не отвечал.

Позже я узнал, что ключи от квартиры следователь так и не отдал...

Хорошо, соседка догадалась открыть форточку снаружи и выпустить котов через окно.

Я тешил себя мыслью, что когда выйду из тюрьмы, то первым делом пойду искать Яшку и Тимошку. И когда найду, возьму на руки Яшку и скажу: «Здравствуй, Яшка, рыжая мордашка, здравствуй, мой сердечный друг. Как я по тебе соскучился, как я за тебя переживал; да ведь и ты не меньше за меня переживал, знаю, не мяукай даже…»

Я живо представлял себе, как Яшка долго смотрит мне в глаза и заглядывает прямо в душу.

О себе я так не горевал. Каждый день молился за котов. Молитву по наитию придумал.

Никто не поверит, но спустя год Яшка объявился. Мне тогда отменили приговор, и он будто чувствовал, что меня могут отпустить. Больше года пропадал не знамо где и вдруг появился.

Его тогда сфотографировали, одичалого, голодного, и фотографию прислали мне. Надпись на обороте ликовала: Яшка нашелся!

Радости моей не было конца. Я почернел за этот год от горя и невзгод и теперь подолгу любовался на кота.

И почти два месяца крутился Яшка возле дома, словно поджидал, таил надежду, что вернусь, но новое судебное разбирательство длилось десять месяцев и новый приговор доконал меня. Дали восемь лет, а кажется, что осудили на пожизненное заключение... Век вековать в тюрьме.

Я только тяжело вздыхал и ничего не мог сказать.

Не шли слова.

А душа – бумага промокательная – впитывала в себя все.

Слезы впрок

Думал, что все слезы выплакал, оказывается, нет. Бог и тут предусмотрел, дал нам слезы впрок, чтобы до конца жизни хватило.

Душа корчится от боли, и я молча про себя кричу: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного…» И после каждого прочтения молитвы вижу, что душа моя покрыта язвами и гнойничками.

Бог проводит хирургические операции на душах.

Бог каждого смирит

Не забыть мне первый день в тюрьме. Как сквозь строй, проводит меня память. Зэк, распятый на решетке, что-то тщится сказать немым ртом… Господи, не приведи, можно тронуться умом.

Я попал в камеру в состоянии, близком к умопомешательству, заикался, разговаривал сам с собой. От горя можно сойти с ума, я едва избежал этой участи. И душу перебинтовать нельзя, когда она болит и кровоточит.

Меня своим участием выходили уголовники. Сами мыкавшие горе и попавшие в тюрьму в силу разных обстоятельств, а больше – по дурости, они оказались чище, благородней и добрей следователей, судей, прокуроров.

В тюрьму часто попадают от широты души, а на работу в суд, в милицию, в прокуратуру идут нередко бездушные люди. Это парадокс, но этот парадокс может погубить страну.

Сергиев Посад – столица православия. Троице-Сергиева Лавра привлекает паломников со всех краев, но верно говорят: «Где святость, там и пакость».

Тюрьма в Сергиевом Посаде находится на улице Болотной. От Лавры до тюрьмы рукой подать.

Архимандрит Трифон навещает зэков каждую неделю. Он служит в тюремном храме два десятка лет, и этот опыт дает ему право попусту не говорить: «Оказавшись среди тюремного общества, мы постоянно должны видеть в них людей не только с грехами, но видеть в них и хорошие качества, которые и нам помогут понять и свои недостатки. Видеть, что это люди, и многие из них порой лучше нас, чище, добрее».

Может быть, оговорился отец Трифон? Прямо огорошил… Нет. Архимандрит не одинок в своих крамольных мыслях.

Великий Достоевский в бессмертных «Записках из мертвого дома» отмечал: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уже все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват…»

Бог кого тюрьмой смирит, кого сумой, кого болезнями, порой неизлечимыми, кого смертью близких… Каждому воздаст. Не коснется эта благодать только тех, кто для Бога потерян. И я, возможно, так бы и коснел в самодовольстве, да тюрьма сбила с меня спесь.

Система дикая

Мелика Мнацакановича Мурадяна в тюрьме зовут Мишей.

Он инженер по образованию, окончил в 1967 году Московский энергетический институт, работал в конструкторском бюро электромеханического завода и вот уже двенадцать лет на пенсии.

Мише больше семьдесяти лет. Некурящий, худенький, он сидит на шконке, смирно положил ладони на колени, спинку старается держать прямой, но видно, что надломлен и на него давит груз.

У Миши срок три года, статья 111, часть 1 УК Российской Федерации: умышленное нанесение телесных повреждений. На самом деле была самооборона. Миша пырнул ножом соседа-наркомана, который был на 40 лет моложе и напал на старика.

Миша вернулся с Медведковского централа. Он присутствовал на рассмотрении кассационной жалобы в Московском областном суде, которое длилось ровно три минуты. Приговор оставили без изменения.

Спрашиваю у седого старика:

– Как вам наша правоохранительная система?

Он поправляет двумя пальцами очки:

– Система дикая. Я только сейчас начинаю это понимать. Такое впечатление, что народ этот никому не нужен. Я по своей истории могу судить, как устроена наша правоохранительная система и какой чинится произвол. Так нагло взять и перевернуть все с ног на голову…

Миша сокрушен. И я его понимаю: самого пропустили через мясорубку и превратили в фарш.

Я говорю:

– Это у них в порядке вещей.

– По-видимому, да. – Кажется, что Миша говорит на ощупь. – Меня ведь не сразу арестовали, и один знакомый мне сказал: «Тебя посадят, но ненадолго, выманят квартиру и отпустят».

Миша зорко смотрит на меня. Ждет ответа.

Я отмалчиваюсь.

Я уже знаю, что у нас был один следователь, наверняка он специализируется на тухлых делах. Знаю, что пьяницы нарочно колотили в мою дверь, чтобы вызвать драку и скандал, и я тоже проживал один в квартире.

У нас много с Мишей общего. Поэтому я молчу. Мысли меня захватили, как удавкой.