Александр Сидоров

История известной песни

Песня о громилах, которая прозвучала в первом звуковом советском кинофильме «Путевка в жизнь» (1931) Николая Экка, – одно из популярнейших произведений «блатного» фольклора. Тут, однако, следует заметить, что текст песни «Гаврила» (именно так ее называли уркачи в лесной сторожке, призывая Фомку Жигана: «Фомка, давай «Гаврилу!»), прозвучавшей в фильме, уникален и совершенно не соответствует той версии, которая обычно исполняется в наши дни. Исключение составляют разве что две начальные строки.

Следует ли из этого, что речь идет не об уголовном фольклоре, а об авторской песне, созданной специально для фильма? Не следует. Хотя можно с уверенностью говорить, что все «чисто воровские песни» того периода, отобранные для «Путевки», безусловно, подвергались определенной обработке. В основном она сводилась к сокращению оригинального текста. Так, «Позабыт-позаброшен» насчитывает во многих версиях десять и более куплетов, а «Гоп со смыком» и вовсе до трех десятков и более катренов, причем некоторые версии так и начинаются:

В других случаях называют «тридцать семь куплетов» и другие числа – кто сколько насчитал. Припевку «А ты не стой на льду» Фомка исполняет только в мужской партии («Не люби вора – вор завалится»), а ведь есть и «женская» («Я любила вора и любить буду»). «Голова ль ты моя удалая» звучит тоже с купюрами...

Вот и киношный «Гаврила» – всего лишь сокращенный вариант одной из популярных в то время уголовных песен. На то, что «Гаврила» не допет до конца, указывает, на наш взгляд, последний куплет, в котором для Гаврилы с подельником все завершается благополучно и они убегают от «мильтошки». Между тем ВСЕ варианты этой песни, зафиксированные до выхода фильма «Путевка в жизнь», то есть до 1931 года, завершаются для двух приятелей плачевно: их обязательно задерживают.

Кому громилы «совали в лапу»?

Самый ранний вариант песни обнаружили фольклористы Михаил Лурье и Анна Сенькина в сборнике из восьми песен Петра Козина (1921). Петр Козин одно время преподавал в детдоме имени Достоевского в Саратове, там и почерпнул несколько образчиков уголовного репертуара.

У Козина песня следует под номером 2. В том, что речь идет именно об одной из самых ранних версий «Нас на свете два громилы», нет сомнения, хотя текст начинается сценой в суде, которая вовсе отсутствует в киношной песне:

Лурье и Сенькина справедливо отмечают: «Воровская песня, бытовавшая в криминальной среде в 1920-е годы, но возникшая, по всей вероятности, раньше, известна как песня про двух громил». Далее следуют примечания фольклористов с пояснением лексики, которая использована в песне.

«А по левой – “преседатель”» – вероятно, имеется в виду председатель суда. Суд присяжных в начале XX века состоял из присяжных заседателей, принимающих решение о виновности или невиновности подсудимого, и одного профессионального судьи, который назывался председателем суда и следил за соблюдением на судебном процессе правовых норм.

«В ‘Завещальную” зашли» – скорее всего, имеется в виду совещательная комната, куда удаляются присяжные заседатели для обсуждения и вынесения приговора.

«Оправдательну нашли» – речь идет либо о самой взятке, оставленной в «Завещальной», либо о том, что судьи-взяточники нашли статью закона, по которой можно оправдать подсудимых.

«Ты извощик – в ресторан! / Ты ли Ванька ? – я в карман». – Cмысл второй строки не вполне понятен (в других вариантах куплет начинается так: «Вот заходим в ресторан, / Гаврила – в рыло! Я – в карман!»). Возможно, «Ванька» здесь – имя нарицательное в значении «извозчик».

«И каклеточков закажим» – то есть котлеточек (просторечный вариант произношения и грамматической формы).

Сгореть – попасться на совершении преступления, быть арестованным, задержанным.

Привратник – здесь: тюремный сторож.

Пайка – порция (обычно – хлеба), выдаваемая заключенному в тюрьме [ Лурье М.Л., Сенькина А.А. (Петербург). «ПЕСНИ САРАТОВСКИХ ДЕТДОМОВЦЕВ В ЗАПИСИ ПЕТРА КОЗИНА (1921). Текст и комментарий». – Сборник статей к 60-летию А.К. Байбурина – СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2007. – (Studia Ethnologica; Вып. 4). С. 511537. ].

Тут не обойтись без нескольких серьезных замечаний.

Во-первых, хотя песня дореволюционная, однако события, происходящие в суде, совершенно фантастичны и имеют мало общего с действительностью. Во-первых, уголовные преступления, не связанные с «политикой», действительно решались судом присяжных заседателей. Однако о присяжных даже не упоминается, а ведь именно в их руках находилась судьба обвиняемых! Присяжные решали, виновен или невиновен обвиняемый, заслуживает снисхождения или нет. Судья же только выносил приговор на основании решения присяжных (если обвиняемый признавался виновным, председательствующий лишь определял, какой срок получит преступник). Однако главный персонаж, хотя и упоминает, что «судей немало», однако называет только председателя и прокурора – но не присяжных!

Можно возразить: под «множеством» судей «герой» повествования и имел как раз присяжных. В конце концов, даже если бы он и не упомянул их – так ведь не назвал он и защитника, чье присутствие обязательно (он назывался «присяжным поверенным»).

Но, если речь идет о суде присяжных, в таком случае в какую «Завещальную» и кто зашел? Где именно и кто «нашел оправдательну»? «Завещальная», понятно, – ироническое определение совещательной комнаты (приговор таким образом сравнивался с завещанием, а осужденный – с живым мертвецом). Но совещательной комнаты для присяжных или совещательной для судьи? Казалось бы, если «оправдательну нашли», то есть используется множественное число, речь – о совещательной комнате для присяжных. Однако и у председательствующего было два так называемых «товарища судьи», с которыми он совещался при вынесении приговора.

Да дело не только в этом. В заседании участвовали 12 присяжных заседателей. Нести взятку этой «кодле», с одной стороны, весьма накладно по сумме, с другой – уговорить всех до одного практически невозможно. Кроме того, следует учитывать состав и психологию имперского суда присяжных, который возник в России после судебной реформы 1862

1864 годов. Как пишет историк Анна Бердинская:

«Исполнять обязанности присяжного заседателя мог представитель любого сословия, включая крестьянство. И даже большинство присяжных поверенных как раз и составляли представители крестьянства... По своей репрессивности суд присяжных почти втрое превосходил дореформенный суд. Количество осужденных постоянно превышало количество оправданных... К наиболее распространенным преступлениям против собственности и против личности присяжные относились строже судей» [ Бердинская А. И. Суд присяжных в России конца XIX – начала XX века. – Самарская государственная областная академия (Наяновой), см. http://www.bibliofond.ru/view.aspx?id=719658 ].

Впрочем, к началу ХХ века «сократилось количество крестьян, являвшихся наиболее бедными и необразованными среди присяжных заседателей. В то же время крестьяне по-прежнему, особенно в негубернских уездах, составляли более половины заседателей» [ Там же. ]. Отбирались только лица, умевшие читать и писать по-русски, исключались из состава присяжных лица малоимущие и недостаточно самостоятельные в своих суждениях. Подкупить 12 таких присяжных одновременно

полная нелепость.

А из текста ясно, что «оправдательна» при любых раскладах не обошлась без денежной взятки, которую преступники всунули судье и прокурору:

Так что в песне суд присяжных вообще не принимается во внимание. Отчетливо видно, что подсудимые обращаются прямо к прокурору и председателю. Нет, перед нами явно сказочное происшествие, «блатной рОман», имеющий мало отношения к реальной жизни.

Подкупить присяжных подсудимые не имели возможности, а в случае обвинительного вердикта роль судьи сводилась к нулю. Прокурор еще куда ни шло: он хотя бы мог изложить присяжным дело так, что громилы показались бы ангелами небесными, и тем воздействовать на присяжных. Но судья в таких делах ничего не решал, а лишь утверждал вердикт и закреплял его юридически.

Таинственный Ванька

Еще туманнее таинственная строка с упоминанием некоего Ваньки. Помните: «Ты извощик – в ресторан! / Ты ли Ванька ? – я в карман»? Лурье и Сенькина предполагают: «Возможно, “Ванька” здесь – имя нарицательное в значении “извозчик”».

То есть один из «громил» обращается к вознице. Но сама строка выглядит неясной, сумбурной, нелогичной. Зачем спрашивать у извозчика то, что и так понятно, поскольку извозчик-то уже назван! И при чем тут карман? Чей карман, кто кому это говорит?

Попробуем разобраться в этой китайской грамоте.

Да, слово Ванька в значении «извозчик» использовалось как минимум с начала XIX века. Но речь идет не о простом извозчике. Вот что замечает по поводу «Ваньки» языковед Владимир Елистратов в словаре «Язык старой Москвы»:

«ВАНЬКА. Разновидность извозчика. Обычно об извозчике “с плохим выездом” (Е. Иванов). “...назвать простого живейного извозчика-москвича ванькою – значит нанести страшную обиду его амбиции и задеть его репутацию” (И. Кокорев). Обычно ваньки – это провинциалы-крестьяне, подрабатывающие в Москве извозом зимой».

То же подтверждает и «Малый академический словарь»:

«Легковой извозчик на плохой лошади с бедной упряжью. “Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока”. Пушкин, “Пиковая дама”».

Владимир Рогоза в Интернет-журнале «Школа жизни.ру» подробно описал «ванек»:

«Самые дешевые экипажи были у “ванек”, которые приезжали в Москву из деревень на своих лошадках, иногда брали лошадей у хозяев в аренду. “Ваньки” просили недорого, работали много, готовы были ехать, куда прикажут. Но не всякий москвич сядет в их колымаги. Небогатые мещане, мелкие чиновники, приказчики, простой люд, разжившийся лишней копейкой, – это клиенты “ванек”. “Ваньки” были самыми бесправными, желающих поживиться за их счет всегда хватало...

Значительную часть дохода “ваньки” ежедневно сдавали хозяину извоза, у которого стояли на постое... За поездку “с ветерком” “лихач” просил не меньше 3 рублей, тогда как “ванька” брал за поездку 30

70 копеек. 

...Иван Тимофеевич Кокорев еще в середине XIX века писал в одном из своих очерков: «Потребностям московских пешеходов удовлетворяют почти одиннадцать тысяч извозчиков; из этого числа не более трех тысяч постоянно живут здесь, а прочие – все “ваньки”» [ Рогоза В. Зачем Москве были нужны «ваньки», «голубчики», «лихачи»? – http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-13441/ ].

Чтобы совсем уже усугубить негатив, заметим, что «ванек» также называли «ночной», «ночник», поскольку крестьяне-извозчики работали также по ночам, чтобы увеличить выручку. Но, помимо них, «ночными», «ночными брокарами» москвичи называли ассенизаторов, которые исполняли свою «вонючую работу» только ночью, вывозя в соответствующие места бочки с дерьмом («брокар» – иронический намек на известную парфюмерную фирму «Брокар и К^о»).

Таким образом, строку песни «Ты ли Ванька?» можно было бы трактовать как оскорбительное обращение к извозчику-лихачу, чтобы заставить его ехать побыстрее. Но идущее следом «Я – в карман!» совершенно не связано с предыдущей репликой и воспринимается чужеродно. При чем тут карман? В огороде бузина...

Существует и более логичное, вменяемое объяснение. У жаргонного «ваньки» есть и другое объяснение, зафиксированное в начале ХХ века у Василия Трахтенберга в словаре «Блатная музыка («”Жаргон” тюрьмы»):

«ВАНЬКА. Арестант, находящийся под следствием и прикидывающийся психически расстроенным для того, чтобы “идти по VIIІ-му отделению”, т. е. быть отправленным в больницу для испытания и в случае признания комиссией слабоумия избежать суда и наказания. Отсюда выражение – “валять Ваньку”» [ Разумеется, вовсе не отсюда, а от русской игрушки «ванька-встанька» – куклы с основанием в виде шара, которую нельзя уложить на бок. ].

С этим значением связано и жаргонное «ванек» – недалекий человек, придурок. Естественно, оно восходит к фольклорному образу русского Ивана-дурака (помните детское: «Ванька-дурак, курит табак, спички ворует, дoма не ночует»).

Однако мы помним, что Иван-дурак в русских сказках – малый не промах и зачастую всех обводит вокруг пальца. Поэтому позднее появляется персонаж «лакейского театра»: представлений, которые давали барину его крепостные слуги. Это – «Ванька-малый, малый бывалый» – разбитной, верткий, острый на язык слуга, который сыплет шутки-прибаутки, морочит барину голову и издевается над ним. Роль барина играл другой лакей. Замечательно описана сцена у Владимира Гиляровского в очерке «Лубянка» из книги «Москва и москвичи». Приведем отрывок:

«Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами... В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.

– Ванька, трубку!

И вмиг вбежал с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке человек с проседью, в подстриженных баках, на одной ноге опорок, на другой – туфля. Подал барину трубку, а сам встал на колени, чиркнул о штаны спичку, зажег бумагу и приложил к трубке. Барин раскурил и затянулся.

– А мерзавец Прошка где?

– На нем черти воду возят...

– А! – барин выпустил клуб дыма и задумался. – Ванька малый! Принеси-ка полштоф водки алой!

– А где ее взять, барин?

– Ах ты, татарин! Возьми в поставе!

– Черт там про тебя ее поставил...

– А шампанское какое у нас есть?

– А которым ворота запирают!

– Что ты сказал? Плохо слышу!

– Что сказал – кобель языком слизал!

– Ванька малый, ты малый бывалый, нет ли для меня у тебя невесты на примете?

– Есть лучше всех на свете, красавица, полпуда навоза на ней таскается...»

И так далее.

Именно из этого театра перекочевал «Ванька-малый» в «большую жизнь» и стал начальной частью различных забавных присказок. Этакий на вид простак, а на самом деле ловкач-слуга, шустрила-остроумец, который прикидывается «лопушком».

Возможно, «Ванькой» (по аналогии с ловким прислужником) назван подельник «главного героя». Теперь-то нам легко понять, что «главный герой песни» обращается не к извозчику, а именно к приятелю! Речь идет о «разделении ролей» в преступном промысле. Обычная практика «кармашей»: один «поднимает кипиш» (шум-гам), отвлекая на себя внимание, другой в это время «работает» по карманам. В 20

30-е годы прошлого века отвлекающего называли «вертухало» (от русско-малороссийского «вертухаться» – поднимать шум, вырываться). На одесском жаргоне эти ловкачи звались «фартицерами»: «Опытный и ловкий помощник, без которого ни один хороший и осторожный “маравихер” [ Маравихер (правильно – марвихер) – карманный вор (иврит). ] не отправится в “райзен” [ Райзен – (от нем. «путешествовать») славянском жаргоне «гастроли»: путешествие, во время которого совершаются кражи. ]. Обязанность его – совершать “оттырку” в производимых маравихером кражах» (Григорий Брейтман. Преступный мир). Отсюда и «фортецел» (предмет, который держат, чтобы скрывать процесс кражи, – пальто, газета, сумочка), и выражение «для фортецела» – для отвода глаз.

Другими словами, помощник карманного вора «валяет ваньку», чтобы отвлечь внимание от подельника.

В качестве лирического отступления: в Великую Отечественную «ванька-малый» трансформировался в «ваньку-взводного» (реже – «ваньку-ротного») – офицера низшего звена, вояку переднего края, которому нечего терять. Такие люди прикрывали собой и своим взводом «тыловых крыс». Писатель Виктор Астафьев в статье «Окопная правда» (журнал «Родина») писал:

«Справедливость единственно где была, так это на передовой, на самой-самой... Никаких комиссаров, никакого НКВД, никаких следователей, которые в кино по окопам лазят. Да они обделаются еще на подходе к передовой! Никого там из них не было, там самый главный был Ванька-взводный с засаленным пузом – бегает с пистолетом, матерится…»

И подобных воспоминаний о «ваньке-взводном» немало. Таким образом, военный фольклор тоже воспринимал «ваньку» как человека, который «принимает огонь на себя». И в то же время как «ваньку-малого», поскольку такой офицер на передовой резал правду-матку начальству любого ранга: обычно «ванька-взводный» выживал не более месяца, а на повышение такие «литехи» рассчитывать не могли.

Есть и другая версия, когда под «ванькой» разумеется взломщик; влияние на жаргон названия народной песни «Ванька-ключник» – переделка одноименной баллады поэта Всеволода Крестовского. Хотя в песне Ванька без всяких ключей овладел княжеской женой, уголовники переосмыслили «Ваньку-ключника» как «домушника» (специальность «слесаря» – уголовника, подбирающего отмычки к замку) или «медвежатника» (одесское «шниффер»).

Иными словами, один из подельников уточняет у «кента» специализацию и, убеждаясь, что «профессии» у них не схожи, говорит о том, что сам он «сработает» чужой карман.

Однако же, на мой взгляд, все перечисленные версии, хотя и предлагают довольно внятное объяснение строки о Ваньке, на самом деле все же недостаточно убедительны. А между тем существует совершенно простое, ясное и абсолютно логичное объяснение.

Я на все сто процентов уверен, что Козин при записи песни... просто недослышал, неправильно понял одно слово, исказил его – и тем самым внес дикую несуразицу! Собиратель записал «Ты ли Ванька?», хотя исполнитель пел совсем другое:

Вместо жаргонного «тырим» Козину услышалось «ты ли».

«Тырить» на арго значит красть. Это общее название, от существительного «тырка», что значит кража вообще. Между тем уголовники, которые принимали участие в «тырке», распределялись по ролям. Сейчас такое распределение уже устарело, но еще в конце 1980-х мне встречались старые крадуны (и немало), которые подробно разъясняли эту «специализацию». Итак, непосредственно карманную кражу совершал тырщик – он выуживал кошелек. Жертву к нему притеснял и удобно поворачивал для «работы» притырщик. «Притырщиков в толпе могло быть несколько. То же и с оттырщиком (или «оттырщиками») – жулик в этой роли оттеснял в толпе лишних людей, которые могли помешать процессу кражи, создавал «комфортное пространство» «тырщику». Затем наступала очередь перетырщика: этому незаметно передавали добычу, чтобы в случае чего главный «крадун», если на него падало подозрение, не попался с добычей. Сейчас это называется стоять на прОпуле, пропулить. Наконец, затырщик – жулик, который прятал при себе вещь и «соскакивал» [ Любопытна этимология этого слова. Видимо, оно пошло в значении «убежать», «избежать неприятных последствий» от трамвайных воров, поскольку последний в цепи участников «тырки» действительно соскакивал с подножки трамвая. ].

А теперь вернемся к «темной» строке. Отметим, что она включает две реплики, разделенные тире. Если принять мою версию, тогда один из подельников задает вопрос другому, чье имя Ванька: – «Тырим, Ванька?» В ответ «кореш» соглашается, но тут же выбирает себе роль «главного» – «тырщика»: «- я – в карман!»

Неожиданное подтверждение своей версии я получил в песне «Мы со Пскова два громилы» из повести Вениамина Каверина «Конец хазы». О ней у нас будет отдельный разговор, пока же приведу всего один, но важный для нас с вами куплет:

Вот вам и Ванька-«тырщик»! Вопросы есть?

Эй, Самара, качай воду!

Существует и другой вариант «Громил» 1920-х годов – из сборника «В Петрограде я родился... Песни воров, арестантов, громил, душегубов, бандитов» из собрания Ореста Вениаминовича Цехновицера – советского литературоведа, исследователя фольклора. В собрание вошли песни, записанные Цехновицером в 1923–1926 годах. На странице 36 встречаем нужный нам вариант:

Прежде чем перейти к «уголовной» части, рассмотрим зачин с Самарой.

В современных примечаниях к репринтному изданию сборника Ореста Цехновицера («Красный матрос», Санкт-Петербург, 2013) авторы комментариев пишут следующее:

«Ты Самара качай воду... – см. народную песню: “Эй, Самара, качай воду / дайте ходу пароходу...” (А. Стрельченко и ансамбль русских нар. инстр. № 3300).

качай воду – в значении: “иди, куда посылают”, “ступай”».

Прежде всего мне не довелось встречать выражение «качай воду» в упомянутом выше значении ни в современном «живом» уголовном арго, ни в каких-либо письменных источниках, за исключением современного «Толкового словаря уголовных жаргонов» и повторения со ссылкой на него некоторыми другими изданиями. Однако названный «словарь» нельзя считать справочником, заслуживающим доверия: обычная некритичная компиляция из любых источников, в том числе совершенно нелепых, к тому же без минимальных помет – где, в какой период использовался термин и т.д.

В русском языке выражение «качать воду», однако же, и впрямь существовало – в значении «попусту тратить время», болтать впустую. Например, у Юрия Нагибина в «Трудном пути»:

«

Там одна ухватка: сначала пообещают, а потом шиш винтом...

Хватит воду качать! – поморщился Трубников. – Будет вам и белка, будет и свисток».

Других толкований ни в живом языке, ни в жаргоне не было и нет. Комментаторы правы в одном: зачин действительно связан с народной песней «Эй, Самара». Самарцы издавна считались «водохлебами», любителями много чаевничать. Отсюда и сложилась в народе песня:

Таким образом, за самарцами закрепилась характеристика любителей попить чайку при любом удобном и неудобном случае. И все же выражение «Э[, Самара, качай воду» не имело первоначально отношения к «безумному чаепитию». Действительно, откуда взялся неведомый пароход, которому непременно надо «дать ходу»? В других вариантах и того пуще: «Дайте воду пароходу!»

А дело в том, что в дореволюционной Самаре начала ХХ века хозяйствовал крупный купец Флегонт Михайлович Баукин, содержавший чуть ли не собственный флот, включавший в себя четыре парохода, более десятка дебаркадеров и барж. Один из пароходов, «Самара», был предназначен для тушения пожаров. О нем-то и речь.

Из блога самарских краеведов [ http://www.kraeved-samara.ru/archives/539 ] узнаем о городе следующее:

«Изначально место для крепости его основателями было выбрано на возвышенном мысе левого волжского берега... подача или подвоз воды из Волги на территорию Самары всегда оказывались серьезной проблемой… из-за крутизны склонов к воде нельзя было ни сойти, ни съехать. В результате город, стоящий у полноводной реки, в течение двух с лишним столетий был почти полностью безводным, а потому беспомощным перед регулярно свирепствовавшими в нем пожарами».

Правда, 1 января 1887 года в Самаре был сдан первый водопровод, а к 1917 году общая длина уличных водосетей достигла 80 километров. Однако проблемы это не решило. Вот что вспоминает старожил Иосиф Милькин:

«Я родился в Самаре в 1913 году и жил в этом городе до восемнадцати лет... Дома в Самаре во времена моего детства были в основном деревянные, и в городе довольно часто случались пожары. Для борьбы с пожарами, кроме пожарной команды с пожарниками в сверкающих медных касках, мчащихся на пожар на повозках, запряженных крупными конями с развевающимися гривами, на Волге был пожарный пароход “Самара”. На этом пароходе была установлена сильная машина, благодаря чему насосы посылали мощную струю воды, достававшую чуть ли не до середины города. Поэтому, когда где-нибудь возникал пожар, пароход “Самара” спешил на помощь. У жителей была такая припевка: “Эй, “Самара”! Качай воду! Дайте ходу пароходу!”»

То же самое – у Льва Кассиля в повести «Вратарь республики»:

«Ночью набат снова перебудил всех. На улице было светло и красно. Мимо окон бежали люди. Мальчики слышали их голоса:

– У баков горит… Галахи подрались… Красного петуха пустили…

А через полчаса мальчики услышали протяжный вой сирены. Это пришел из Саратова быстроходный пожарный пароход “Самара”, о котором на Волге была даже сложена песенка: “Эх, Сама-ара, качай воду…”»

Но к чему переделанный отрывок фольклорной песни «вклеен» в историю о двух громилах? Убери Самару – содержание ничего не теряет. Скорее всего, речь о «местечковой гордости». Притом что сама уголовная версия, судя по тексту, родилась как раз не в Самаре, а в Питере после 1924 года, когда городу было присвоено имя Ленина: ведь в финале оба самарца прибывают в ленинградскую тюрьму. Незадачливые грабители всего лишь обращаются за помощью к родимой сторонушке. В этом смысле словосочетание «качай воду» может трактоваться как просьба обеспечить побег, любыми путями вытащить на волю. «Качай воду» значит «спасай!».

Не лишне приметить, что припевка насчет Самары разошлась во времена гражданской войны по всей России вместе с разнообразными революционными частушками, которые сопровождались рефреном:

Так же и «Яблочко» пелось на широких просторах Отечества – причем и «красными», и «белыми»:

«Самара, качай воду, комиссарам дай свободу!» – фольклорный мостик от «комиссаров» к «хулиганам». В общем, новая версия куплетов про громил перебивалась припевом о Самаре, хотя и возникла в другом месте.

Именно в «самарско-ленинградском варианте» впервые подельник «героя» меняет имя с Ваньки на Гаврилу! А вместе с именем – и «специализацию». «Он за горло, я в карман». Речь уже не о «чистой» карманной краже, а о грабеже. И Гаврила – не «тырщик», как Ванька в песне «На соборе часы бьют», а типичный «штопорила» – грабитель. Он хватает «клиента» за горло (обычный прием – пальцами за кадык, за «яблочко»), а роль тырщика переходит к его подельнику.

И еще одно любопытное наблюдение. Я имею в виду использование жаргонного «засадить» в значении «украсть».

То есть уголовник крадет чемодан на вокзале. Но вы не найдете нигде – ни в нынешнем «живом» арго, ни в словарях, ни в художественной литературе – подобного использования «засадить»! В просторечии это – ввести пенис кому-либо во время полового акта; ударить кого-либо крепко («я ему по яйцам так засадил – мало не покажется!»); истратить деньги («я на эту стерву все бабло засадил!»). В уголовном арго – воткнуть нож или иной пригодный для сего предмет в жертву («засадил ему перо в кендюх»); проиграть что-либо («засадил ему в буру все шмутье»); посадить в места лишения свободы надолго.

«Засадить» в смысле «украсть» – такое словоупотребление практически не встречается.

А вот поди ж ты! В середине 1920-х (когда и возник вариант с Самарой) какое-то время так в уголовной среде говорили. Причем можно даже с большой долей точности определить, что значение это появилось на «фене» между 1923 и 1927 годами. Почему так определенно? Есть тому причина.

В 1923 году известный 50-летний юрист, криминолог Сергей Михайлович Потапов выпускает в Москве справочник для служебного пользования «Блатная музыка. Словарь жаргона преступников. Издание Управления Уголовного Розыска Республики». Словарь, честно говоря, как говорят в Одессе, «не фонтан». Потапов, помимо всего прочего, набивает его всякой мишурой (с точки зрения практического использования, конечно): офенской лексикой, давно устаревшими словами, в том числе из отошедшего в прошлое языка каторжан. В общем, творение «диванного академика», который на скорую руку скомпилировал нечто малоудобное для угро новой республики.

В 1927 году профессор переиздает в столице свой справочник – уже под названием «Словарь жаргона преступников (Блатная музыка). Народный Комиссариат Внутренних Дел. Не подлежит оглашению. Составил по новейшим данным С.М. Потапов». Несмотря на то, что профессор оставляет много прежнего мусора, какая-то часть «новейших данных» в словарь попадает.

И вот тут мы находим желанное «ЗАСАДИТЬ – проникнуть для совершения кражи». Ну, очень близко к тому, что мы имеем в песне. Других реальных свидетельств подобного словоупотребления доселе мне встречать не приходилось.

Но что совсем уж замечательно, так это параллель с немецким уголовным арго! Здесь словечко beistecken как раз означает 1) стащить, украсть; 2) засадить в кутузку... Вполне можно допустить, что новое значение «стащить» русский жаргон мог заимствовать как раз из немецкого. Вообще-то влияние немецкого языка на русское арго – не открытие, наша «феня» заимствовала много немецких слов. Но обычно она перенимала их в первоначальном виде (например, «мессер» – нож) или же в искаженном («месарь» – тот же нож). А вот чтобы путем перевода – это, знаете ли, большая редкость.

Франтик с медалью и отец Залупий

Сцены суда в обоих рассмотренных нами вариантах перекликаются явно, и прежде всего – в характеристике судебных чиновников; разве что председатель – не «карманов обиратель», а «Иуда и предатель».

Что касается куплета

то имеется в виду адвокат, который сидит «налево» – то есть как раз напротив прокурора, сидящего «направо». Возникает резонный вопрос: что это за такая «золотая медаль» у защитника – «франтика молодого»? Речь ведь идет о советском времени начиная с 1924 года, а тогда никаких «золотых медалей» адвокатам не полагалось. Правда, с 1922 по 1988 год существовал «фрачный знак» советской адвокатуры (коллегии адвокатов). Однако он изготавливался из алюминия, который с золотом никак не спутаешь. К тому же размер знака на «медаль» никак не тянул – 25 на 30 мм. Значок прикручивался к лацкану пиджака. Вот как описывает его кандидат юридических наук Роман Мельниченко:

«Щит, обрамленный золотым венком. Левая часть венка из дубовых, а правая из лавровых листьев. В центре – стилистическое изображение солнца, с расходящимися лучами. По краю солнечного диска на синем фоне изображена надпись “КОЛЛЕГИЯ АДВОКАТОВ МОСКВЫ”. В центре солнечного диска на красном фоне в профиль находится барельеф Ленина Владимира Ильича. Под солнечным диском изображена раскрытая книга».

Итак, советский знак коллегии адвокатов выглядел неброско. Прямо скажем – скромненький значок. В этом смысле знак присяжного поверенного в Российской империи был куда как представительнее. Игорь Бушманов в статье «Знаки отличия российского адвоката» («Новая адвокатская газета» № 12 (173), 2014 год) подчеркивает:

«Присяжные поверенные в округе Одесской судебной палаты настолько уважали и ценили свой нагрудный знак, что носили его даже после установления советской власти, выпилив со знака корону Российской империи».

Так что либо корни «самарской версии» «Двух громил» следует искать именно в Одессе, либо подобные «вольности» в первые годы Советской власти позволяли себе адвокаты из «бывших» и в других регионах республики.

Как бы то ни было, «старорежимные» знаки отличия присяжных поверенных отличались от советских своей «презентабельностью». В императорской России каждый адвокат постоянно носил слева на лацкане фрака, пиджака или сюртука нагрудный знак, который являлся отличительным признаком присяжного поверенного. Этот нагрудный знак был утвержден Государственным советом 22 января 1866 года. Согласно Правилам, «знак изготовлялся из серебра, с изображением герба судебного ведомства, окруженного дубовым венком». На знаке присяжного поверенного был изображен так называемый «столп закона»: историческая российская эмблема всех правоохранительных организаций – увенчанная императорской короной колонна с прямоугольным щитком с надписью «ЗАКОНЪ». У адвокатов левая часть венка была из листьев дуба, а правая – из листьев лавра.

Ага! – может воскликнуть приметливый читатель. Так ведь и царский знак был вовсе не золотым, а серебряным! Если придерживаться строгих правил, то

да. Однако каждый вступавший в ряды поверенных имел право заказать свой знак у частного производителя (лишь бы в целом элементы соответствовали требования 1866 года), поэтому двух одинаковых по форме знаков практически не встречается.

Полноразмерные знаки действительно изготовлялись из серебра и бронзы. Однако многие присяжные поверенные покрывали серебро позолотой, и такой знак смотрелся именно как золотой! Действительно: в правилах говорится о серебряном знаке, но не запрещается его позолотить. А что не запрещено, то, как известно, разрешено. Размер знаков был 3,5 х 4 см. Однако особо «пижонистые» адвокаты позволяли себе знаки и покрупнее; мне доводилось видеть и высотой до 5 сантиметров. А это уже куда ближе к медали. «Франтик молодой», спилив с верха колонны корону, мог появиться с такой «золотой медалью» и в советском суде середины 1920-х годов прошлого века. (Хотя – неведомый «редактор» текста блатной песни мог влепить золотую медаль и просто «для красоты слога».)

Но вот другая загадка куда круче. Я имею в виду куплет:

Что скрывается за «цензурным» многоточием? Кто это – «за.....»? Прошу обратить особой внимание на пять точек после начального «за». Судя по всему, они соответствуют оставшемуся количеству букв в неведомом неприличном слове – в том числе и последняя, которая не может быть точкой в конце предложения, поскольку мы сохранили стиль оригинала, где точка как обозначение оконченного предложения ставится лишь в завершении куплетов.

Судя по тому, что далее следует: «и недолго нас судили»

, неизвестный товарищ встает в конце процесса, а далее громил отправляют в Ленинград. Возможно, речь о судье? Ведь он и впрямь встает, зачитывая приговор. Или о судебном приставе, который во время судебного заседания может и присесть? Или о конвоире?

Но главное все же – таинственное «за». Если далее идет многоточие, значит, имеется в виду нецензурное слово, которое хоть как-то рифмуется со строкой «Он мальчишка на все руки». Пять точек указывают точное количество пропущенных букв.

Убейте меня веником, но мне приходит на ум лишь одно слово, причем производное от нецензурного названия крайней плоти мужского полового члена. Это мифическое матерное имя «Залупий». В грубом русском просторечии оно достаточно распространено: здесь и святой Залупий, и отец Залупий, и «уважительные» Залупий Петрович (Иванович), Залупий Мудеевич... По количеству точек «Залупий» подходит в самый раз и может относиться к любому из перечисленных выше персонажей песни. Выбирай по вкусу... Залупий же образует и неточную рифму со строкой «мальчишка на все руки». Другие варианты не просматриваются в принципе – вообще не один.

Именно в «самарском» варианте песни о громилах впервые появляется рефрен-абракадабра: «Чум-чара-чура-ра, / Ку-ку-ага, ишь ты, ха-ха». Впрочем, не слишком ли я поспешил, отдавая в случае с рефренами «пальму первенства» варианту «Ты, Самара, качай воду»? Тут, пожалуй, можно и поспорить...

Мы со Пскова два громилы...

«Самарский» вариант «Двух громил» датируется периодом между 1924 (упоминание Ленинграда) и 1926 годами. Когда точно, собиратель Орест Цехновицер не пишет. Зато существует вариант с более точной датой. Это песня «Мы со Пскова два громилы» из повести Вениамина Каверина «Конец хазы» [ Хаза – притон уголовников; просто квартира (заимств. жаргоном из нем. das Haus дом, через идиш). ], опубликованной в 1924 году. Скорее всего, вариант Каверина – более ранний по отношению к «Самаре». Все-таки прежде чем выйти в свет, книга определенное время писалась в период, когда Ленинград был еще Петроградом. Хотя, конечно, перекроить Петроград в Ленинград для жульмана-сочинителя ничего не стоит; возможно, и в самарском варианте сначала упоминался Питер, а потом народ слегка подправил?

Что сказать о каверинской версии? В ней, во-первых, появляется новый рефрен-абракадабра, во-вторых, указание на место рождения «героев» – «Мы со Пскова два громилы». Приводим отрывок из повести, в котором шпана поет эту песню, прервав «жестокий романс» бродячих исполнителей:

«Хевра [ Хевра – группа уголовников, компания, сообщество. Из иврита, где значит «товарищество, братство». ] слушала...

– Не хотите? – грозно заорал Пятак, вскакивая с дивана, – не хотите, блошники? Так и х... с вами, мы сами споем! Братишки, покажем ему, как нужно петь хорошие песни! Девочки, подтягивай! Начинай!

Он поставил одну ногу на стол, приложил руку к груди и затянул высоким голосом:

Через несколько минут вся хевра, даже Турецкий Барабан, пела так, что в малине дрожали стены.

Еще раз подчеркнем: именно в повести «Конец хазы», то есть в 1924 году, впервые встречается вариант начальной строки – «Мы со Пскова два громилы». С большой степенью вероятности можно предположить, что Псков в песню вставил... сам писатель. Вениамин Александрович Каверин родился в Пскове в 1902 году, родной город он так или иначе упоминает в ряде своих произведений. Каверин предпочитал «шифровать» родные пенаты. Так, в приключенческой повести «Два капитана» (1940

1945) Псков именуется «городом Энском». А повесть «Конец хазы» начинается с буквального указания на Псков:

«Гражданская война, грохотавшая по России пулеметами от Баку до Кольского полуострова, не пощадила этого города, построенного на слиянии двух рек и обнесенного каменной стеною, которую в свое время с большим упорством долбил каменными ядрами Стефан Баторий».

Речь – о событиях Ливонской войны 1558–1583 годов. Эпизод связан с осадой войском польского короля Стефана Батория Пскова – одного из крупнейших городов-крепостей Северо-Западной Руси. Крепость осталась неприступной, а Баторий в ноябре 1581 года передал командование гетману Замойскому и отбыл в Вильну. В феврале 1582 года и остальные отступили, не выдержав голода, болезней и русской зимы.

Итак, Каверин начинает с Пскова, однако вскоре действие переносится в Петроград, куда герой повести Сергей Травин бежит из псковской тюрьмы в поисках любимой женщины. Параллельно развивается петроградский сюжет с уголовниками. Именно в Питере на блатной хазе звучит песня о двух громилах из Пскова (к развитию событий в произведении она не имеет никакого отношения).

Повесть имела огромный успех у читающей публики, ее хвалили Максим Горький, Осип Мандельштам и другие литераторы. Под влиянием каверинского творения песня о двух псковских громилах широко расплеснулась по просторам Страны Советов. Так Псков вошел в блатную песенную географию.

Чрезвычайно любопытно при этом, что интеллигенты, слыша песню «Мы со Пскова два громилы» в Соловках (единственном концентрационном [ В то время это было официальным термином советской «исправительной» системы. ] лагере Страны Советов), воспринимали ее как придуманную Кавериным и лишь затем перекочевавшую «в народ». Николай Кавин в очерке «Человек-эпоха» приводит запись выступления Дмитрия Сергеевича Лихачева на сцене ленинградского Дома писателей в ноябре 1992 года Вспоминая свои лагерные впечатления, академик среди прочего коснулся «соловецкого фольклора»:

«Бытовали песни литературного происхождения, исполнявшиеся популярными в те годы певцами, и в первую очередь Леонидом Утесовым: “Гоп со смыком это буду я...”, “Мы со Пскова два громилы...”» [ Кавин Николай. Человек-эпоха. // «Звезда». № 11. Санкт-Петербург, 2006. ].

Впервые же Лихачев упоминает вариант с Псковом в статье «Черты первобытного примитивизма воровской речи», написанной в 1933-м, а опубликованной в 1935 году. В этой работе 27-летний Лихачев очень точно подмечает особенность воровских песен, которая подтверждается многими очерками о блатном песенном фольклоре из моих книг – в том числе из этой:

«Умение хорошо, “хлестко” рассказать о каком-либо событии ценится в воровской среде чрезвычайно высоко.

Весь характер хвастовства предполагает нечто, отдаленно напоминающее “камлание” шамана... Большинство воровских песен несомненно носят отпечаток этого хвастовства. Воровская песня – это обычно рассказ вора о своих “подвигах”, чаще всего ведущийся от первого лица (единственного или множественного числа). Все это – изложенные в стихотворной форме “охотничьи рассказы”.

Таковы:

То есть в Соловках исполнялась уже песня о псковских громилах.

Я вынужден, однако, исправить явные неточности именитого академика, допущенные Дмитрием Сергеевичем в выступлении 1992 года. Во-первых, Леонид Утесов не исполнял песню «Мы со Пскова два громилы» ни в одном варианте. «Гоп со смыком» – да, «Громил» – нет. Во-вторых, и это совершенно определенно, ни «Гоп», ни «Громилы» не являются «песнями литературного происхождения». Это «классические» фольклорные воровские песни. Но речь у нас не о «Гопе», поэтому вернемся к псковским громилам. Что еще обращает на себя внимание в этой песне? Разумеется, эпизод с красотками и их изнасилованием во взломанной квартире. А возможно, и с убийством? Фраза «с ними разговор короток» допускает достаточно широкие толкования. Кроме одного: вряд ли налетчики потащили двух красоток с собой в ресторан покутить

это не есть «короткий разговор»; подобный фразеологизм чаще всего таит в себе имманентную угрозу – тем более в описанной ситуации.

Но более ни в одном варианте «Громил» упоминания о красотках, которых преступники застали на квартире и «попользовали», мы не встретили. Объяснение чрезвычайно простое. На переломе 20–30-х годов прошлого века начал формироваться знаменитый свод неписаных «воровских законов»

обязанностей и табу, которых должен придерживаться «настоящий блатной»: запрет иметь дом и семью, обязанность отказаться от родных, даже от матери. Можно добавить запрет «честному вору» копить деньги, обязанность все награбленное, наворованное прогуливать, запрет убивать без крайней необходимости («мокрушник» – позорная каста), презрение к хулиганам и т.д. К одному из таких запретов относилось и изнасилование (после событий около сада Сан-Галли в Чубаровом переулке Ленинграда, где произошло массовое изнасилование комсомолки, нескольких преступников расстреляли и существенно усилили уголовную ответственность по отношению к насильникам). Насильник в воровском обществе «нового типа» попросту физически уничтожался (как и церковный вор – «клюквенник», «марушник»). Позднее, с развитием в местах лишения свободы педерастии (поначалу после Великой Отечественной, когда зоны активно стали делиться на мужские и женские, но ярче всего – в 1960-е, с чудовищным ужесточением Уголовно-процессуального кодекса, который свел до минимума личные свидания), насильников стали яростно «опускать», то есть превращать в пассивных педерастов.

Разумеется, уже в 1930-е упоминание о том, что «блатные» изнасиловали девушек-«терпил» (потерпевших), пропадает, начисто вымарывается из песни.

Наконец, мы уже упоминали в главе о раннем варианте «На соборе часы бьют» о знаменитом Ваньке, лезущем в чужой карман. Повторяться не будем, заметим лишь, что использование в каверинском варианте имени Ванька свидетельствует о том, что этот текст появился раньше записанного Цехновицером «Ты Самара качай воду». И в сборнике Козина, и в «Конце хазы» Каверина упоминается именно Ванька; Гаврила же появляется позднее, лишь в «Самаре».

Могут возразить: да ведь при множестве вариантов и имена могут встречаться разные! Все так. Да только после упоминания Гаврилы это имя упоминается во всех подряд версиях песни о двух громилах. А в двух ранних версиях фигурирует имя Ванька. Впрочем, возможно, «каверинская» (с «поздним» Ванькой) и «самарская» (с Гаврилой) версии некоторое время существовали параллельно, а затем Гаврила Ваньку «задвинул». И «задвинул», судя по всему, навсегда.

Ламца-дрица, гоп ца ца,или Дери-бери-бумбия

И еще один штрих. Я имею в виду рефрены-абракадабру после каждого куплета. Это довольно редкое явление для «блатной» песни, оно больше встречается в песнях «уличных». Например, в «одесских» куплетах. Помните знаменитую «Как на Дерибасовской, угол Решильевской»? Впервые она прозвучала в эстрадной юмористической программе «Куплеты газетчика», или «Одесские новости», созданной специально для молодого Леонида Утесова в 1917 году, по меткому определению Александра Розенбойма из его эссе «Ужасно шумно в доме Шнеерсона...», «тремя китами», на которых держался репертуар тогдашней одесской эстрады, – Яков Соснов, известный под незатейливым, но таким одесским псевдонимом «Дядя Яша», Яков Ядов да Мирон Ямпольский... уже трудно определить, кому из них принадлежит текст песни «Как на Дерибасовской угол Ришельевской...» Но со всей определенностью можно сказать, что она впервые прозвучала в Большом Ришельевском театре, который помещался в доме № 47 на одноименной улице, не так уж далеко от того места, где «на старушку-бабушку сделали налет». Утесов изображал продавца газет и пел среди прочего:

Да в том же «Конце хазы» проститутка Сушка, «пыхтя папиросой», поет не менее известные – хулиганские – куплеты:

Можно привести и другие примеры, но многие из них относятся к более позднему периоду, когда «Путевка в жизнь» уже вышла на экраны. Например, «В далеком Лондоне погасли огоньки», появление которого некоторые исследователи относят к послевоенному времени 1940-х:

Почему нас интересуют подобного рода рефрены? Дело в том, что «Гаврила» из «Путевки в жизнь» несколько «выламывается» из их стройного списка. Все подобного рода повторения связывает одно – совершенная бессмысленность, никакого внятного содержания. В «Гавриле» дело обстоит не совсем так.

С чего это? – возразит читатель. Какой смысл в этом «гоп дери-бери-бумбия»? Бред, как и остальные припевки.

А вот и нет. Рефрен из киношного «Гаврилы» вовсе не лишен смысла. Напомним его – «гоп – дери-бери-бумбия». Перефразируя слова легендарного Винни-Пуха: это «дери-бери» неспроста. Сразу оговоримся: некоторые могут возразить, что-де им слышится вовсе не «дери-бери», а «тири-бири», а посему припевчик ничего не значит. Но дело в другом: что бы ни пел в фильме Жаров, а соответственно подготовленная часть слушателей воспринимала рефрен именно как «дери-бери». То есть как некий призыв рвать и хватать что попало.

Речь не о моих предположениях. «Дери-бери» встречается еще до «Гаврилы» и в русском фольклоре, и в русском просторечии. «Драть» и «брать» нередко стоят рядом вместе в составе русских поговорок. Например, у Владимира Ивановича Даля: «Лишнее не бери, карман не дери, душу не губи», «Рот дерет, а хмель не берет».

Выражение «дери-бери» (имитация призыва) использовалась среди народа как синоним безудержного грабежа и потому чаще всего всплывала в переломные моменты. Так, у Артема Веселого во фрагменте романа «Россия, кровью умытая» (1924; полностью опубликован в 1932 году) встречаем: «– Какой он партии? – спросил Галаган. – Партия дери-бери… Кадушки-рядушки, ни с чем не расстаются».

Так что русский народ был подготовлен к уголовной припевке «дери-бери» как к определению разбойничьего беспредела, от кого бы он ни исходил. В конце концов, одно только слово «драть» зафиксировано русским фольклором в поговорках и фразеологизмах однозначного толка – «драть три шкуры», «драть как сидорову козу»... Созвучное «брать» и вовсе в особом толковании не нуждается.

Мы уже убедились, какой бешеной популярностью пользовался в 1930-е годы фильм «Путевка в жизнь», а уж тем более песня «Гаврила» в интерпретации Фомки Жигана. Так вот: рефрен «дери-бери» аукнулся особо в послевоенном ГУЛАГе. Во время так называемой «сучьей войны» – жестокой резни между «честными ворами» и «суками», ярко вспыхнувшей в 1947 году, в рядах «отступников» от «воровского закона» («сук») стали появляться разнообразные группировки, а затем возникает «третья сила» из числа арестантов, не желавших прибиваться ни к «честнякам», ни к «сучьему племени». Это были так называемые «махновцы», они же – «беспредел», лозунг которых – «Бей сук слева, а честняков – справа!». Одной из «махновских» разновидностей стала группировка «дери-бери». В учебнике Ю.А. Дмитриева и Б.Б. Казака «Пенитенциарная психология» (Ростов-на-Дону: Феникс, 2007) авторы пишут:

«Из “мужиков”, “фраеров” выделились и иные новые «масти», например: “зеленые”, “красная шапочка”, “белый клык”, “дери-бери”, “ломом опоясанные”, “лохмачи”».

Мы не будем вдаваться в описание каждой из этих «мастей», остановимся лишь на интересующей нас – «дери-бери». Частично можно согласиться, что эта «масть» состояла из сидельцев, которые не принадлежали к профессиональному преступному миру. Конечно, там могли быть и бывшие «блатари», «отошедшие» от «правильных воров». Но основной костяк составляли крепкие ребята, которые сбивались в дикие стаи по типу «кто попало». Особенно приветствовались «вояки» – бойцы Советской армии, не нашедшие себе места после войны в мирной жизни и ставшие на криминальный путь, а также здоровенные крестьянские ребята, попавшие в арестантский мир после коллективизации (воровской мир, хотя и с удовольствием их использовал, но называл «хлебными ворами», то есть случайными в «благородном сообществе»). Некоторые из особо крепких вояк и крестьян предпочитали держаться сами по себе; их называли «челюскинцами» (один на льдине»), «ломом подпоясанными» (то есть настолько здоровыми, что могут согнуть лом вокруг талии) и проч. Но, повторяю, «конченые отморозки» объединялись в группировки «дери-бери», которые занимались открытым лагерным бандитизмом.

И вот в названии этой группировки рефрен из «Гаврилы» сыграл важную роль. Впрочем, термин «дери-бери» могли использовать и блатари еще до войны. Как свидетельствуют документы, во время репрессий 1937

1938 годов удар власти был направлен не только на оппозицию и инакомыслящих, но в том числе и на лагерных бандитов. Однако в то время термин «дери-бери» в лагерном сообществе не зафиксирован.

Наконец, завершая тему рефренов, отметим, что в более поздних вариантах Аркадия Северного и в современных исполнениях актеров Максима Кривошеева и Сергея Степанченко используется уже не «дери-бери», а несколько измененная абракадабра из каверинского «Конца хазы» – « Дра ла фор, дра ла ла!».

Разумеется, наш очерк не может обойтись без этой современной версии песни «Два громилы» (в основном по текстам Аркадия Северного):

Эта версия в общем-то отражает именно советскую систему судопроизводства, когда института присяжных не существовало, их заменяли два народных заседателя, занимавшие места рядом с судьей – справа и слева от него. В то же время жаргонное «бока», «бочата» в значении «часы» смотрится чужеродно, поскольку давно уже заменено термином «котлы».

Как мы можем убедиться, история с «громилами» в современном варианте завершается вполне счастливо. Однако существует и другая версия, куда менее оптимистичная (ради справедливости заметим – и куда менее популярная, хотя и размноженная многочисленными сборниками «уличных песен»). Она исполняется вовсе без рефрена:

О братьях-громилах и их вкладе в историю песенного блатного фольклора можно говорить долго. Однако в завершение очерка хотелось бы обратить внимание читателя на то, что «Громилы» оказали влияние и на авторскую песню Владимира Высоцкого. Я имею в виду шутливую балладу «Про двух громилов – братьев Прова и Николая»:

Влияние очевидное – «Жили-были два громилы»... Правда, Владимир Семенович расщедрился и назвал по имени обоих братьев. Далее, правда, сюжеты расходятся: в «Громилах» блатного фольклора подельники крадут и грабят из корысти, чтобы на «барыши» пить-гулять, для того и бьют (лишь в одной версии – насилуют с убийством). У Высоцкого братья просто, что называется, дурью маются, от большой силы крушат-ломают все, что попадется:

И вот этот блаженный, когда братья уже собрались перебить в драке всех сельских мужиков,

Мужики не расслышали слов «блаженного»

Песня эта была написана и впервые исполнена в 1970 году. Однако, видимо, она не очень удовлетворяла Высоцкого «морализаторским финалом». Не хватало «изюминки», неожиданного поворота... И в 1971 году он создает новую версию «Громил». В ней он лишает братьев имен, зато, как и в уголовной песне, речь идет от первого лица – одного из братьев:

Братьев посылают из села к чертям собачьим, они долго живут среди этих чертей, возвращаются уже умиротворенными, лишь один время от времени гнет дула на танке, чтобы хоть к чему-то приложить дурную силу. Однако в родное село братьев не пускают, да и на всей планете им места нету. Тогда они находят своеобразный выход:

Как говорится, иные времена – иные нравы. Знал бы покойный Владимир Семенович, что на переломе 80–90-х годов ХХ века в России многие спортсмены как раз и подались в громилы, в бандиты! Даже появился специальный термин – «организованная спортивность». Так что дело Гаврилы живет и побеждает...