Кирилл Подрабинек
На общем режиме
Публикуется фрагмент главы 5 книги Кирилла Подрабинека «Итогов нет». Книга готовится к печати.
Мне стало нехорошо. Сказалось нервное напряжение последних дней и недавно перенесенный миокардит. Сердце работало совершенно неправильно. Менты вызвали «скорую». Те что-то вкололи и уехали. Лучше не становилось. Не будь я под присмотром КГБ, вряд ли менты очень переживали бы о моем здоровье. На этот раз опять вызвали «скорую», и меня отвезли в городскую больницу. Расположился барином один в палате. Правда, с подселенцем, конвойным ментом. Другой мент
в коридоре. На следующий день охрана сменилась, и в палате оказался спокойный пожилой милиционер. Он явно мне сочувствовал, и мы мирно беседовали.
Вечером в окно ударился снежок. Вскарабкался на подоконник. По колено в сугробе рядом с елочкой стоял отец. Побеседовали жестами. Сообщил о голодовке. В ответ увидел, мол, об аресте и голодовке уже известно, «голоса» передают. Наконец, минут через десять, милиционер вымолвил: «Ну, хватит Кирилл, поговорили». В следующий вечер опять снежок в стекло. Разговора не получилось, не дала новая ментовская смена.
То ли первого, то ли второго числа меня отвезли в ОВД, вскоре посадили в «воронок» и повезли в Москву. Стоял чудесный зимний день. Мороз и солнце.
Пока катит автозак, позволю себе лирическое отступление, воспользовавшись кое-где своими прошлыми публикациями. Речь пойдет о тюрьме той, тридцатилетней давности. Тюрьма меняется. Меняется и быт, и некоторые прописные правила. Но кроме формальных тюремных правил, простых правил общежития, существуют и другие. Это общие устойчивые арестантские правила, принципы, определяющие дух тюремной жизни, а не только ее букву. Не поняв и не приняв их, нельзя стать настоящим арестантом. Они плохо формализуются на вербальном уровне. Конечно, можно составить некий ряд положений. Например, с приличного зэка спрашивается не только за то, что он сделал, но и за то, чего он не сделал. Или если за человеком неизвестно плохого – значит, он человек приличный. Но как важен контекст в тюремной жизни! В тюрьме, как нигде, человек – это звучит гордо. Неподготовленный сиделец легко бы попал в непонятку, лишь поверхностно усвоив две вышеизложенные максимы. Кто приличный зэк, как его определить? Быстрее и глубже вникнуть в суть тюремной жизни и есть задача первостепенной важности для первоходочника.
Итак, приехали, Матросская Тишина. Ворота открываются... На них не написано «Оставь надежду всяк, сюда входящий». И зря, очень хорошее напоминание. Для выбора сильной позиции полезно себе сказать: «Я уже умер для воли, тюрьма
мой дом». И тогда умерший может воскреснуть. Я не Вергилий. Но, наверное, каждый сотый наш соотечественник – посетитель ада: сидел, сидит или будет сидеть.
С чего начинается тюрьма? С запаха. Чем пахнет тюрьма? Махорочным дымом, жженой газетой, потом, ветхим матрасом (100 человек на нем умерло!), ржавыми решетками, сырым цементом, известкой, всепроникающей затхлостью. Единственный, неповторимый, памятный до боли запах. Через много-много лет я вновь посетил Матросскую Тишину, уже защитником по уголовному делу. Кабинеты следственных действий далеки от тюремных камер. Но запах тюрьмы добрался до меня и ударил в душу.
Поместили меня в камеру № 224, для голодающих. В советские времена разделение по режимам строго соблюдалось. Исключения случались для голодающих или на больничке. В нашей камере находилось несколько человек. Из них двое ранее сидевших. В разговорах проскальзывала небесполезная информация о лагерях. Замкнутое пространство предрасполагает к конфликтам. Хронический голод повышает раздражительность. С другой стороны, голодающие обессилены и вялы. Серьезных стычек не было.
Кстати о конфликтах. В тюрьме жесткие, иногда жестокие порядки. Но оправданные. Тюремное сообщество долгое время вырабатывало правила, необходимые для выживания заключенных в экстремальных условиях – голода, холода, репрессий администрации, произвола тюремщиков. Именно враждебность администрации в первую очередь мобилизует тюремное сообщество на выработку и соблюдение арестантских принципов. В этом залог выживания самих зэков. Произвол, беспредел, тем более немотивированное коллективное насилие в тюрьме караются. Просто так в тюрьме никого не тронут. Соблюдай правила, и все будет путем. Что, естественно, не отменяет необходимости постоять за себя в случае частных, индивидуальных конфликтов. Все приличные арестанты в тюрьме имеют равные права (кстати, и обязанности). Но и «неприличные» арестанты имеют некоторые права, и произвол по отношению к ним не допускается. Разумеется, хватает и отступлений от общих правил. Но все же они составляют каркас тюремной архитектуры. Недостаточная прочность каркаса или, напротив, излишняя консервативность правил грозит обвалом. В виде лагерных войн, появления множества «красных» (контролируемых администрацией) зон. Два существенных момента. Чем больше жизненный опыт зэков, чем больше они сидели, тем крепче в тюрьме правила. Беспредела больше всего у малосрочников и на малолетке. Второй момент – размеры жизненной территории. В лагере больше возможностей разойтись, чем в камере. Легче найти оружие, какую-нибудь заточку, что является сдерживающим фактором. Если один и тот же контингент из лагеря перевести в «крытую», конфликтов, междоусобиц станет больше. При прочих допустим равных условиях. Привычка соблюдать арестантские правила, эти нормы тюремной морали, накладывает отпечаток на сидевших. На воле, для обывателя никогда не сидевшие отморозки опаснее матерых рецидивистов. Тюрьма и воля
сообщающиеся сосуды, обменивающиеся между собой людьми, традициями, культурой. Не стоит идеализировать тюремный мир, но кое-что из него позаимствовать для воли полезно.
При голодовке самые трудные первые четыре-шесть дней. Затем чувство голода притупляется. Организм, словно сообразив, что пищи больше не предвидится, не столь яростно продолжает ее требовать. Включаются древние механизмы выживания, организм перестраивается на иной лад. Положение голодающего приближается к состоянию больного. Действительно, животные (особенно хищники) и человек при болезнях экономят энергию. Поиски корма приводили бы к напрасной ее трате. Поэтому и голод, повелевающий пищу искать, мучает немного меньше.
Принудительно кормить начали на седьмые сутки. Несколько ментов крепко держат, фельдшер лезет в рот с зондом. Процедура мучительная, и зубы могут поломать. Вскоре пошли на взаимные уступки. Ментам в лом со мной возиться, а самому зонд глотать легче. Скоро я наловчился его глотать как пилюлю, подобно всем голодающим. Что делать, вся жизнь и умирание
компромисс... Но и глотание зонда происходило лишь при контрольных посещениях начальства. Обычно фельдшер просто предлагал выпить из миски калорийного пойла. Состоящего из бульона, манной каши, сахара, соли, редких волокон мяса, масла и еще бог весть чего. Ничего вкуснее этой отвратительной бурды я в жизни не ел. Не считая черного хлеба с солью в ШИЗО (штрафных изоляторах) и карцерах. Кормили раз в день, вечером. Минут через пятнадцать после приема миски по телу разливается тепло. Начинается с вечно зябнувших ног. Еще немного, и погружаешься в благостное состояние. Часа через два оно проходит. Регулярное, но недостаточное питание разжигает аппетит, обостряет чувство голода. Желудок требует наполнения, твердой пищи.
Однажды при походе в баню мы ухитрились достать сильно заплесневевшую буханку черного хлеба. Которую и съели по возвращении в камеру, без зазрения совести. И без последствий для желудка. Нормальному человеку та плесень, верно, дорого обошлась бы.
У ментов разжиться чем-нибудь не удавалось. На дверь и кормушку камеры дополнительно навешивались висячие замки. Ключи – у дежурного офицера.
Нет худа без добра. Через месяц голодовки у меня полностью сошла бородавка с пальца руки. Организм поглотил ее как ненужный элемент. Эффективный метод сведения бородавок, очень рекомендую.
День начинался с гимна Советского Союза из радиоточки. Я сидел под эту музыку в тюрьме и сейчас при ее звучании вставать не собираюсь. До вечерней «шлюмки» (миски) далеко, чем заниматься? Спать и читать. Я не отказывался от умственной пищи, а книги нам выдавали. Но странное дело. Вот, например, молодой здоровый парень в обычной камере. И ларек у него есть, и передачи. На чем останавливается его взгляд в книгах? Правильно, на сценах любви и секса. Недаром говорят: кто о чем, а вшивый о бане. Внимание голодающего всегда чутко к теме пищи. Читаешь книгу, и невольно пристальный интерес вызывают описания еды, пиров, обедов. При голодовке – по пословице «жить будешь, а ... нет». Настоящего голодающего сексуальные фантазии не посещают, только гастрономические.
Иногда мы выходили на прогулки. Представляли, наверное, жалкое зрелище: зима, холодно, доходяги бледные. Впрочем, кардинального истощения не наступало, мы не работали. Позже я видел настоящих доходяг. На лагерной больничке, куда они попадали от непосильной работы и скудного питания. Как в фильмах о фашистских концлагерях: живые скелеты – черепные швы видны.
При сухощавом телосложении я относительно легко переносил голод. Труднее всего приходится людям тучной комплекции. Такой вот парадокс.
Вообще, голод – непременный спутник зэка, воюющего с администрацией. Карцера, ШИЗО, ПКТ (помещение камерного типа на зонах), крытые. Отъесться можно только в следственном изоляторе – если не объявлял голодовку.
Через полтора месяца «лепила» (врач) предложил мне перевод на больничку. Но с условием на время лечения прекратить голодовку. Медчасть Матросской Тишины отличалась в те времена некоторой пристойностью. Там действительно иногда могли оказать медицинскую помощь. Сердце нуждалось в лечении, и я согласился.
Дней десять пролежал на больничке. Кажется, самым сильным лекарством стала еда. Затем меня выписали и перевели в общую камеру. Я сразу же возобновил голодовку. Нелегко далось решение. Психологически очень трудно вновь обрекать себя на голод после короткого перерыва. Возможно, администрация именно на это и надеялась, предлагая подлечиться.
В большой шумной камере находилось человек шестьдесят. В основном молодые московские ребята. Кто за угон автомобиля, кто за драку, иные за фарцовку и т.п. С серьезными, «тяжелыми» статьями содержали в камерах поменьше. Мне как голодающему отвели достойное место. На шестой день вновь перевели в 224-ю камеру.
Помню популярную песенку, часто звучащую по радио в то время. С назойливым припевом: «Раз ступенька, два ступенька – будет лесенка, раз словечко, два словечко – будет песенка». С тех пор эта «лесенка – песенка» прочно ассоциируется у меня с Матросской Тишиной. Тюрьма интересна с наступлением темноты. Если жалюзи на окне немного раздвинуты, любопытно смотреть на внутренний двор, уцепившись за решетку. Тюрьма живет своей самодостаточной жизнью. Сквозь решетки пробивается неяркий свет. Шумят большие камеры. Внезапно в неясный гул врываются одинокие крики. Какого-то бедолагу закатали в «резинку» (смирительную рубашку). Устав, бедолага замолкает. Потом опять крики. Через часок наступает относительная тишина. Она нарушается тонким голосом: «Тюрьма, тюрьма, дай мне кликуху!» Это юного зэка сокамерники подбили на обретение клички или он сам по глупости навязался.
– Орел, – предлагают со взросляка.
– Каждая птица на ... садится, – кричит подкованный малолетка.
– Атос! – кричат ему.
– Не тот, что дерется, а тот, что ...! – вопят из другой камеры.
Народ веселится. Наконец малолетка угомонился. Становится слышен диалог двух перекликающихся камер о чем-то деловом. В тюрьме говорят не на русском языке, а на туземном. Приведу вступительную часть к своему «Краткому пособию по уголовному жаргону».
Данное пособие основывается на материале, собранном составителем за 1977–1983 гг. на общем, строгом, тюремном режимах, а также при общении с заключенными особого режима. Задача пособия – помочь ориентироваться в уголовном жаргоне.
Уголовный жаргон – явление живое, постоянно развивающееся. Если язык возможно сравнить с морем, то уголовный жаргон – это река, меняющая русло. Две причины обусловливают изменение жаргона уголовного. Первая – это необходимость жаргона быть непонятным для непосвященных. Арестантская жизнь является существованием в условиях конфронтации с охранниками, надзирателями, администрацией. Представьте, например, коридор в тюрьме. По обе его стороны ряды камер, по коридору ходит надзиратель. Заключенный кричит в камеру напротив, предположим 11-ю, происходит примерно такой диалог: «”Один, один!” – “Говори!” – “Как у вас с музыкой?” – “Есть децила”. – “Подгоните по возможности, болеем”. – “Подтяните сапоги”. – “Ништяк, расход!». В переводе на обычный язык получится: “Одиннадцатая камера!” – “Мы вас слушаем”. – “Нет ли у вас чая?” – “Есть немного”. – “Пошлите, сколько можете, мучаемся без чая”. – “Позовите надзирателя, он передаст”. – “Хорошо, благодарим, до свидания!”».
Первый диалог на одну треть короче второго диалога, лаконичнее. Но главное – он непонятен. Конечно, старый надзиратель, если услышит такой разговор, поймет, о чем идет речь. Но ему спокойней – не выдается его готовность оказать услугу. Даже если он и понимает жаргон, то его начальник-то не поймет. Но, возможно, надзиратели только и рады поймать на чем-нибудь заключенных. Тогда разрабатываются особые термины, своего рода жаргон в жаргоне, получается нечто вроде следующего: «’Эта!” – “Говори!” – “Скучно без радио”. – “Починим”. –“ Сделайте копытным!” – “Расход!”» Копытным в данном случае означает «конем» – особым приспособлением.
Возможно, через какое-то время уже “поджаргон” станет на место жаргона. Случится это в результате длительного использования выражений, их расшифровки для непосвященных. Так, например, слово “малина”, попав в язык чуть ли не литературный, исчезло из жаргона. Его заменила “блат-хата”.
Вторая причина быстрого развития жаргона заключается в его потребности быть многозначным и одновременно лаконичным. Жаргон не может бесконечно разрастаться, это неудобно для пользования. Он станет трудно запоминающимся, появятся разночтения. Следовательно, каждое выражение должно быть многозначным, идет постоянный отбор наиболее точных, лаконичных и вместе с тем многозначных словесных конструкций. Их смысл зависит от темы, интонации, условий разговора.
В заключение необходимо добавить, что уголовный жаргон нельзя изучить не только по данному пособию, но и по любому словарю. Это все равно что попытаться выучить иностранный язык, пользуясь одним лишь словарем. А жаргон еще более трудноизучаем в определенном плане: можно его знать и не уметь применять на практике. Конечно, как и любой язык, уголовный жаргон лучше всего изучать в общении с говорящими на нем, т.е. на родине языка. Но подавать такой совет затруднительно.
Настоящий арестант старается обжить любое, даже предоставленное на краткое время жизненное пространство. В этом проявляется его стремление использовать ситуацию с выгодой для себя и других. Тюрьма как сложная система сильна коммуникациями между ее подсистемами, информированностью, каналами связи. Начальство, желая ослабить зэков, старается разъединить их, пресечь общение, дезинформировать. Жаргон для расширения тюремных возможностей незаменим.
Следователь Рацыгин являлся ко мне в тюрьму два раза. На первом же допросе я отказался от любых показаний. И посоветовал Рацыгину не тратить напрасно время и силы, больше ко мне не приезжать. Не приехать на закрытие дела он не мог. С материалами дела я ознакомился, но протокол подписать отказался. За все время следствия я не подписал ни одной бумажки. Зачем? Если для следователя знание – сила, то его незнание – его бессилие. Для того и существует следствие, чтобы узнать или изобрести достаточно для обвинительного заключения. Так зачем помогать следствию в его работе, давать показания? Губит подследственного в первую очередь доверие следствию, надежды на выяснение истины, помноженные на безудержное стремление поскорее вырваться на волю. Если человек невиновен.
«Расскажите, как все было, мы разберемся и вас сразу же отпустим!» Сколько человек сами себе сотворили срок! Вместо того чтобы благодушно ответить: «Я никуда не тороплюсь, здесь интересно. Вы уж сами поработайте, нарисуйте картину происшедшего. Потом, на суде, сверим впечатления». Если же человек виновен, рекомендации излишни.
Адвоката я тоже видел раза два, но с удовольствием. Получил весточки от родных и друзей. Передал на волю некоторые новые стихи.
В начале марта перевезли в Ногинск. В небольшую и уютную тюрьму. Она примечательна своим соседством с памятником Ленину. Вождь коммунизма повелительным жестом указывает на тюрьму. «Верной дорогой идете, товарищи!»
Утром 14 марта повезли на суд в Электросталь. Провезли мимо моего дома. Я проследил взглядом за окнами, балконом. Машина повернула за угол, и дом скрылся из виду на долгие годы.
Доставили в КПЗ. Там встретил Седого, парня из нашего двора. Ему только что дали второй срок. Поговорили о ребятах. Наш двор отличился, многие попали в тюрьму. На прощание Седой выразился в том смысле, что я поддержу репутацию нашего двора. На том расстались.
Перед зданием суда увидел из воронка небольшую толпу. Знакомые лица, приветственные возгласы. О суде поведает текст из «Хроники текущих событий», с сокращениями.
Суд над Кириллом ПОДРАБИНЕКОМ
14 марта народный суд г. Электростали Ногинского р-на
Московской области рассмотрел дело Кирилла ПОДРАБИНЕКА (1952 г.р.), обвиняемого по ч. 1 ст. 218 УК РСФСР («.. хранение, приобретение, изготовление... огнестрельного оружия/кроме гладкоствольного охотничьего/, боевых припасов... без соответствующего разрешения»). Председательствовал судья КЕРНОСОВ, обвинитель – прокурор ЧИЖОВ, защитник – адвокат ПЛОТКИН.
На суд пришли около 40 друзей и знакомых подсудимого. Перед началом заседания всех впустили в зал № 2. Через некоторое время объявили, что здесь будет рассматриваться другое дело. Однако перед дверью зала № 1 уже стоял плотный кордон милиции и «штатских».
На вопрос судьи: «Подсудимый, у вас имеются возражения против состава суда?» – ПОДРАБИНЕК ответил:
Да, я возражаю против состава суда в целом. Мое дело сфабриковано КГБ, я являюсь заложником его. В знак протеста я с первого дня ареста по сегодняшний день держу голодовку. Кроме того, на суд не допущен никто из моих друзей. Я не доверяю ни одному суду Советского Союза.
Суд отклонил отвод К. ПОДРАБИНЕКА.
Согласно обвинительному заключению, К. ПОДРАБИНЕКУ инкриминируется «незаконное приобретение пистолета для подводной охоты и боеприпасов». Имеются в виду пистолет для подводной охоты и 127 мелкокалиберных патронов, изъятые 10 декабря 1977 г. на обыске на железнодорожном переезде, где работал тогда К. ПОДРАБИНЕК, и два мелкокалиберных патрона, изъятые 14 октября 1977 г. на обыске на квартире К. ПОДРАБИНЕКА (Хр.47). В обвинительном заключении также сказано:
Баллистическая экспертиза установила, что доставленный ей пистолет для подводной охоты марки ППО за № 898 типа гладкоствольных ружей содержал капсюль «жевело» с 5 гр. пороха и мелкокалиберный патрон. Пистолет к огнестрельному оружию не относится и для стрельбы в воздушной среде не пригоден, но при определенных условиях возможны одиночные выстрелы в воздухе... Следствием установлено, что пистолет приобретен подсудимым в 1977 г. Подсудимый Кирилл Подрабинек на следствии отказался давать показания, на вопросы не отвечал и протоколы не подписывал.
На вопрос судьи: «Вы признаете себя виновным?» – К. ПОДРАБИНЕК ответил:
Виновным себя не признаю. На все вопросы суда отвечать отказываюсь, потому что дело сфабриковано КГБ в ответ на отказ брата уехать за границу. Я взят заложником, чтобы заставить брата уехать.
В дальнейшем К. ПОДРАБИНЕК ни на какие вопросы не отвечал.
В качестве свидетелей в суде были допрошены сослуживцы К. ПОДРАБИНЕКА, его отец П.А. ПОДРАБИНЕК и брат Александр ПОДРАБИНЕК, Л. ИВАНОВА (Хр.47), Т. ЯКУБОВСКАЯ (Хр.47).
Прокурор потребовал приговорить К.ПОДРАБИНЕКА к 3 годам лагерей. В своей речи он, в частности, сказал:
«Все рассуждения, высказывания, высказанные подсудимым Подрабинеком и его братом Александром, абсолютно никакого отношения к данному делу, к сегодняшнему делу и, в частности, к обвинению не имеют».
...
Разговор о якобы подброшенных патронах (на обыске 14 октября 1977г. – Хр.) – это детский лепет. Нет оснований ему верить. Какой смысл был подбрасывать патроны на втором обыске, когда это можно было сделать на первом?
Адвокат в своей речи обратил внимание суда на то, что принадлежность подсудимому пистолета и патронов, найденных в путевой будке, не доказана; пистолет для подводной охоты продается свободно, без специальных разрешений, и его приобретение не может считаться незаконным, а сам пистолет не является огнестрельным оружием; на баллистическую экспертизу пистолет был передан с вложенными в него капсюлем и патроном, но в протоколе обыска от 10 октября 1977г. не отмечено, были ли в пистолете капсюль и патрон, таким образом, кто и когда заложил их в пистолет, неизвестно и судом не исследовано. В конце своей речи адвокат сказал: «Нет никаких доказательств – ни прямых, ни косвенных, подтверждающих виновность моего подзащитного. На этом основании я считаю необходимым прекратить возбужденное против него дело и освободить его из-под стражи».
В последнем слове К. ПОДРАБИНЕК сказал:
Как я уже говорил, это дело сфабриковано КГБ. Оно имеет политическую подоплеку, за которую меня не хотят привлекать к ответственности. По существу, это дело – политическое, но его выдают за уголовное. Это испытанный прием КГБ. Он применялся, в частности, в отношении Льва Александровича Рудкевича (Хр.45, 46 – Хр.), Феликса Сереброва (Хр.47 - Хр.). Власти боятся инакомыслящих и выдают их за уголовных преступников. Дело считается открытым, но сделано все возможное, чтобы избежать гласности.
Суд приговорил Кирилла ПОДРАБИНЕКА к 2,5 годам лагеря общего режима. Московский областной суд оставил кассационную жалобу адвоката ПЛОТКИНА без удовлетворения.
Начало срока (дата ареста – см. Хр. 48) – 29 декабря 1977 г.
(ХТС № 49, 14 мая 1978 г.).
Как я впоследствии узнал, КГБ первоначально планировал дать два с половиной года «химии» (работы на стройках народного хозяйства). Информация шла от Виктора Орехова. Тогда и родился замысел раздать иностранным корреспондентам запечатанные конверты с сообщением об уже заранее известном приговоре. На конверте предписание – вскрыть после суда. Все дело испортил Владимир Борисов. Решив похвастаться информированностью, он вслух на улице сообщил «корам» о предстоящем сроке. Сработала прослушка, и КГБ заменил химию на общий режим. Не знаю, как бы сложилась моя тюремная судьба, начни я с химии. По правде говоря, так начинать тюремную карьеру было бы несколько «стремно» (не совсем прилично).
После суда снял голодовку. Повидал на общем свидании отца и сестру Сусанну. Недели через три отправился этапом в Сибирь через пересылку на Красной Пресне. Без особых приключений приехал в Тобольск на общую зону.
Сейчас я уже не совсем хорошо помню всю последовательность тогдашних событий. ШИЗО, голодовка, выход на зону, опять ШИЗО и, кажется, опять голодовка. В памяти запечатлелись многие картины, но не сама их последовательность. Да и легко запутаться при таком обилии ШИЗО и голодовок. Поэтому для начала обращусь к «Хронике текущих событий» (с сокращениями).
Кирилл ПОДРАБИНЕК (суд – Хр. 49) с середины мая отбывал наказание в Тобольске, учр. ЯЦ - 34/16 - Д 12 июня он получил 15 суток ШИЗО. ШИЗО по 15 суток повторялось вслед за этим, видимо, дважды и без перерывов. Причиной наказания послужили отказ ПОДРАБИНЕКА от работы (он отказался выполнять лишь непосильную работу, т.к. болен миокардитом) и «антисоветские высказывания» (Кирилл рассказывал о своем деле тем, кто этим интересовался). В ШИЗО Кирилл объявил голодовку.
23 июля Тобольский народный суд вынес решение о переводе К. ПОДРАБИНЕКА в тюрьму. Основания – те же, что и при помещении в ШИЗО. После суда Кирилла продолжали держать в ШИЗО.
За все время, проведенное К. ПОДРАБИНЕКОМ в лагере, ему не дали ни одного свидания. Администрация ссылалась на то, что он постоянно находился в ШИЗО. 26 августа к Кириллу приехал отец П.А. ПОДРАБИНЕК. Он заявил начальнику лагеря майору ХВОСТОВУ, что не уверен, жив ли его сын, т.к. получил от него лишь одно письмо в июне, и просит разрешения хотя бы на несколько минут увидеть его. ХВОСТОВ дал П.А. ПОДРАБИНЕКУ пятиминутное свидание с сыном. Кирилла привели из ШИЗО. Он выглядел крайне истощенно. Оказалось, что он уже 50-е сутки держит голодовку.
В сентябре и октябре П.А. ПОДРАБИНЕК пытался выяснить, где находится Кирилл. 15 сентября ХВОСТОВ ответил на его телеграмму: «Пока неизвестно, по прибытии сообщат». На другой телеграфный запрос Информационный центр Тюменского УВД 11 октября ответил, что ПОДРАБИНЕК числится в том же лагере.
П.А.ПОДРАБИНЕК обжаловал действия лагерной администрации в ГУИТУ МВД СССР. Ответил ему начальник УИТУ Тюменского УВД ШЕРКО:
«Ваш сын в настоящее время продолжает отбывать наказание вучреждении ЯЦ - 34/16 гор. Тобольска. За проявленнуюхалатность работник, давший неверный ответ Вам, строго предупрежден.
...
Разъясняю, что трудовое воспитание заключенных в исправительно-трудовых учреждениях осуществляется с учетом состояния здоровья и по рекомендациям врачей. Нарушений закона со стороны администрации учреждения в отношении условий содержания Вашего сына не установлено.
В конце ноября К. ПОДРАБИНЕК прибыл в тюрьму в г. Елец Липецкой обл. (учр. ЮУ - 323/СТ-2).
(ХТС №51, 1 декабря 1978 г.).
Разумеется, и ХТС не всегда точна. Оно и понятно. Не всегда я лично писал письма для нелегальной отправки (не через лагерную администрацию, как предписано). Иногда письма к отцу составлялись с моих слов. К примеру, кто-то выходит из ШИЗО, и я прошу этого «кого-то» поговорить с моим приятелем на зоне. Тот уже пишет и передает письмо для отправки по секретному (насколько возможно!) адресу. Отец, получив послание, составляет текст для ХТС. Затем сообщение редактируется. Накладки неизбежны.
Правда, на Тобольской зоне я никому ничего не доверял. Зона если и не красная, то сильно розовая. Обилие стукачей. Более половины контингента состоит в СВП (секции внутреннего порядка). То есть ссучившийся элемент, поддержка лагерной администрации. Есть немного «отрицаловки», но и та сомнительная. В основном «пацаны» из местных, пользующиеся близостью к месту проживания. Им проще подкупать ментов, получать «грев» (деньги, чай, продукты и т.п.) с воли. «Местнота» чужаков сторонится, ни поддержки последним, ни участия. Обычная картина. Вообще зоны общего режима какие-то ненастоящие. Сидящие в первый раз опыта не имеют, понятия искаженные, арестантские принципы усвоены поверхностно. Общая зона может оказаться очень большим испытанием. И все же общая зона оставляет ощущение ненатуральности, неправильности по сравнению с тюремным миром в целом. Пускай и в нем много неправильного, но оно и понимается как неправильное, как отступление. В отличие от общей зоны, где сама неправильность и есть норма. Если и не всегда, то слишком часто.
Лагерное начальство сильно обеспокоилось прибытием на зону антисоветчика, так сказать, квалифицированного. Поскольку ненависть к советской власти среди зэков всеобщая. Беспокойство ментов оказалось обоснованным. Нет ничего глупее, чем вести антисоветскую пропаганду среди зэков, и без того к советской власти враждебных. Но рассказывать о своем деле я не стеснялся, если интересовались.
Основным производством в ИТК (исправительно-трудовой колонии) являлась выделка кирпичей. Работа адская, жаркие печи. Бедолаги, на такую работу попавшие, целый день таскают кирпичи. Под надзором надсмотрщиков – козлов, не стесняющихся подгонять работяг пинками. И до тотального мордобоя доходит. Эти забитые, вечно чумазые зэки медленно доходили от тяжкой работы и недостаточного питания. Протестовать они не смели. Козлы на зоне, поддерживаемые администрацией, – реальная сила. Пойти против означало войну с администрацией. С ее последствиями: ШИЗО, ПКТ, стычки с козлами. С перспективой «раскрутки» – нового срока. Впрочем, к печам администрация ставила народ посмирней. Стараясь сразу обломать новичков. Стерпит – значит, и дальше на нем можно ездить. Не только от такой работы, но и подсобной я, естественно, сразу отказался. Мол, здоровье не позволяет. Да еще несколько раз громко заявил, что с произволом администрации придется разобраться. Разумеется, начальству донесли. Сразу меня в ШИЗО не водворили. Очевидно, менты консультировались с кем-то. И только потом дали 15 суток штрафного изолятора за «отказ от работы». Я сразу же объявил голодовку.
Голодовки в тюрьме держат нечасто. Во-первых, это тяжкое испытание. Во-вторых, не принято девальвировать значение голодовки, прибегать к ней по пустякам. Таково негласное правило, коллективное тюремное мнение. Но оно не имеет императивного характера. Каждый сам волен определять, когда и по каким причинам ему держать и заканчивать голодовку. Если она индивидуальная, а не «общаковая» (коллективная). Голодовка – сильное обоюдоострое оружие, форма протеста, сопротивление власти. Очень важна ее цель. Что зэк требует от ментов, чего добивается? В предельном своем значении голодовка есть медленное самоубийство, выбор в пользу смерти. Это ультиматум тюремщикам: вы держите меня здесь, пищу доставляете вы, моя жизнь зависит от вас и вы отвечаете за мою смерть. Вот почему голодовка на воле сомнительное мероприятие.
Я не объявил сухую голодовку, но восемь дней ничего не пил. Так быстрее «доходишь». Поместили сначала в общую камеру с десятком других штрафников. В первый же день произошла стычка с одним из них. Нас разняли. Позже я узнал: кум (начальник оперативной части) подговаривал избить антисоветчика в ШИЗО. Но у большинства хватило совести не идти на поводу у кума. Тем более что наезд на голодающего – серьезный «косяк». На девятый день перевели в одиночку. Признаться, я не в восторге от своего поведения в первое посещение ШИЗО. Но был зеленым новичком, только-только поступившим в лагерь.
Летом в хате холодно из-за сырости. Ослабленный организм постоянно зябнет. Сидишь на вделанном в пол «пеньке», деревянной колоде. Тускло светит лампочка. Как лучше сохранить тепло? На теле только легкий хлопчатобумажный костюм, наподобие рабочей спецовки. Оказывается, надо максимально утеплять плечи и голову. Куртку застегиваешь на все пуговицы и одеваешь на голову, как накидку. Мерзнет живот, надо скрючиваться. Сидишь на одном тапочке, на другой ставишь ноги. Тело немного согревается дыханием. Импровизированное одеяло препятствует утечке тепла.
Погружаешься в забытье, время перестает существовать. Сознание не фиксирует ни мыслей, ни картин. Как легкие облака, проносятся неясные виденья. Вот так же, в вечных сумерках античного Аида, тени умерших витают над полями асфоделя. Без мыслей, без желаний. Лишь смутно припоминая прошлую жизнь.
Все дело в недостаточном питании мозга. Иногда выходишь из транса. Чтобы размяться и устроиться поудобнее. Утром и вечером дают по кружке кипятка. Согреваются внутренности и душа.
На пятнадцатые сутки пожаловал кум с предложением: я снимаю голодовку
меня выпускают, предлагают работу полегче. Я временно победил. Сводили в баню. Ошеломил солнечный день, поразила зеленая трава во дворике.
Зачем я держал голодовки? Для чего объявлял ту первую, после ареста? Ведь не отпустят из тюрьмы по такому поводу! Но я доказал себе и власти, что не боюсь голода и всегда могу сопротивляться доступными мне способами. И лагерное начальство в том убедилось. Тем более, насколько мне известно, голодовки отмечаются в деле заключенного.
У ментов всегда имеется искушение сломать строптивого зэка штрафным изолятором. Дадут 15 суток ШИЗО, потом еще добавят. И еще, и еще... Бывает, люди сидят месяцами, потом краткий перерыв для контраста. И снова месяцы, и год, и больше. Постоянное недоедание подтачивает силы телесные и душевные. Я предпочитаю быстрый процесс – голодовку. И как морить голодом человека, который сам себя готов заморить? К тому же, так голодая, ты сопротивляешься. Кстати, голодовки расцениваются как нарушение режима содержания. Менты должны докладывать о них вышестоящему начальству, прокурору. Голодовка привлекает внимание других арестантов. Она приносит тюремщикам много хлопот. Надо принудительно кормить, осуществлять медицинский контроль. А вдруг что-то случится? Погиб заключенный в ШИЗО от голода и холода в обычном порядке – эка невидаль, спишут на посторонние медицинские причины. Смерть голодающего уже случай серьезней. А если еще и общественность на воле подключится... Кроме того, голодовка создает репутацию зэку как поступок экстремального характера. Голодовка столь к лицу политическому, спасибо политкаторжанам прошлого! Традиции надо сохранять.
Необходимо поговорить о положении политзаключенного в уголовном лагере, тюрьме. Сразу оговорюсь: нет такой особой масти, номинации – политический заключенный. Политический – характеристика деятельности, ну как «щипач» (карманный вор). Говорит о профессиональных качествах, положении на воле.
По принципу противостояния ментам тюремный мир делится на три основные части, масти:
отрицаловка (пацаны, братва и т.д.) – заключенные, противостоящие администрации, отстаивающие свои права и независимость;
мужики, так сказать, средний класс – заключенные, не противопоставляющие себя открыто администрации, не принимающие активного участия в делах уголовного, тюремного мира, но соблюдающие нормы арестантской этики;
козлы – заключенные, работающие на администрацию, предатели арестантских принципов. Всякого рода повязочники (члены СВП), стукачи – суки одним словом.
Есть и более тонкие градации, не будем сейчас их касаться.
Именно поведение зэка – «кто он есть по жизни» – определяет его положение в тюремном мире. При этом статус на воле имеет второстепенное значение. Жесткость условий, экстремальность ситуаций поляризует людей, обнажает их интересы, обостряет конфликты. Характер человека, быть может, остающийся загадкой на воле не только для окружающих, но и для него самого, выпукло проявляется в тюрьме. Сами по себе антисоветские взгляды политзэка, его деятельность на воле не имеют решающего значения. Оценка политического окружающими зависит от соответствия его взглядов фактическому поведению. Политзэк может быть интересен другим арестантам именно как пример реального сопротивления режиму. И отношение к нему определяется не его словами, но его делами. Что толку, к примеру, от антисоветских взглядов, если политзэк, «опустив гриву», сносит притеснения тюремщиков! Или того хуже – работает на придурочной должности: бригадиром, нормировщиком, поваром, дневальным, кладовщиком, библиотекарем... Или повязку нацепил!
В целом можно выделить два образа жизни политзаключенных. Первый случай характеризуется наличием в психике политзэка стереотипа, разделяющего жизнь на две самостоятельные части – волю и тюрьму, существование до и после ареста. При этом изоляция от внешнего мира воспринимается как изоляция психологическая. Лагерная «запретка», тюремные стены возводятся в самой душе заключенного. Политзэк не старается вникнуть в интересы арестантского мира, разделить его заботы. Отторжение от остальных заключенных обусловливается выделением своего случая в особый: не преступник среди преступников, человек моральный среди аморальных. Конечно, при этом политзэк соблюдает элементарные нормы тюремного поведения, иное попросту невозможно. Но сознание своей исключительности, внутреннего превосходства не позволяет понять и принять арестантские принципы.
Неприятие тюремного мира как своего рождает и комплекс неполноценности, неуверенность в своих силах. Так превосходство оборачивается слабостью. Понятно, что в таком случае политзаключенный перестает быть правозащитником. Чьи права он может и должен защищать? Свои собственные? Но здесь на практике срабатывает формула: эффективно защищает свои права тот, кто защищает права других.
Политзэк оказывается между молотом преследования администрацией и наковальней отчуждения от активной части арестантского мира. Администрацию такое положение дел устраивает. Сломать не имеющего поддержки политзэка для нее приятная работа. Ссылки на права политзаключенного станут иронически восприниматься ментами: «У нас нет политических, вы уголовник, как и все!» Администрация безнаказанно окружит политзэка стукачами, натравит на него козлов. В лучшем случае политзэк сумеет тихонько прожить «сам на сам», в худшем – сломается. А то и еще хуже... Но, так или иначе, он просто отбудет срок, тюремные годы станут в его жизни потерянными. Быть может, кто-то другой придет на оставленную им зону и столкнется с необходимостью растопить лед недоверия со стороны зэков, образумить администрацию.
Но есть и другой вариант, когда политзэк воспринимает тюрьму как естественное продолжение воли, не возводя стену между ними в своей душе. Когда не отгораживается от окружающих, признавая их своими собратьями по несчастью, достойными сочувствия и защиты. Тогда политзаключенный, разделяя арестантские принципы, органично продолжая в тюрьме правозащитную деятельность и оставаясь стойким, сможет многое. Нелегкой станет его судьба. ШИЗО, ПКТ, крытые, голодовки, новые срока. Но сознание своей правоты, реализующейся в действии, заставит ментов и козлов опасаться и уважать его. Доверие к порядочным арестантам и защита их прав родит ответное доверие и помощь. Можно понять того опера, что в отчаянии закричит: «Мы думали, что вы политический, а вы настоящий уголовник!» Бедняга, он сильно ошибся, основываясь на впечатлениях от кого-то другого. А зэки на пересылке скажут: «О, политический!» Но это будет их оценка, а не выпяченное самомнение политзэка. Сопротивление режиму сделает тюремные годы наполненными, не прожитыми зря.
Политзэк, если он действительно себя таковым осознает, должен принадлежать к отрицаловке. Правила просты. Не верь, не бойся, не проси. Дал слово – держи. Не жадничай. Помогай тем, кому хуже, чем тебе, – порядочным зэкам на «киче» (ШИЗО, ПКТ, карцере) и крытой. Пресекай беспредел. Выручай других. Живи интересами тюрьмы, укрепляй понятия. Основополагающим является принцип взаимопомощи порядочных людей, направленной на улучшение нравственной и бытовой обстановки в заключении, эффективное сопротивление власти. Иначе говоря – тюрьма наш дом и мы устанавливаем, как в нем жить. Хорошие правила, достойные выполнения.
Некоторое время по выходе с кичи я приходил в себя. На работе только числился, присутствовал в строительной бригаде. Бригадир молчал. Сижу как-то, греюсь на солнышке. И вдруг по телу пошли непонятные пузырьки. Надавишь – течет жидкость. Пошел в больничку. Лепила посмотрел и говорит:
– Это китайская болезнь.
– Почему китайская?
– Они только рис едят, да и того мало. Пройдет постепенно.
Походил дня два «китайцем», и пузырьки прошли.
Кум поставил в мое дело «красную полосу» – склонен к побегу. Я вроде бы еще не убегал, а кум уже возбудился. Ладно, хожу несколько раз в день отмечаться. Дошло до забавного. Сижу как-то в курилке у барака. Вдруг со стороны запретки автоматные очереди. Тут же из барака с истошным криком вылетает активист-эсвэпешник: «Где политический?» Огляделся, увидел меня и вздохнул с облегчением. Видимо, померещился ему побег антисоветчика. Переживает козел за свою шкуру. Приказал кум следить, а вдруг не доглядишь?
Вскоре устроил я небольшое представление. Рог зоны, он же главкозел, т.е. председатель СВП, по заданию администрации объявил общее собрание отрядов. Пришел со своим отрядом. Выступает мент, начальник по воспитательной работе. Сижу, и вдруг понимаю, что это собрание членов СВП! Задаю начальнику вопрос:
– Это общее собрание или для членов СВП?
– Для членов СВП. Присутствие посторонних даже и нежелательно.
– Ну, тогда я ухожу.
Встал и вышел. За мной потянулась еще вереница зэков. Рог был в ярости. Он согнал на мероприятие всех, многие его собственные козлы не пришли, а зал на четверть опустел. Чуть позже подошел с интересным вопросом: «А что будет, если тебя побьют?»
«Рискни, – отвечал я, – меня надолго закроют». Он понял. Я решил на любое насилие ответить с избытком – оружием. Всесильный рог зоны рисковать не захотел. Да и администрации такой инцидент был бы ни к чему. А зона есть зона. Всегда найдется какая-нибудь заточка. Сам видел, как Сыч всадил пику в брюхо одному наглому козлу. Козел пострадал несильно, и Сыча отправили на тюремный режим. Мы вместе ехали в Елецкую крытую, а до этого встречались в ШИЗО. Правда, в крытой Сыч сник. Там с оружием плоховато, в ШИЗО тоже.
Погулял я на зоне недели две-три. И снова закрыли в ШИЗО. Менты изобрели оригинальный способ. Кум предъявил постановление, основанное на рапорте какого-то козла. Якобы я послал того на три буквы. Удивительно! Во-первых, сажать в ШИЗО по бумажкам каких-то активистов – это уже слишком. Во-вторых, предлог поразительный. Послать на три буквы то же самое, что назвать посланного пассивным гомосексуалистом. Тягчайшее оскорбление в тюрьме. Можно нож схлопотать в живот. Даже действительных «Кать» и «Маш» лучше не посылать. А тут сам зэк подписался! Я отвечал куму: «На ... я никого не посылаю. Но если ему так хочется, пускай считает себя посланным!» Справедливости ради замечу, в скором времени я послал на ... кума.
И вот снова кича. Кажется, я объявил голодовку, точно не помню. Во всяком случае длиться 50 дней она не могла, как о том сообщает ХТС. И по срокам не подходит, и такие 50 дней крепко бы запомнились. Насильно не кормили, это точно. Вообще принудительное кормление применяли ко мне только в Матросской Тишине. А за 50 дней без пищи я бы «кони двинул» (помер). Следовательно, эта новая голодовка продолжалась не более 18 дней. Это мой личный рекорд жизни без крупицы съестного. Цифра 18 запечатлелась в памяти. Скорей всего, голодовка продолжалась с момента водворения в ШИЗО и до суда на крытую. Дальше держать ее не имело смысла, все равно скоро уезжать. Крытой я не боялся, возможно, и напрасно. Но с Тобольской зоной распрощался бы с удовольствием. Относительно «скоро уезжать» я несколько просчитался. До этапа просидел в ШИЗО еще месяца два, а то и больше.
<…>
