Александр Хныков
Путешествие души
1
Из-под одеял стали вылезать люди. Внешне неторопливо они на холодном цементном полу втискивали свои ноги в обувь. Лениво растирали негнущимися пальцами помятые, еще со следами тревожных снов лица, томно потягивались, подергивая одеревеневшими за ночь суставами, но это излишнее пренебрежение к поспешности лишь подчеркивало их волнение, и только боязнь оказаться первым, обратить на себя внимание других сдерживала каждого из них. Спустившись с нар, они густым потоком вытекали из камеры, невольно толкаясь, расползались вдоль длинного с низким потолком, мрачного коридора тюрьмы, словно на ощупь находили свое место в плотном, сером строю, и застывали будто вкопанные.
– Четыре, восемь, двенадцать, – считал толстый, с опухшим лицом контролер, помахивая резиновой дубинкой, небрежно висевшей на его натренированной кисти, бросая при этом на арестантов надменный взгляд равнодушных, ко всему привыкших серых глаз.
– В камеру!– скомандовал контролер, и арестанты однообразной толпой стали торопливо вливаться в затхлую сырость камерного склепа, изредка лениво бросая взгляды друг на друга, они расползались по своим местам на нарах.
Гомон, вызванный утренней проверкой, постепенно смолкает, и в камере вновь сгущается удушливая тишина.
2
Кормушка с визгом распахнулась.
– «Общак»! – донесся из коридора голос «баландера» из хозяйственной обслуги.
– Ты снизу-то помешивай, помешивай!– подсказывал юркий, длинноногий Боря уже оказавшийся у двери.
– Помешивай! И со дна, – интеллигентно советовал «баландеру» и Дмитрий Павлович, тоже уже пришедший к «кормушке».
Очередь шла бойко. В алюминиевые чашки раздавали завтрак.
Разговоры смолкли. Был слышен только перезвон ложек о металлическую посуду.
Арестанты ели быстро, жадно, не поднимая глаз от чашек.
Это постоянное ожидание разнообразия, угнетающее всех ожидание, даже принятие пищи превращало в какой-то мысленный ритуал, позволяющий хотя бы немного отвлечься.
В камере это желание перемен – первое желание, ибо оно встряхивает жизнь.
Здесь арестанты ждут всего: ждут проверки, ждут прогулки, ждут этапа, ждут писем. Так и живут сплошным ожиданием и радуются любой смене обстановки, даже если она и не сулит личной выгоды. Однообразие заедает, как чесотка. Губит нервы. Умерщвляет фантазию. Отупляет восприятие. И когда состояние человека переходит критическую полосу, и когда уже нет терпения ждать, оголенные нервы, как оголенные провода, взрывают психику, и происходят беспричинные ссоры и драки из-за пустяка, который в этот миг вырастает в проблему жизни и смерти.
Люди звереют: они полнятся первобытными инстинктами.
Наскоро расправившись со своим нехитрым завтраком, арестанты бережно кладут оставшийся черный хлеб в целлофановые пакеты. Моют под краном холодной водой свои алюминиевые чашки и относят их на железный стеллаж, именуемый «телевизором». Подобревшие от сытости, они перебрасываются ничего не значащими фразами и лениво разбредаются по своим местам на нарах.
3
Боря не считал себя преступником: он избил людей за то, что они наговорили на него и оскорбили сплетнями девушку, встречавшуюся с ним, и это он воспринимал как само собой разумеющееся. Был он в общем-то спокойным парнем, только когда выпивал, то чувствовал себя «героем» и всегда старался «восстановить справедливость». Оказавшись в тюрьме, тоже не испытывал особенных неудобств: «погулял» после армии он всего пару недель «на воле»: приехал домой и загремел сюда. Может, поэтому Дмитрий Павлович, тоже находившийся здесь за «хулиганку», и был ему в общем-то понятен. Боря не мог взять в толк и сейчас, как «волю» можно променять на краденое или награбленное, а вот «справедливость»...
– Дмитрий Павлович, знаете, сколько у нас сидит в стране? – не выдержав своих мучительных раздумий, спросил Боря, приподнимаясь на нарах и обращаясь к сонному интеллигенту. Тот лежал на нарах через человека от Бори. Человек сонно посапывал и не мешал негромкой беседе.
– Ориентировочно, – ответил Дмитрий Павлович, не открывая своих глаз.
– Это ведь многие тысячи...
– Сотни тысяч, Борис.
– Во! – издал невольно возглас парень и, тут же понизив голос, спросил: – Жесткие у нас законы?
– Законы, может, и не жесткие. Много несправедливости.
– В смысле?
– Человека, Борис, формирует среда общения, а она у нас, мягко говоря, не очень. Ты бы отдохнул до прогулки. Да и соседу своему не даешь подремать.
– Понял. Умолкаю.
…Недавно прошел дождь, и за стенами тюремных корпусов благоухала зелень. Люди, выходившие на прогулку под охраной, невольно щурились от яркого солнечного света, особенно яркого после камеры, и с радостью вдыхали свежий воздух.
– Ну и красота! – восхитился бледный Дмитрий Павлович, невольно разгибаясь, он до этого заметно сутулился.
– Класс! – порадовался и Борька.
– Не растягивайтесь! Получите «дубинала»! – затянул свою привычную песню хмурый охранник. Можно было подумать, что он сидит в тюрьме, а не эти люди, радующиеся каждому глотку свежего воздуха. Все же что-что, а маленькие радости жизни тюрьма учит ценить.
Арестанты, перебрасываясь негромкими фразами, жадно вдыхали влажный после недавнего теплого летнего дождя воздух, входили через узкую дверь в бетонный квадрат, отгороженный от других таких же квадратов высокими стенами; а сверху была железная сетка над прогулочным двориком. Заведя руки за спины, арестанты ходили по прогулочному дворику, стараясь не мешать друг другу.
Прогулка в тюрьме – это отдушина. Это пусть небольшая, но экскурсия в другой, «соседский» мир. Это вольное небо.
К тому же бывает, что и увидишь ненароком жителей других камер, также выводимых на прогулку, бывает, что и женских. Может быть, самое необыкновенное, что есть в тюрьме, это переписка мужчин с женщинами из разных камер. Вот тут фантазии и пожелания льются рекой.
Эта переписка достаточно опасная. За нее охранники тюрьмы не щадят, но всегда через окна камер умели люди натягивать «дороги» – крепкие веревочки, к которым прикрепляются умело записки – малявы, на которых написано, в какую камеру их направить и кому они отправлены. По условному стуку в стену соседней камеры малява идет в другую камеру с помощью натягивания веревочки в нужную сторону, и идет малява из одной камеры в другую камеру по тюрьме... И бьются за это общение арестанты, если врываются в камеру контролеры, как львы. Уничтожают эти «дороги» охранники, ломают длинные палки, неведомым путем попадающие в камеры, – с их помощью и делается «дорога»; но снова и снова связь между камерами восстанавливается. В тюрьме человек исхитряется за возможность общения делать эту невероятную и трудную работу. Можно и в прогулочный дворик получить «пульку», выпущенную метко из камеры – как правило, из камер верхних этажей тюрьмы с помощью длинной трубки, сделанной из бумаги. А может, и грев (поддержка) прийти, если к «пульке» присоединена ниточка тонкая, и поймавший «пульку» арестант осторожно тянет эту ниточку, а к ней прикреплена нитка покрепче. А к этой нитке – уже веревочка, и вот на эту крепкую веревку, один конец которой уже у арестанта в прогулочном дворике, и прикрепляется кусочек сала или немного конфет в целлофановых кулечках, и посылка доставляется адресату – если охрана не успевает перехватить эти жизненно важные подарки.
«Конь» – длинная палка, умело сделанная из коротких палок для налаживания «дороги», все это привычно для большой камеры, в которую посажены опытные арестанты, они считают своей обязанностью наладить связь своей «хаты» с другими камерами – такое положение говорит о том, что их камера в общем тюремном братстве.
Человеческая мысль сумела найти путь общения между арестантами даже в таких жестоких условиях тюрьмы.
Ведь возможность человеческого общения говорит арестанту о том, что он продолжает жить, несмотря ни на что.
Поржавевшими петлями визгнула открываемая в прогулочном дворике железная дверь.
– Заканчивайте прогулку! На выход! – скомандовал контролер.
Вдыхая свежий воздух, арестанты неторопливо выходят из прогулочного дворика; подгоняемые отрывистыми командами контролера бредут по узкой дорожке, между высокими стенами прогулочных двориков. Вот и мрачный длинный коридор корпуса тюрьмы. Проходят по нему арестанты, поднимаются на второй этаж по железной лестнице, огороженной по бокам мелкой железной сеткой. Все. Нужное место. У камеры арестантов ждет крепыш корпусной с дубинкой в руке.
– Подтянитесь! Разберитесь в колонну по двое.
Арестанты торопливо выполняют команды корпусного. Руки их за спиной. Некоторые арестанты невольно косятся на тяжелую дубинку корпусного. Второй сотрудник тюрьмы торопливо подходит к строю арестантов. Быстрыми жесткими движениями пальцев ощупывает арестантские карманы, пазухи их одежды в надежде обнаружить запрещенные предметы. Может, удалось кому-то что-то передать с помощью «пульки» в прогулочном дворике?
– В камеру! – командует отрывисто корпусной, открыв крупным ключом дверь «хаты», куда должны зайти арестанты.
Люди торопливо входят в свою камеру. После прогулки она кажется еще темнее, воздух в ней еще тяжелее, а вид людей в ней представляется еще жальче. Томительная толща времени вновь охватывает сознание арестантов.
В камере быстро сгущались сумерки. Запыленная лампочка под железным абажуром над дверью, одиноко освещала верхний ярус нар и едва рассеивала полумрак второго и нижнего ярусов железных нар.
Дмитрий Павлович и Боря разговаривали тихо; сидели на верхних нарах.
– Значит, изменить ничего нельзя, – тихо сказал Боря, осмысливая слова интеллигента.
– Нет. Людям здесь жизни нет. Может, если только котам,– ухмыльнулся криво Дмитрий Павлович. – Помнишь песню о черном коте? Или вашему поколению она уже незнакома?
Боря улыбнулся, и произнес:
– Ну, коту-то в песне тоже не повезло.
– Это в песне, – проговорил задумчиво интеллигент.
Помолчали. Потом Дмитрий Павлович стал философствовать. Он это делал, чтобы отогнать мрачные мысли. Он с упоением стал рассуждать о буддизме, о душе. О том, что тело человека может полностью исчезнуть. И останется только душа, невидимая глазам людей; и над ней никто не властен!
Он очень увлеченно говорил об этом, будто сам себя в чем-то хотел сейчас убедить, и, глядя на этого худого старика в полинявшем трико, любой мог бы подумать, что от страданий у него явно «поехала крыша». И вправду, Дмитрий Павлович уже неожиданно представил, как беспрепятственно его душа уходит из ненавистной тюрьмы... Боря – крепко сложенный, в тельняшке и трико – слушал его спокойно и изредка кивал, понимая, что любой разговор в эти минуты на благо. Любая фантазия облегчает душу.
– А может, и впрямь это есть! – произнес мечтательно тихо Боря.
И они замолчали, оба прислушиваясь к негромким, трудно различимым звукам, доносящимся от окна камеры – с воли.
На нижних нарах кто-то из арестантов яростно заспорил насчет правил карточной игры. За решетчатым окном пошел летний дождь.
– Отбой! – донесся откуда-то из коридора хриплый голос уставшего корпусного.
За окном камеры смеркалось.
Все тише были голоса арестантов.
Заснул Дмитрий Павлович. Посапывал во сне Боря. Заснули и другие люди в их камере.
Закончился еще один день, еще один день жизни людей в тюрьме.
…Снился Дмитрию Павловичу удивительный сон: приподнимается он с нар, отбрасывает свое тощее зеленое одеяло и понимает, что вот сейчас блаженство наконец-то соединит его с миром. И исчезнет его тело, и воспарит его душа! Счастливая и свободная! Этот сон настолько был явственен, что казалось, что никакие силы, никакие запоры не могут его остановить... этот сон... Этот черный кот, мяукнувший неожиданно на нарах. Этот храп спящих арестантов. Неужели это свершилось – эта чудесная сказка его воображения? Он оглянулся... Рядом спали люди. Чей-то храп. «Услышит народ, несдобровать этому человеку», – почему то подумал про храп Дмитрий Павлович. Он снова оглядел место, где спал, – одеяло, его одеяло, было откинуто, и его не было! Кот, черный кот, глядел на одеяло и старался не шуметь; у него было человеческое сознание! Кот, черный кот, глядел своими маслянистыми внимательными и хитрыми глазами на арестантов, задержался его взгляд на Борисе... Кот, черный кот, мягко спрыгнул с третьего яруса нар прямо на стол посредине камеры и залез под нары.
...Утренняя проверка была обычной...
– Кедров! Где этот Кедров?! Где этот драный интеллигент? – орал корпусной; счет не сходится...
...Охранники «шерстили» камеру – в пустой камере переворачивали тощие матрацы... Нет человека!
– Нет его!
– Нет! его!
– Нет... его! – жутким и долгим эхом повторялись возгласы контролеров.
...А кот, черный кот, воспользовавшись всеобщей суматохой, выскользнул незамеченным из ненавистной камеры и уже бежал из коридора на втором этаже по железной лестнице на первый этаж тюрьмы; а оттуда пробежал по знакомому маршруту в прогулочный дворик, и надо было ему залезть на высокую стену, чтобы спрыгнуть уже туда, на волю, но перед котом, черным котом, была эта высокая цементная стена, а наверху колючая проволока, а дальше – запретная полоса... Так думал кот, черный кот, по-человечески думал... Рядом пробежали охранники... Кто-то крикнул:
– Побег!
...Прекрасная воля! Она была рядом! Дмитрий Павлович пробудился от яркого сна.
– Проверка!– орал ему на ухо Боря. – Вставай, быстрей!
– Кто последний, тому «дубинал»!– привычно орал корпусной, и его краснощекая физиономия, и его мятый серый форменный китель сразу же взбодрили интеллигента, он беззвучно засмеялся, засмеялся внутренне, засмеялся истерично и дико, почти замяукал, как приснившийся ему черный кот.
А корпусной, явно входящий в раж, ожидающий арестантов у двери камеры, с наслаждением наблюдал, как пожилой человек слезает с верхнего яруса нар. Дубинка в руках его была наготове.
– Давай-давай, костлявый! Жду тебя не дождусь!
...Дмитрий Павлович в одних носках стоял на холодном цементном полу и чувствовал всем телом этот холод; и этот холод был могильным; и надо было выскочить из камеры, но боязнь удара – боязнь боли – заставляла его стоять, как человек, вкопанный в землю, и вдруг он почувствовал такое желание умереть! Такое это было сильное желание умереть! Чтобы избавиться от этой камеры! И он сник у нар. Плохо стало с сердцем.
Кто-то из охранников позвал врача. Тот был худощав и спокоен. Поняв, что сердечный приступ, приказал положить Дмитрия Павловича на нижние нары и вколол ему нужный укол. Понемногу душа интеллигента возвращалась в его тело. Он улыбнулся.
– А жить-то хочешь? – спросил врач, поправляя очки на своем худом, чисто выбритом лице.
– Да, – тихо ответил Дмитрий Павлович.
– Ну, вот и живи!– сказал радостно врач.
Черный кот больше не приходил во снах к Дмитрию Павловичу, но желание раствориться – придать своему телу невидимость, уйти от тех бед, которые шли в его судьбе своим чередом, – еще не раз приходило к нему в тюрьме.
