Александр Сидоров

Страна Лимония

Цитрусовые песни Маяковского и Утесова

Какой же русский не слыхал о стране Лимонии? Многие тут же вспомнят хит группы «Дюна»:

Сегодня эта сказочная держава ассоциируется у большинства россиян с огромными богатствами, с шальными, «дурными» деньгами, которым нет счету, с легкой, беспечной жизнью. А название ее связывают с жаргонизмом «лимон» – миллион. Большинство знатоков и исследователей охотно пояснят вам, что это значение известный цитрус приобрел в начале 1920-х годов на территории Страны Советов. Причем пальму первенства в создании иронически-издевательского термина оспаривают разные регионы.

Прежде всего на патент претендует Одесса-мама. Еще бы! Разве не Ледя Утесов вместе со своим «Теа-джазом» не только исполнял залихватскую песенку «Лимончики» с 1929 года, но еще и записал ее в 1932 году на пластинку, которая была выпущена по заказу объединения «Музпред»? На той же пластинке звучали помимо «Лимончиков» не менее знаменитые «Гоп со смыком» и «С одесского кичмана». Это было верхом наглости, поскольку к началу 30-х годов в Стране Советов развернулась бескомпромиссная борьба с «легким жанром». В 1931 году на Апрелевской фабрике грампластинок уничтожили более 80 процентов матриц пластинок с записями песен «чуждого содержания». И вдруг в Главреперткоме Утесову предложили: записывайте, что хотите! Впрочем, в свободной продаже пластинка не появилась. Ее можно было приобрести лишь в магазинах Торгсина (торговля с иностранцами), открытых в том же 1931 году. Но покупки здесь совершались лишь за золото и валюту.

Правда, исполненный Утесовым текст (по мнению ряда исследователей, его сочинил одесский поэт Яков Давыдов, более известный как Яков Ядов) на самом деле никак не проясняет жаргонного значения «лимона»:

Веселой дробью загремели барабаны!

И стаи звуков завертелись, как бураны,

И захотелось сразу танцевать,

И всюду пары начали сновать!

Но вот последний куплет – явная отсылка к известной одесской уличной песне «Лимончики». Есть версия о том, что она возникла как ответ Одессы на популярные революционные куплеты «Яблочко». Если это и неправда, то хорошо придумано, как говорят итальянцы. Любопытно также, что, по мнению известного исследователя русского шансона Максима Кравчинского, автором первоначальных «лимонных» куплетов является Лев Маркович Зингерталь – известный в свое время куплетист-сатирик, начавший свою эстрадную карьеру еще до революции и сошедший со сцены в конце 1930-х годов, когда ему было уже под 60 лет. Как бы то ни было, ранний вариант «Лимончиков» вряд ли можно восстановить, поскольку они прирастали с течением времени все новыми веселыми куплетами. Приведем лишь некоторые из них:

Действительно, в Одессе жаргонное «лимон» в значении миллион рублей в 20-е годы прошлого века пользовалось особой популярностью. Константин Паустовский в «Повести о жизни» вспоминал: «Надо пойти на риск, но зато, может быть, завтра же мы будем, как нежно выразился Торелли, "кушать" хлеб и нам, может быть, даже дадут аванс – по нескольку "лимонов" на каждого. "Лимонами" в то время назывались советские бумажные деньги достоинством в миллион рублей». В период дикой гиперинфляции по Украине кочевала и саркастическая поговорка:

Однако некоторые заявляют, что «лимоны» впервые появились в ЗСФСР – Закавказской Социалистической Федеративной Советской Республике (1922–1937). Отсюда и столь экзотическое название, основанное не только на созвучии «лимон-миллион»: ведь в состав ЗСФСР входили Азербайджан, Грузия и Армения – основные поставщики цитрусовых для всей страны. Версия кажется убедительной, особенно если учесть, что, помимо жаргонного «лимона», в те времена был распространен также и «лимонард» (он же «лимард»), то есть миллиард. А купюра в один миллиард рублей существовала только на территории ЗСФСР! Печатались эти бумажки до 15 апреля 1924 года, за это время их успели выпустить на сумму почти 16 квадриллионов рублей. Фактический срок хождения таких купюр закончился 31 июля 1924 года. После этого «лимонарды» обменяли на твердые советские рубли по курсу – 12 миллиардов 500 миллионов закавказских рублей на один рубль золотом.

И все же обе версии возникновения жаргонного «лимона» несостоятельны. Впервые купюра достоинством миллион рублей появилась в 1921 году на территории РСФСР (в виде обязательства), и лишь затем на территории Азербайджанской Советской Социалистической Республики – в 1922 году, на территории ЗСФСР – в 1923 году. На Украине до 1922 года (когда незалэжная республика подписала с РСФСР Договор об образовании СССР) купюры такого достоинства хождения вовсе не имели – ни в карбованцах, ни в гривнах (купюра в один миллион карбованцев появилась на Украине лишь в период гиперинфляции 1995 года). Так что придется разочаровать и веселых одесситов, и жителей Закавказья: не они являются зачинателями «лимонной» темы в истории советских дензнаков…

Но ради справедливости заметим, что именно Одессе мы обязаны «лимонным гимном», популярным и по сию пору. А возможно, и популярной частушкой, которую в мемуарных «Записках министра» приводит Арсений Зверев – глава сталинского Минфина:

«Если в каком-нибудь магазине случайно появлялись уже почти забытые “деликатесы” вроде колбасы и хороших консервов, немедленно начиналось столпотворение. Нэпманы, лихо наживавшиеся на временных трудностях народного хозяйства, злорадно потирали руки. Частники ликовали. Обываытели напевали куплеты “на злобу дня”:

В любом случае с 1921 года «лимонные» купюры широко разлетаются по просторам бывшей Российской империи. Достаточно обратиться к «Республике ШКИД» Григория Белых и Алексея Пантелеева:

«Пели, обнявшись, деланным басом Пантелеев и природным тенором Янкель:

На пятнадцать лимонов устрою дебош,

Эй, Гужбан, пива даешь!

Купец, надрызгавшись, валялся на полу, сгребал Старолинского, щекотал.

– Голенький, дай лимончик.

Давал ему Барин лимончики. Жалко, что ли, когда их в кармане сто штук!..

Потом всей компанией, босой, рваной и пьяной, пошли гулять...

Шофер – латыш или немец – поглядел с удивлением и ужасом на босых, лохматых парней и крикнул:

– Пошел потальше, хуликан!..

– Сколько? – рассвирепев, прокричал Гужбан, выхватывая из кармана пачку лимонов.

Шофер торопливо осмотрелся по сторонам, открыл дверцу автомобиля.

– Сатись... Пятьдесят лимоноф...».

А вот запись из «Дневника москвича» Николая Окунева, которая относится к 9 января 1923 года: «Послушаешь кругом: вечеринки, театры, картеж, рулетки, пьянство, разгул, и уже не лимоны, а "лимонарды". Даже угостить пяток-другой друзей или родственников плохо-плохо – лимонардик нужно».

Но в 1924 году Республика Советов сумела преодолеть чудовищную инфляцию. Пролетарский трибун Владимир Маяковский тут же отметил это событие бодрым стихом «Буржуй, прощайся с приятными деньками – Добьем окончательно твердыми деньгами», где есть такие строки:

Неясно, правда, за что попал под раздачу «буржуй». Ему-то какая корысть от гиперинфляции, он-то в чем виноват? Но не будем придираться, поэту виднее. Для нас главное сделать зарубку: «лимонная лихорадка» продолжалась с 1921 по 1924 год. То есть именно в это время возникла «Страна Лимония»?

Где вечно пляшут и поют…

Не будем торопиться. Существует и другое толкование. Оно связывает возникновение страны Лимонии с послевоенными сталинскими лагерями. Вот цитата из мемуаров гулаговского сидельца Виктора Левенштейна «За Бутырской каменной стеной», где речь идет о начале 1950-х годов: «Пересыльные тюрьмы – это особый мир, где царствуют блатные (они же – урки, воры, люди или жуковатые). Этот мир и есть, по-видимому, мечта блатного, “страна Лимония, где вечно пляшут и поют, где триста дней в году – выходных, а шестьдесят пять – этапных”».

Имеются в виду именно места лишения свободы, поскольку 65 дней все же отводится на этапирование осужденных. Понятно, что речь идет не о пеших этапах, а о перевозке арестантов из одного лагеря (колонии, тюрьмы, следственного изолятора) в другой. У блатарей существует на этот счет особое присловье: «Вставай, земляк – страна колеса подала!» Лимония должна обеспечить своим гражданам относительный комфорт…

К началу 1950-х относится и действие автобиографического романа «Рыжий», созданного бывшим вором в законе, писателем Михаилом Деминым. Один из персонажей романа говорит: «Тут, милок, чудеса творятся… Это не Очуры, это страна Лимония. Знаешь такую сказочную страну? В ней сорок лет гудки гудят и двадцать – люди на работу собираются…» Речь уже идет не о лагере, а о небольшом селе в Алтайском районе Хакасии на левобережье Енисея.

Любопытно, что Демин в определение беспечальной жизни страны Лимонии включает другую лагерную поговорку: «В стране Жмудь (Жмудя) гудок на работу гудит сорок лет». Как поясняет Жак России в «Справочнике по ГУЛАГу»: «…законно приступают к работе лишь после того, как отгудит гудок. Поэтому для зэков долгий гудок связывался с длительной отсрочкой от работы и “сладкой жизнью”» Но что это за таинственная страна Жмудь и почему там так протяжно гудит гудок? Под «Жмудью» русские подразумевали Литву и литовцев. Энциклопедический словарь Брокгауза--Ефрона уточняет: «Жмудь (или Жемайте, Самогития) – название страны между низовьями Немана и Виндавой (в нынешних уездах Россиенском, Тельшевском и Шавельском Ковенской губ.), а также обитавшего здесь литовского племени, весьма схожего по языку с собственной Литвой… В 1795 г. область Ж. вошла в состав Литовской губ., в 1801 г. – в состав Виленской и наконец – Ковенской». Жмудь – традиционное славянское название, обозначающее два понятия: Жемайтия – область в Литве (Нижняя Литва) и жемайты – одну из двух групп литовцев (через польск. Żmudź, żmujdski).

Как известно, у русских бытует представление о прибалтах (в том числе и литовцах) как о медлительном, «заторможенном» народе, который делает все неторопливо, медленно. Вот и гудок на работу в Жмуди гудит сорок лет…

Иронически-издевательское определение ГУЛАГа как Лимонии нередко встречается в мемуарах узников сталинских мест лишения свободы – например, в воспоминаниях Александра Сновского «Забыть нельзя: Страна “Лимония” – страна лагерей». Автор в 1949 году попал на Колыму и пробыл за «колючкой» десять лет. Собственно, Колыма первоначально и получила фольклорный статус «страны лимонии». Но об этом у нас еще будет время поговорить подробнее.

Следует сказать несколько слов и по поводу образного определения страны Лимонии как места, «где вечно пляшут и поют». Впервые оно отмечено на Беломорканале: так зэка определяли свою жизнь на «великой стройке»,

Однако вскоре блатной народ, уркаганы перекроили эту печальную истину на свой лад. Выражение «где вечно пляшут и поют» с тех пор стало олицетворением веселой жизни профессиональных уголовников за «колючкой».

Традиция называть страной Лимонией «места не столь отдаленные» сохранилась до наших дней. Нынче так определяют Республику Коми, известную обилием колоний. На форуме сайта «Пограничник.Ру» пользователь с ником BONDAL158 пишет: «В Коми мы ездим, дак там до 1977 г. был леспромхоз, потом объемы кончились и его закрыли, народ порасселили, а поселок остался… там только охотники да грибники-ягодники шастают да в основном в начале осени беглые каторжане со “страны лимонии” (Коми) – сам пару-тройку раз видел, еду да чай давал». Та же трактовка встречается в ряде современных словарей жаргона.

А Гете при каких делах?!

Есть и еще одна остроумная версия. Ее приводит Ефим Шуман в литературоведческом очерке «Русский Гете: горные вершины и страна Лимония» на сайте Deutsche Welle:

«Cамое невероятное гетевское "проникновение" в русский язык – не поэтического свойства. В сталинские времена было очень распространено дошедшее и до наших дней эвфемическое обозначение Колымы, Воркуты и прочих "мест, не столь отдаленных" как “страны Лимонии”. У известного поэта Анатолия Жигулина, также побывавшего в свое время в лагерях, есть даже стихотворение под таким названием. Он пишет с горькой иронией:

Так вот: уголовно-жаргонная "страна Лимония " уходит своими этимологическими корнями в строки Гете "Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn?" Буквально это переводится: "Знаешь ли ты страну, где цветут лимоны?" Что однажды обыграл Герцен, издеваясь над официальными сообщениями николаевской пропаганды, согласно которым исключенных из университета и арестованных "за беспорядки" студентов якобы не ссылают в Сибирь, а отправляют в теплые края. "И где же эта пресловутая страна Лимония ?!" – вопрошал Герцен. Народ ответил на этот вопрос».

Что тут сказать? Изящно и элегантно. Правда, в сочинениях Герцена мне не удалось найти ни малейшего намека на страну Лимонию. Возможно, плохо искал. И все же возникают серьезные сомнения. Ведь Ефиму Шуману ничего не мешало просто назвать статью, из которой он привел цитату. Он этого не сделал, хотя в других местах своего очерка ссылается на источники, которыми пользовался. Мне не раз приходилось сталкиваться с подобного рода мистификациями. Скажем, израильский писатель-юморист Марьян Беленький запустил в «научный обиход» статью «Сионизм и классовая борьба в Палестине» якобы Владимира Ленина и стихотворение «Евреи, оставьте Россию немытую…» под псевдонимом Владимир Маяковский. А заодно выдумал «Наставление по полицейскому делу» 1892 года, где говорится, что «межъ воровъ во множестве употребляются слова еврейскаго происхождения». Сейчас эту фразу со ссылкой цитируют напропалую многие исследователи арго.

Есть и другие аргументы против Шумана. Их мы приведем далее. Так что зачислим «Лимонию» в исполнении Герцена в разряд неподтвержденных версий.

Кисло-сладкий Сахалин

Итак, у нас есть три предположения о том, когда появился в русском фольклоре замечательный цитрусовый край всеобщего блаженства. Одно связано с Александром Герценом и его творческим переосмыслением гетевской «Миньоны», другое – с периодом нэпа и лимонными миллионами, третье – с эпохой сталинского ГУЛАГа.

Но существует еще и четвертая версия. Поясняя присказку о стране Лимонии, Михаил Демин пишет: «Это из старинного сибирского каторжного фольклора. “Страна Лимония” – рай. Блаженное место, где не надо работать». На первый взгляд, утверждение не кажется основательным. В самом деле: где каторга, где – лимон? Не слишком стыкуется Сибирь с этим экзотическим фруктом…

Однако лимон с давних пор не был чужд русскому человеку. Первое упоминание о нем мы находим в главе шестнадцатой «Домостроя» – энциклопедии русской семейной и хозяйственной жизни. В главе «О столовом обиходе, о поварне и о пекарне» читаем: «А уксус, рассол огуречный, да лимонный, да сливовый были бы отцежены через сита, огурцы же, лимоны и сливы чисты и перебраны». Окончательно «Домострой» сложился в эпоху Ивана Грозного, к середине XVI века. Судя по тексту, лимон в ту пору уже не был на Руси чем-то экзотическим, то есть сюда его завезли много раньше. При Петре I в России появились и лимонные деревья, а в начале XIX века в небольшом городке Павлов-на-Оке Нижегородской области и вовсе стали выращивать особый морозоустойчивый сорт лимонов «Павловский».

Именно в России впервые появилась традиция пить чай с лимоном. Помните забавный эпизод из штатовского боевика «Красная жара», где советский милиционер Иван Данко (в исполнении Арни Шварцнеггера) просит барменшу принести ему чаю?

– В граненом стакане! – уточняет сержант Ридзик (Джеймс Белуши). А затем спрашивает Ивана: – С лимоном?

– Да, – отвечает Данко, удивленный познаниями американского напарника.

–Я смотрел «Доктора Живаго», – поясняет сержант.

Привычка бросать в чай лимон сегодня существует и в других странах. Но нередко подобный напиток носит название «чай по-русски». Распространенное историческое объяснение связывает подобный обычай с одной из двух русских бед – дорогами. Путешествие в карете или тарантасе по рытвинам и ухабом было мучительным испытанием. Повозки сильно укачивали в дороге. А поскольку считается, что от качки-тряски помогает что-нибудь кисленькое или солененькое, на почтовых станциях предлагали к чаю соленые огурцы и кислую капусту, а состоятельным пассажирам – лимон. Его ломтик стали опускать прямо в напиток, чтобы не было слишком кисло и цитрус легче усваивался.

То есть лимон для россиянина был привычен, хотя позволить себе такое «баловство» мог далеко не каждый. Но при чем тут мир уголовный?

Начнем с занимательной лексикографии. Есть в русском языке словечко «лимонить». Его включил в свой «Толковый словарь живого великорусского языка» (1863–1866) еще Владимир Даль: «Лимонить что, более употребляется слимонить, таскать тайком, брать воровски, красть». В другом месте Владимир Иванович толкует «слимонить» как «стянуть, подтибрить, украсть». Не раз встречается словечко и в литературе – например в очерках «Из деревенского дневника» Глеба Успенского: «Повертелся он у нас на деревне-то так с неделю, да и слимонил у кабатчика полтину меди да ковшик железный».

Откуда же в нашем языке появилось столь экзотическое слово со столь негативным смыслом? Чтобы ответить на этот вопрос, нам снова придется возвратиться в городок Павлов-на-Оке, где народ выращивает морозостойкие лимоны. Дошла до наших дней любопытная история. В сентябре 1735 года к берегу Нижнего Новгорода причалила большая барка из Астрахани. Она привезла щедрые дары российской императрице Анне Иоанновне от персидского шаха Надира – в том числе шесть лимонных и четыре померанцевых дерева.

Пока судно стояло у причала, на него пускали любопытствующих горожан. Среди них оказался приказчик графа Шереметьева из Павлова, который умудрился сорвать плод с лимонного дерева и унести его, сунув в карман. Вернувшись в имение, ловкач показал лимон приятелю – графскому садовнику. Вот из семян этого плода якобы и пошла новая комнатная культура по домам односельчан. Отсюда, дескать, возникло словечко «слимонить», которое является вовсе не арготизмом, а просторечием.

Так ли, нет ли – за давностью лет установить не представляется возможным (хотя посольство Надир-шаха и подношения – факт исторический). Во всяком случае, слово «слимонить» отмечено языковедами только в XIX веке и имеет явный уголовный оттенок. Может быть, от него и тянется ниточка к стране Лимонии, где можно беспечально пользоваться уворованными и награбленными сокровищами? Не исключено. Действительно, словечко «слимонить» могло подхлестнуть буйную фантазию творцов «низового» фольклора, тем более что оно популярно и до сих пор в своем исходном значении.

Однако нам нужен не просто жульманский, но именно каторжанский след. И такой отчетливый след есть. Его мы находим в книге очерков замечательного журналиста Власа Дорошевича «Сахалин (Каторга)». Влас Михайлович отправился на Дальний Восток в 1897 году, не получив на то разрешения властей, а затем в 1903 году выпустил очерки, которые потрясают своим жутким реализмом, ярким стилем, фотографической точностью деталей, богатством языка. Книга Дорошевича, по-моему, много талантливее и глубже «Острова Сахалин» Антона Чехова, который побывал на сахалинской каторге десятью годами ранее.

Итак, обратимся к главе «Добровольно следующие». В ней рассказано о каторжанских женах, которые пошли за мужьями в места заключения. Впрочем, так ли уж добровольно? На самом деле каторжники завлекают своих жен на Сахалин обманом, ложью, несусветными байками о «райской земле»:

«Пароход, везущий каторжан, подходит к Адену.

Из трюмов принесли гору – штук шестьсот – незапечатанных писем на родину.

“А еще извещаю вас, любезная супруга наша, – пишет после бесчисленных „поклонов“ арестант, осужденный на 12 лет „в работу“, – прибыл я на Сахалин благополучно, чего и вам от души желаю. Семейным здесь очень хорошо. Землю дают по 20 десятин на душу, пару быков, корову, пару свиней, овец четыре головы, шесть курей и, на первый раз, 50 мер пшеницы для посева и хату. За нами едет 1000 человек вольных поселенцев. Так здесь хорошо. Начальство доброе и милостивое, и сейчас же спросили, скоро ли вы, супруга наша, приедете. И, коль скоро вы приедете, меня сейчас же из тюрьмы выпустят, и мы будем жить по-богатому. А покуда вы не приедете, должен я в тюрьме томиться”».

Разумеется, все это не имеет никакого отношения к реальности. Но не будем во всем винить авторов подобных сочинений. Они сами поначалу становятся жертвами «обратников» – беглецов с каторги, которых поймали и возвращают назад. Такие «обратники» имеются в каждом трюме, они морочат голову новичкам, дают советы «насчет Сахалина», выуживая за это у простачков последние гроши:

«– Главное, чтобы жена поскорей приезжала. Жена приедет – сейчас выпустят для домообзаводства. В тюрьме маяться не будешь, дура!.. – наставляют обратники.

– Ты ей так валяй, будто уже приехал. И про курей, и про свиней, и сколько на посев дают! Для вас, для чалдонов, это первое! Чалдонье желторотое!

“Чалдон” – слово сибирское, означает вольного человека, оседлого. Оно переносится и на всякого, кто имеет дом, семью, хоть какой-нибудь достаток, хоть что-нибудь на свете. И в том, как беглый каторжник, варнак, произносит это “чалдон”, слышится много ненависти даже к маленькому достатку, много презрения бездомного бродяги ко всему, что зовется домом, семьею…

– Про курей, про курей не забудь написать! Скорей приедет! – глумится обратник, диктуя письмо писарю...

Право, это могло бы показаться мне выдумкой, если бы я сам не списал этих фраз из арестантских писем:

“Не знаю, как Бога благодарить, что я попал на Сахалин”.

“Житье здесь, – одним словом, не работай, ешь, пей, душа, веселись!”»

То есть профессиональные преступники, «бродяги» сочиняют небылицы из презрения и злобы по отношению к «мужичью», чтобы окунуть в пучину каторжного ужаса не только собрата по несчастью, но и его семью. Результаты подобного мифотворчества оказывались ужасающими:

«И все это сочиняется и посылается в деревню месяца за полтора до приезда на Сахалин, по рассказам, по советам обратников.

И читаются эти письма по деревням. И идут в город, и “заарестовываются”, и начинается мученическая жизнь.

Что заставляет этих женщин бросать родину, близких, “заарестовываться”, садиться в острог, бродить по этапам, – что заставляет этих женщин, для которых мир кончается за соседним селом, пускаться в плавание на край света, через моря, “через океаны, полные чудовищ”, ехать в страну чужую, дальнюю, страшную?

Часто услышите…:

– Да ведь что он, подлец-то, писал! Какие-такие чудеса! Сакалин да Сакалин! Думала, есть у него, аспида, совесть. Чужого человека погубил, – может, своих-то губить не захочет. Поверила. Поехала, – думала, и впрямь жить будет… А тут… Вон он тебе и Сакалин!

…Очень многие едут в надежде “на новых местах” на новую жизнь, спокойную, трудовую, зажиточную».

Но это – только присказка, дорогой читатель. А вот и прямой указ на Лимонию. Автор «Каторги» пишет:

«Как это ни странно, но очень многие стараются соблазнить жен даже… фруктами: “Апельсины, которые вы так любите, здесь нипочем, а в Суэске (Суэц) я даже купил десяток лимонов за две копейки. Лимоны прямо задаром!”

И над всеми этими страстными, захватывающими, словно предсмертной мольбы полными призывами, над этими наивными соблазнами царит, владычествует ложь про “привольное, богатое сахалинское житье”».

На деле это житье оборачивается настоящим адом. Не буду продолжать обильное цитирование Дорошевича (просто настоятельно советую прочесть его замечательное произведение), лишь приведу напоследок еще один отрывок:

«Мне пришлось посетить (добровольно последовавшие семьи) в карантинном сарае, когда они, по прибытии сюда, сидели в этом ужасном месте в ожидании, пока их разберут родственники. Многим из них приходилось сидеть очень долго, пока наводились справки, где находятся мужья этих несчастных жен. Сахалинская пурга (вьюга) была в этот день во всей своей силе. Крутило и рвало так, что в двух шагах не видно было ничего. Мы еле добрались до сарая. Этот сарай, как вы знаете, на берегу моря, но моря видно не было, был слышен только вой, крик, гул какой-то. Никакого ада злее выдумать нельзя, а у многих из этих бедных жен и детей не было ничего, кроме лохмотьев. Сарай был буквально набит народом. Когда мы вошли с доктором Н., то все ринулись к нему с расспросами: „Нашелся ли муж? Где муж? Когда возьмет?“ Дети пищат: „Нашел тятьку? Где он? Когда придет?“ А эти тятьки и мужья когда-то еще найдутся, да и, отыскавши их, не велико счастье обрящешь…»

Таким образом, нам вроде бы удалось обнаружить следы страны Лимонии на мрачной, неприветливой сахалинской земле.

«Лимонный коммунизм» раскольничьего толка

Так, значит, страна Лимония возникла благодаря буйной фантазии узников царской каторги! Вот он, ключик к заветному ларчику… Стоп-стоп. Не будем и на сей раз торопиться с выводами. Признаем честно: в «каторжанской» версии мы все же имеем дело с косвенными «уликами». Как бы убедительно они ни выглядели, прямого, непосредственного упоминания страны Лимонии нам обнаружить не удалось.

Более того: до 1930-х годов в русском фольклоре вообще не отмечено ни одного названия, созданного по схеме «страна …ия» для обозначения сказочного, утопического государства. Подобная стилистика не характерна для русского народного творчества, равно как и для отечественной художественной литературы дореволюционного периода. Особняком стоит разве что Белая Арапия (хотя и в отношении этого полумифического края никогда не употреблялось уточнение «страна»), но ей мы посвятим отдельную главу.

Между тем и народная, и книжная традиция утопических фантазий в России имеет богатейшую историю. Такова уж судьбинушка народа нашего, что именно в его творчестве особо ярко прослеживается вера в заветные земли, куда можно сдернуть от раздолбайства, беззакония, несчастий и неустроенности расейской жизни. Утопические сказания появляются на Руси чуть ли не с X века. Для чудесных мест, куда стремились душой наши предки, характерны удаленность, труднодоступность, изобилие, счастье, красота и мир. Наиболее ранние сочинения сего рода – переводы, переложения византийских текстов на церковнославянский и древнерусский язык.

Например, сказания о златом «граде Христовом», расположенном посреди озера, воды которого «белее молока». Город пересекают четыре потока – молочный, медовый, винный и елейный. В греческом сказании о поисках земного рая повествуется, как Господь внял мольбам монаха Агапия, и после длительного путешествия вслед за орлом грек попадает в дивный сад, полный цветов, фруктов и чудесных птиц. Здесь монах встречает Христа с апостолами, пьет из источника, «что белее молока и слаще меду», и т.д.

Чем далее, тем более материальными становятся мечты сочинителей. «Сербская Византия» Ефросиния рисует счастливое общество браминов, где нет «ни четвероногих, ни земледелания, ни железа, ни храмов, ни риз, ни огня, ни злата, ни сребра, ни вино, ни мясоедения, ни соли, ни царя, ни купли, ни продажи, ни свару, ни боя, ни зависти, ни вельмож, ни татбы, ни разбоя, ни игр». Те же индийские прелести варьируются у ряда других авторов.

Но это – литература. Нас же интересует фольклор.

Народные представления о «счастливых землях» отражены, прежде всего, в сказках-небылицах о молочных реках с кисельными берегами, где стоит церковь, из блинов сложена, калачиком подперта, оладышком повершена. Хотя такие сюжеты в русских сказках встречаются нечасто, русская фольклорная утопия, пожалуй, не имеет себе равных. Причины тут и исторические, и географические.

Исторические – это раскол Православной Церкви во второй половине XVII века, когда часть духовенства и верующих не приняла реформ патриарха Никона 1653–1656 годов, прежде всего «книжной справы» – исправления и редактирования богослужебных текстов. По сути, Никон был прав, когда инициировал правку грубых ошибок и произвольных вставок переписчиков. Однако многие восприняли это как кощунство и попрание православной веры.

Церковный собор 1656 года между тем одобрил новоисправленные книги. Прежние рукописи было велено отбирать и сжигать. Такое решение возмутило многих людей. В том, что происходит, обвиняли греков, которые-де под турецким игом изменили православию и предались «римской бляди» (то есть католическим заблуждениям). Никона называли «антихристом». Происходят вооруженные выступления против церковных реформ. Восемь лет (с 1668 по 1676 год) выдерживал осаду Соловецкий монастырь, где засели сторонники «старого обряда». В 1682 году раскольничий бунт вспыхнул в Москве. Старообрядческая идеология получила огромную поддержку среди посадских людей и крестьянства. Идеализация «старины», проповедь защиты «старой веры» и принятия за нее мученического венца сочетались с резкой критикой социальной несправедливости. После того как старообрядцы были преданы анафеме на церковном соборе 1666 года, идеологию раскола стало исповедовать низшее духовенство, которое порвало с официальной церковью. Стержнем были призывы к уходу из-под власти дьявола. Отсюда и начинается расцвет фольклорной русской утопии, в которой мифотворчество срасталось с реальной жизнью. «Бегство в утопию, продолжавшееся в России гораздо больше, чем в Западной Европе, было естественной реакцией народа на свое рабство и духовную неудовлетворенность», – справедливо отмечают французские филологи Леонид Геллер и Мишель Нике, авторы фундаментального исследования «Утопия в России».

И тут самое время упомянуть о причинах географических. Бескрайние просторы Российского государства способствовали тому, что «уход от зла» часто воспринимался в буквальном смысле – как массовый исход, бегство на южные окраины, в леса Поволжья и Севера, в Сибирь. Приверженцы «старой веры» пополнили казачью среду, поэтому в крупнейших крестьянско-казачьих восстаниях Степана Разина, Кондратия Булавина, Емельяна Пугачева значительная часть «смутьянов» являлась раскольниками.

Старообрядцы уходили в глушь и пытались воплощать в своей среде идеалы первых апостольских общин. В Керженских лесах (по левому притоку Волги) и Сибири стали появляться раскольничьи скиты (замкнутые поселения монастырского типа). Кстати, по названию лесов ревнители «старой веры» получили также прозвище «кержаки». Раскольники разделялись на несколько толков и согласий – «поповцев», «беспоповцев», «духоборов» и др.

В среде беспоповцев появился прообраз «царства справедливости» – Выговская пустынь, основанная в 1694 году на побережье Белого моря, у слияния рек Сосновка и Выг. Пустынь, окруженная глубоким рвом и двумя палисадами, раскинулась на площади 48 квадратных километров: церкви, амбары, конюшни, мастерские, больницы и т. д. К 1835 году здесь жило три тысячи человек. Каждому, кто хотел пополнить ряды пустынников, выдавалась шуба на пять лет и кафтан на три года – единственное личное имущество. Все, что беглецы приносили с собой, становилось общественным достоянием. Прошлое новоприбывших никого не интересовало, достаточно было, чтобы они разделяли веру беспоповцев. Община управлялась выборным советом старейшин. Правила строгие: молебны, посты, половое воздержание даже для семейных пар (муж и жена жили порознь), физический труд сообразно навыкам и силе каждого. Трапезы были общими: три блюда в полдень (рыба, щи, каша), два – вечером, одно добавочное – по праздникам. Пища сытная, жизнь размеренная. Конец этому «раю земному» положил император Николай I.

От беспоповцев не отставали и поповцы. Расцвет «утопического старообрядчества» приходится на время царствования Екатерины II. Императрица издает указ, который разрешил раскольникам-эмигрантам вернуться в Россию и осваивать пустующие земли. Поповцы основали в это время огромные монастыри в лесах Стародубья под Черниговом, на днепровском острове Ветка в Польше (здесь обосновались до 40 тысяч староверов), в бассейне Иргиза (к востоку от Саратова). Основой этих религиозных колоний были торговля и ремесла.

Примитивный коммунизм практиковали раскольники-духоборы. Сенатор-масон Иван Лопухин даже отметил, что духоборы могут служить для государства моделью семейной и социальной жизни. Хотя деятельность духоборов была запрещена в XVIII веке, по инициативе сенатора их собрали между 1802 и 1820 годами в селении Молочные Воды (близ Мелитополя) на реке Молочная, впадающей в Азовское море. Здесь на 80 тысячах гектаров возникло Духоборье. Целью «духовных христиан» было построение Царства Божия на земле, обители мира и радости, где совмещены духовная общность и материальная выгода. Велась совместная обработка земли, урожай делился поровну. Не было частной собственности, притяжательные местоимения – мой, твой, его и прочие – запрещены, «духовные братья и сестры» не подчинялись судебной власти, проповедовались братство и любовь, брак по согласию, равенство мужчин и женщин, солидарность бедных и богатых.

В 1818 году Духоборье посетил Александр I. Впечатленный процветающей колонией, император распорядился освободить всех духоборов от воинской повинности и переселить в Крым. С тех пор Александр I пользуется у духоборов особым почитанием. Чего не скажешь об императоре Николае I. Согласно его указу 1837 года духоборов переселяют в Закавказский край – прежде всего в безлюдные районы Джавахетии («Джавахетская Духобория»). Когда в 1887 году на Кавказе ввели всеобщую воинскую повинность, духоборы ответили отказом и сожгли все имевшееся у них оружие. На подавление волнений и экзекуцию правительство бросило казаков. Те раскольники, которые отказались служить государю, были заключены в дисциплинарный батальон или высланы в Якутию.

За духоборов заступился Лев Толстой. На его деньги и на средства английских квакеров в 1898 году 7400 духоборов на пяти кораблях отплыли из Батума в Канаду, где, по словам экономиста Михаила Туган-Барановского, создали «самую большую в мире коммунистическую организацию». Правда, отказ старообрядцев принять в частную собственность земельные наделы, легализовать браки и зарегистрировать свое гражданское состояние вызвал раздражение канадских властей. Поэтому часть духоборов вынуждена была эмигрировать далее – в британскую Колумбию.

Наиболее известная утопическая община староверов – «новоизраильтяне». Секта «Новый Израиль» выделилась из объединения «Старый Израиль», которое основал тамбовский арендатор Перфил Катасонов в 1830-е годы, объявив себя «живым Христом». В 1894 году очередным «богом» русских «израильтян» стал крестьянин Воронежской губернии Василий Лубков. По идеологии новоизраильтян принято связывать с хлыстами, близкими старообрядцам-молоканам. Для Лубкова «Царство Божие – это праведная, нравственная, совершенная жизнь людей на земле, пробужденная Христом Спасителем и основанная на Его вечной правде… Новый Израиль есть общество разумных, трезвых и честных людей». Социальной формой такого царства «живой Христос» считал братство или общину, где моральное совершенство достигается любовью, милосердием, трудом и соблюдением запретов на алкоголь, табак, ругательства, блуд и проч.

К 1903 году количество членов секты в России достигало ста тысяч человек. После волнений 1905 года, когда ряд староверов и сектантов поддержали «бунтовщиков», царское правительство стало преследовать «христовых революционеров» (новоизраильтян в том числе) особенно жестко. Лубков вместе со своим сподвижником Петром Мишиным, двумя его сыновьями и другими единоверцами в 1911 году от греха подальше эмигрируют в Уругвай, где две тысячи сектантов создают «Новый Израиль». Здесь им выделили крупные наделы в департаменте Рио-Негро, где сектанты построили город Сан-Хавьер. И до сих пор в Уругвае находится многочисленная община новоизраильтян.

Путеводитель по «лимоновским местам»: Китеж, Беловодье, град Игната

Итак, мы убедились, что в дореволюционной России существовала не только фольклорная тоска по счастливым землям, благодатным краям, но и традиция их созидания. Утопическое народное творчество опиралось на конкретные жизненные реалии. Самые яркие легенды о чудесных городах и весях тесно связаны именно со старообрядческим фольклором.

И это неудивительно. В раскольнической среде во второй половине XVIII века появляется секта бегунов, или странников, основанная беглым солдатом из крестьян Евфимием. Ее идеология проста: ради спасения души надо уйти от мира, где царствует антихрист, от всякого соприкосновения с гражданской жизнью, «таитися и бегати». Всякий праведник не должен принимать печати антихриста (паспорт), не должен иметь «ни града, ни села, ни дому». Остается участь странника, неведомого миру, разорвавшего связь с обществом. Как пишет в «Истории русской церкви» Николай Никольский, «бегуны составляли для себя особые маршруты, в которых действительные географические названия были перепутаны со сказочными прозвищами; так делалось нарочно, чтобы сбить с толку полицию в случае, если бы такой маршрут попал ей в руки». Впрочем, историк и филолог Кирилл Чистов придерживается несколько иного мнения, считая, что бегуны действительно верили в существование утопических «чудесных краев»; исследователь насчитал 12 таких мест, среди которых – Новые острова, Ореховая земля и т.д. С Чистовым согласны французские слависты Леонид Геллер и Мишель Нике: «Среди бегунов распространялись путеводители (“путешественники”) с маршрутами, ведущими в реальные или воображаемые края… Религиозные, социальные и экономические элементы перемешаны в этих легендах так же, как в американской мечте об Эльдорадо. Веря в то, что второе пришествие произойдет на побережье Каспийского моря, бегуны обосновываются там, “в тростниках”. В 1825 году в Нижнем Новгороде ходили слухи о “реке Дарье”, чьи воды полны рыбы, а берега плодородны... Якутская легенда, слившаяся с похожими русскими преданиями о цветущей и обильной “земле бородачей”, вдохновила несколько арктических экспедиций XVIII и XIX веков».

Среди особо популярных легенд в «страннической» среде следует отметить историю о невидимом граде Китеже. Предания, связанные с этим замечательным городом, большей частью касаются озера Светлояр (сто километров на северо-восток от Нижнего Новгорода) и родились задолго до раскола. Они повествуют о том, что Господь, решив спасти Китеж от нашествия татар в XIII веке, погрузил город на дно озера (по другим версиям – скрыл под соседними холмами либо сделал невидимым для грешников). Первые две версии относятся к разряду устных легенд. О последней рассказывает «Книга глаголемая» (летопись начала XVII века), которую сопровождает «Повесть и взыскание о граде сокровенном Китеже». Тайный город отзывается в чистых сердцах звоном колоколов. Китеж стал для староверов местом паломничества, символом невидимой Церкви, противостоящей Церкви никонианской. Вслед за ними в начале ХХ века паломничество к поволжскому озеру Светояр совершили Владимир Короленко, Михаил Пришвин, Зинаида Гиппиус и другие представители творческой интеллигенции. Николай Римский-Корсаков написал в 1907 году оперу о невидимом граде Китеже. Святое озеро запечатлели на своих полотнах Виктор Васнецов, Николай Рерих, Константин Коровин...

Далее можно выделить легенду о Беловодье. Это название рая, где текут молочные реки из вымени небесной Коровы Земун, известно еще в древней восточнославянской мифологии. Раскольники-бегуны «освежили» эту легенду, воплотив в ней мечту не только об изобилии, но и о независимости. Беловодье – страна свободы, которая якобы находится далеко на Востоке, где живут апостолы Христа и святые. Сие Богом хранимое место именовалось также Белыми Горами, Белым Островом или Белым Источником.

Старинный «Путешественник Марка Топозерского» свидетельствует:

«Тамо жители пребывание имеют в пределах Окиана моря, называемые беловонцы. Тоже имеют митрополита и епископа асирийскаго поставления. И от гонения антихриста, много народу отправили кораблями Ледовитым морем и сухопутным путем. Тамо жители на островах на 400 верст разпространяются, а малых островов исчислить невозможно. Между оными островами есть великия горы. В тамошних местах пребывание онаго народа. Войны ни с кем ни емеют. В тамошних местах воровства, татьбы и протчих дел не обретается, противных закону не бывает. И светского суда ни емеют. Управляют духовным судом тамо. Древа разныя, с высочайшими горами… Всякия земныя плоды изобильны, и родится тамо сорочинское пшено. А в Щацком путешественнике написано, что у их злата и серебра и драгоценных камней и бисера несть числа. И они в свою землю никого странна ни пущают»

Геллер и Нике уточняют: «Беловодье помещали на высокогорных плодородных долинах Алтая, на Курилах, в Японии (легендарном “Опоньском царстве”, закрытом для русских до середины XIX века)».

Ревнители старой веры пытались сказку сделать былью; заветная земля приобрела реальный географический адрес – Бухарминский край на Алтае. Как пишет Оксентій Онопенко в работе «Образи української міфології в історії і географії»: «Беловодье. Местность в Горном Алтае у горы Белуха, самой высокой вершины здешних гор… Воды здешних горных рек чистые (ясные, прозрачные)… В XVII веке в эти земли переселились староверы с Дона, Миуса, Калки». Это и есть переплетение легенд с реальностью. С одной стороны, Выговская пустынь на Белом море, духоборческие поселения на реке Молочная, староверческие поселения у горы Белуха в Горном Алтае. С другой – мифическое Беловодье. Разве удивительно, что в «путеводителях» бегунов совмещались сказка и явь?

В дальнейшем представление о счастливых землях Беловодья расширялись и трансформировались. Известно, что с 1825 года сибирские крестьяне, заводские рабочие и шахтеры вместе с семьями десятками и сотнями уходили от хозяев в поисках Белых Вод. Во второй половине XIX века некий Антон Пикульский в Приуралье основал секту «Иерархия Беловодья». Себя он провозгласил священником Аркадием и объявил, что рукоположен в Архиепископы Всея Руси и Сибири непосредственно в Беловодье, которое находится якобы в Индии, где высшее духовенство сохранилось еще со времен апостолов, а глава иерархии Беловодья правит всем миром.

Знаменитый русский путешественник Николай Пржевальский в своих записках рассказывает о том, что около 1860 года сто тридцать старообрядцев с Алтая дошли до границ Тибета, к озеру Лоб-Нор, «наверное, в поисках обетованной земли Беловодья». Они поселились у развалин города Лоб, где сохранились могилы этих богоискателей.

Уже в конце века секта уральских казаков-«никудышников» посылает одного из своих членов, Онисима Барышникова, на поиски Беловодья. Казак через Суэцкий канал добрался до Восточной Индии, но, ничего не сыскав, воротился обратно. Однако упрямые староверы на сходе в 1898 году решают отправить новую экспедицию – во главе с Григорием Тимофеевичем Хохловым, руководствуясь «маршрутами» фантастической рукописи инока Марка (конец XVIII века) о его паломничестве через Сибирь и пустыню Гоби в «Опоньское государство», а также наставлениями «священника Аркадия». С Аркадием лично встречались двое «никудышников» и получили от него «ценные указания», представлявшие собою сплошную неразбериху нелепых географических названий. Хохлов со спутниками преодолел долгий путь через Константинополь, Иерусалим, Сингапур, Сайгон, Гонконг вплоть до Японии. Путевые записки казака-старообрядца «Путешествие уральских казаков в “Беловодское царство”» опубликовал затем писатель Владимир Короленко, снабдив их собственным предисловием. Увы, экспедиция не отыскала «праведной земли», но записки Хохлова, полные добродушного юмора, являются замечательным памятником старообрядческой литературы, о которой современный читатель, к сожалению, имеет смутное представление. А в начале ХХ века по Уралу пошли слухи о том, что в Беловодье побывал Лев Толстой и получил там «духовный чин».

Наконец, нельзя умолчать о так называемых Игнат-казаках. Речь идет о сподвижниках донского атамана-старовера Игната Некрасова – друга и соратника Кондратия Булавина, поднявшего казаков Верхнего Дона и «новоприходцев», то есть беглых крестьян из Центральной России, на защиту вольностей и свобод против императора Петра I (восстание 1706–1707 годов). После разгрома восстания и гибели Булавина около восьми тысяч казаков под предводительством Некрасова ушли за турецкую границу на Кубань. Затем продвижение русских войск в Приазовье заставило некрасовцев в 1740 году с разрешения турецкого султана переселиться на Дунай. А в 1775 году большинство Игнат-казаков (как они стали называть себя после смерти Некрасова в 1737 году) выкупили земли вокруг озера Майнос в Азиатской Турции, где и прожили замкнутой общиной свыше 250 лет.

В России о некрасовцах ходили легенды, в середине XIX века путеводители староверов советовали идти в их «свободную землю». Сами же вынужденные эмигранты создали другую легенду – о «граде Игната» «за морем песка» (Аравией), где их атаман продолжает жить и откуда вернется как освободитель. До конца XIX века некрасовцы отправляли своих посланцев в Египет, Эфиопию, на Ближний Восток, в Индию и даже в Китай на поиски этого райского места.

Белая Арапия на реке Дарье

О том, как замысловато переплетались в раскольническом и крестьянском сознании подлинные географические реалии с народной мифологией, свидетельствует яркий отрывок из «уральской эпопеи» Дмитрия Мамина-Сибиряка «Три конца», где духовный брат Конон буквально ведет свою духовную сестру Авгарь маршрутами из «путешествий» староверов-бегунов:

«– Уйдем мы с тобой из этих самых местов, беспременно уйдем. В теплую сторону проберемся, к теплому морю. Верно тебе говорю! Один человек с Кавказу проходил, тоже из наших, так весьма одобрял тамошние места. Первая причина, говорит, там зимы окончательно не полагается: у нас вот метель, а там, поди, цветы цветут. А вторая причина – произрастание там очень уж чудное. Грецкий орех растет, виноград, разное чудное былие... Наших туда ссылали еще в допрежние времена, и древлее благочестие утверждено во многих местах.

– А турки где живут?

– Турки – другое. Сначала жиды пойдут, потом белая арапия, а потом уж турки.

– А до Беловодья далеко будет?

– Эк куда махнула: Беловодье в сибирской стороне будет, а турки совсем наоборот.

– Пульхерия сказывала, што в Беловодье на велик день под землей колокольный звон слышен и церковное четье-петье.

– Ну, это не в Беловодье, а на расейской стороне. Такое озеро есть, а на берегу стоял святый град Китиш. И жители в нем были все благочестивые, а когда началась никонианская пестрота – святой град и ушел в воду. Слышен и звон и церковная служба. А мы уйдем на Кавказ, сестрица. Там места нежилые и всякое приволье. Всякая гонимая вера там сошлась: и молоканы, и субботники, и хлысты...»

Китеж, Беловодье, Кавказ – обо всем этом мы уже говорили. А вот «Белая Арапия» – топоним новый. Чтобы прояснить его, обратимся к комедии Александра Островского «Праздничный сон – до обеда». Сваха Красавина сообщает купчихе Ничкиной среди прочих новостей:

«Красавина. Да говорят, белый арап на нас подымается, двести миллионтов войска ведет.

Ничкина. Откуда же он, белый арап?

Красавина. Из Белой Арапии».

Персонаж пьесы Островского «Тяжелые дни» Досужев, ярко определяя быт купеческой и мещанской Москвы, с горьким сарказмом говорит: «...Живу в той стороне, …где люди твердо уверены, что земля стоит на трех рыбах и что, по последним сведениям, кажется, одна начинает шевелиться: значит, плохо дело; где заболевают от дурного глаза, а лечатся симпатиями; где есть свои астрономы, которые наблюдают за кометами и рассматривают двух человек на луне; где своя политика, и тоже получаются депеши, но все больше из Белой Арапии и стран, к ней примыкающих». Белая Арапия как символ диких, нелепых толков и сплетен встречается и в романе «Новь» Ивана Тургенева, где няня Васильевна «рассказывала шамкавшим голосом про всякие новости: про Наполеона, двенадцатый год, про антихриста и белых арапов».

На самом деле «Белая Арапия» первоначально являлась отражением в народном сознании вполне реальной местности, «пятна на глобусе». В русском и южнославянском фольклоре термин «черный арап» обозначал негров, а «белый арап» – светлокожих представителей Аравии, арабов. Термин «Арапия» для обозначения Аравийского полуострова в славянских языках существовал давно. Запорожские казаки называли исмаилитов, с которыми воевали, «Бисова Арапия» («чертова Арабия»), иронически переосмысливая топоним «Бессарабия», который на слух воспринимался как «Бес Арабия» («История запорожских казаков» Дмитрия Яворницкого).

Что касается непосредственно «Белой Арапии», вероятнее всего, топоним возник в первой половине XIX века. Любопытна в этой связи публикация в «Историческом вестнике» № 5 (1906 год). Автор заметки Н.А. Крылов пишет: «Полвека назад среди отставных матросов черноморского флота много еще было в живых, которые помнили поход под белого арапа. Так матросы и пехотный десант с полевыми артиллеристами называли помощь императора Николая Павловича, которую в 1833 г. он оказал турецкому султану против взбунтовавшегося египетского хедива. Белоарапия и белые арапы еще и до сих пор популярны среди жителей наших южных губерний».

Позднее Белая Арапия под влиянием старообрядческого фольклора становится легендарной страной. Так, в «Ярмарочных сценах» (1861) писателя-народника Александра Левитова раешник поясняет потешные картинки: «А эфто, господа, город Китай, в Беларапской земле на поднебесной выси стоит». В народных представлениях Белая Арапия рисовалась как вольный край с благодатными землями и полным изобилием. Причем со временем изменялось и ее географическое положение, перемещаясь с Аравийского полуострова на юг России и даже еще далее – в Казахстан.

Характерен в этом смысле отрывок из романа Григория Данилевского «Воля (Беглые воротились)» (1863). Глава XVII части второй так и называется – «Белая Арапия»:

«То там, то здесь раздавался плач детей, вой и причитыванье баб. Но мужчины храбрились.

– Лишь бы нам за Емелькины Уши пробраться да на перевозе за Волгу уехать. А там уже степями уйдем…

– Куда же вы уйдете, беспутные? – причитывала, кашляя, одна старуха. – Ой, переловят вас всех, перевяжут и пересекут.

– В Белую Арапию, тетка, уйдем, коли так!

– Да вы сдайтесь, беспутные! – голосила старуха, сидя на опрокинутом бочонке. – Ну их! жили, жили, а теперь броди по свету нищими. Ну куда вы затеяли, в какую такую это Белую Арапию? Где она?

– На вольных землях за Астраханью, где рай житье, на речке Белорыбице.

– Да вы меня послушайтесь, ребята! Муж, покойничек-то мой, на эту Сырдарью ходил. Ну… тьма-тьмущая народу тогда тоже было поднялась. Ну… не доходя этой Сырдарьи, и переловили, воротили да и дали каждому на дорогу по сту розог, а придя домой, опять по сту, да еще в оба раза и обобрали. Так-то и с этой, с Белой Арапией, вам на сиденьях будет…

– Ой, воротитесь, безумные да беспутные! – голосила баба на бочонке. – Не сносить вам головушек! Эки прыткие какие, в Белую Арапию! А где она, вольная-то Арапия? На том свете только и будет нам волюшка, братцы, в могиле, вот что!».

Действительно, «территория благоденствия» в русской утопической мифологии связывалась в том числе с Казахстаном, особенно с рекой Сырдарьей, которую называли «река Дарья» («сыр» понималось как указание на влажность, по типу «сыр-бор», «мать сыра земля», а Дарья – как имя реки). Лев Толстой в третьем томе «Войны и мира», рассказывая об имении князя Болконского Богучарове, описывает «движение между крестьянами этой местности к переселению на какие-то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда-то на юго-восток. Как птицы летят куда-то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго-восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины».

Впрочем, в начале ХХ века была сделана реальная попытка освоить эту Арапию, перебросив в казахские и киргизские степи русских переселенцев. Увы, мечты не совпали с реальностью. Об этом можно судить по очеркам начала ХХ века, принадлежащим перу казахского журналиста, этнографа и политика Алихана Букейханова. Русские крестьяне-переселенцы (1907–1912 годы) были разочарованы степным краем. Как пишет автор монографии о Букейханове Серик Тахан: «Капризы погоды, когда в конце весны могут ударить заморозки, а все лето стоять засуха, когда пышное разнотравье в поймах рек весной, как бы свидетельствующее о стабильном плодородии тамошних земель, скоро никнет и блекнет от нехватки воды, когда все проросшее в начале лета до осени может иссушиться под знойным солнцем, за исключением курая и кокпека – традиционного подножного корма казахского скота, – неизбежно превращают сельскохозяйственный труд жителей новообразовавшихся крестьянских хуторов в высокий и неоправданный риск».

Критикуя непродуманную, авантюристическую политику российского правительства и Государственной думы, Букейханов щедро использует русские фольклорные образы: « “Киргиз даст вам беловодье, только идите к нему и уходите от нас”, – говорят крестьянам паши и евнухи помещичьего землевладения и убирают их. Надолго ли?» Мифологема о Беловодье не случайна. Эта аллюзия необходима Алихану Букейханову для того, чтобы подчеркнуть абсурдность маниловских мечтаний официальных идеологов переселения («сулящих голодному крестьянству млечные реки в кисельных берегах Киргизского края») о благодатных возможностях степных просторов и Южной Сибири. Не проходит Букейханов и мимо мифов о Белой Арапии. Тем более что «Белой Арапией» казахские степи назвал волчанский депутат Госдумы Неклюдов, обещая превратить этот «дикий край» в благополучную Америку. Биограф Букейханова Серик Тахан замечает: «В русском фольклоре “Белая Арапия” является синонимом легендарной, неведомой страны, населенной белокожими людьми, которые, однако, совершенно противоположны по духу и естеству славянам... Одновременно в народном фантастическом сознании происходит трансформация понятия “Белая Арапия” в мифологему, вбирающую в себя весь свод нелепых и искаженных представлений о жизни таинственных и враждебных обитателей стран к югу и востоку от России. Обращение просвещенного депутата Неклюдова к замешанной на невежестве мифологеме подчеркивает всю глубину цинизма его отношения к судьбе целого азиатского народа». Разумеется, Букейханов издевательски высмеивает «белоарапские» прожекты думских депутатов.

В общем, мечта о «Белой Арапии» при попытке воплотить ее в жизнь лопнула как мыльный пузырь. Для нас, однако, важно отметить, что именно топоним «Арапия» наиболее близок по форме к названию «Лимония». Их внешняя и содержательная связь более чем очевидна.

Звиздец надеждам, звиздец мечтам:как «железный конь» распахал «арапские» земли

С приходом новой, советской власти традиционные «маршруты» и заветные места традиционной русской мифологической географии вскоре канули в Лету. Большевистская революция привела к коренной ломке общественных отношений, изменила мировоззрение народа, его нравственные устои. Новая власть с первых шагов громогласно заявила, что собирается строить в России земной рай для униженных и оскорбленных – коммунизм. Чего еще искать и выдумывать? Получите все, за что боролись!

Гонения на староверов прекратились, их объявили передовой частью крестьянства. Большевики еще до революции считали раскольников и сектантов духовными единомышленниками, даже издавали для них газету «Рассвет». «Единомышленники», со своей стороны, распространяли революционную литературу. Ближайший соратник и тезка Ленина историк-этнограф Владимир Бонч-Бруевич глубоко изучал сектантство.

Придя к власти, новые руководители в вопросах землеустройства равнялись именно на старообрядческие общины – в противовес общинам крестьянским. У сектантов и раскольников, в отличие от крестьянской общины, вместо самоуправления господствовала жесткая иерархическая организация, коллективизация земли, орудий производства, а иногда и личного имущества, отчуждение продуктов труда, централизованное распределение потребительских ценностей и массивная идеологическая (религиозная) обработка. Именно такая система импонировала большевикам. Бонч-Бруевич (глава аппарата революционного правительства) был убежден, что она построена «на принципах полного коммунизма», хотя и признавал: духоборческие общины «несут с собой наибольшее стеснение отдельной личности, подчас совершенное подавление ее». Ленин тоже был склонен воспринимать русское сектантство как образец для большевистского государства.

Взаимное стремление к сближению большевиков со староверами и сектантами наблюдается с первых лет Советской власти. Толстовец Иван Трегубов в 1919 году обращался к делегатам 7-го Всероссийского съезда Советов: «Мы, сектанты-коммунисты… желаем сотрудничать с вами в деле насаждения коммунизма». В ноябре 1920 года Трегубов вместе с другим толстовцем Павлом Бирюковым (вернувшимся в Россию из Швейцарии) составили проект документа о привилегиях для сектантов в экономической и политической областях. Авторы отмечали, что «строительство жизни на новых коммунистических началах» встречает «непреодолимое препятствие» в крестьянской среде и лишь сектанты – «сознательная, разумно-религиозная часть русского народа… не только не сопротивляется коммуне, но сама создает коммуны, и притом образцовые». Сектанты показывают пример новой жизни. А вот крестьянство, по мнению Трегубова, только мешает в «деле насаждения коммунизма»: «Самые большие препятствия коммунисты встречают в настоящее время со стороны мелкобуржуазной стихии, состоящей из миллионной массы крестьян».

Идеи Бирюкова и Трегубова легли в основу воззвания «К сектантам и старообрядцам, живущим в России и заграницей», которое Народный комиссариат земледелия принял 5 октября 1921 года. Члены этих религиозных меньшинств действительно получали привилегии по отношению к другим категориям населения. Текст воззвания устанавливал родство между коммунизмом Советского правительства и коммунизмом русских сект. Большевики подчеркивали черты, выгодно отличающие сектантов от остальных крестьян, – их честность, трезвость и трудолюбие. Как раз от недостатка этих качеств и страдает весь комплекс советского строительства. «Мы говорим сектантам и старообрядцам, где бы они ни жили на всей земле: добро пожаловать!» – гласило воззвание. Бонч-Бруевич тоже рисовал идеальный образ сектанта-«хозяйственника»: «…стремление к культуре, к новшествам в работе, к машинизации труда и общему светскому просвещению и обучению молодежи». Разгулявшаяся фантазия Бонча даже насчитала в России (со ссылкой на неведомых «лучших статистиков России») 35 миллионов раскольников и сектантов – число абсолютно нереальное.

Между тем многие большевики воспринимали староверческо-сектантский «коммунизм» враждебно. Против заигрывания с сектами особо яростно восставали партийные спецы по воинствующему атеизму. Иван Скворцов-Степанов считал, что поддержка сектантских общин приведет к смычке крестьянства с деревенской буржуазией. Сергей Бергавинов в мае 1924 года заявил: «У нас налогов сектанты не платят, в армию не идут, ведут смычку с кулаком… Если мы будем оказывать сектантам внимание, мы создадим стимул к их развитию за счет бедняцких слоев». На съезде даже прозвучала тревожная (хотя и сомнительная) статистика: якобы у сектантских общин «недавно» отобрали 40 миллионов патронов и 10 тысяч винтовок.

Особенно резко выступал нарком юстиции Красиков, который вел борьбу с «церковной контрреволюцией». В этом деле Петр Ананьевич руководствовался принципом капитана Смоллетта из «Острова Сокровищ» Стивенсона: «Я не потерплю любимчиков на корабле!» Пламенный большевик был убежден, что религиозные коммуны получают слишком много прав и льгот, а обязанностей перед государством у них становится все меньше. В раскольническо-сектантской среде проявляется тенденция к созданию «государства в государстве»: религиозная замкнутость; особые условия труда и найма рабочей силы; стремление предельно ограничить отчисления бюджету; сохранение максимальной независимости от государства... Все это ведет не к укреплению Советской власти, а к расширению влияния сектантства на крестьян.

Бонч-Бруевич горько сетовал: «…стали говорить о политической неблагонадежности сектантов. Начались аресты сектантов, слухи о которых дошли до Америки. Те духоборы, которые вернулись на Украину, после столкновения с местными властями вновь уехали в Канаду, привезя туда недобрые вести. Поэтому переселение прекратилось. Враги сектантов скоро обнаружили себя как враги народа. С наказанием этих вредителей прекратились и преследования сектантов».

Действительно, во второй половине 1920-х годов наметилась тенденция возвращения религиозных «коммунистов» в «Красную Арапию». Правда, многие воздержались. Так, отказались возвращаться казаки-некрасовцы. О причине такого решения мне довелось беседовать с дочерью последнего «некрасовского» атамана Василия Порфирьевича Саничева (благодаря которому на историческую родину в 1962 году возвратилась тысяча Игнат-казаков). «Некрасовцы с малых лет воспитывались в любви к России и с надеждой на возвращение, – рассказала Агафья Васильевна. – Но Игнат Некрасов завещал: “При царе в Россию не возвертаться”. После 1917 года у некрасовцев появились надежды на возвращение. Но в России началось расказачивание, и наоборот, именно к нам в Турцию стали прибывать казаки из Советов».

Однако все же «возвращенцев» в Совдепию оказалось немало. В 1926 году вернулись на Дон «живой Христос» Лубков и 700 новоизраильтян. «Уругвайцам» выделили пастбища бывших конезаводчиков Корольковых у реки Маныч. В разговоре со мною потомок новоизраильтян – донской писатель Владимир Потапов вспоминал: «Возвращались с богатым скарбом – автомашинами, тракторами, плугами, сеялками, молотилками, жатками. Так появился в наших краях хутор Новый Израиль, позднее – Новоизраилевка, которую потом “перекрестили” в Красный Октябрь. Здесь была основана первая сельхозкоммуна, председателем которой стал Василий Лубков». Главное преимущество уругвайцев было в умении по-современному возделывать землю. Да и в коневодстве они хорошо разбирались. Однако с началом коллективизации власть решила вместо религиозной сельхозкоммуны создать колхоз с партийцем во главе, оттеснив в сторону «живого Христа». Лубков возмутился, но его не спасло даже личное знакомство с Бонч-Бруевичем: в 1933-м он был арестован, а в 1937-м расстрелян.

С эпохой коллективизации русская утопическая мечта канула в небытие. Причину этого прекрасно объяснил Александр Эткинд в книге «Хлыст (Секты, литература и революция)»: «Начало коллективизации означало разрыв власти со старыми формами русского утопизма и переход к иным его моделям, делавшим ставку на науку, технику и насилие... Теперь партия отрицала свою связь с русскими сектами. Коллективизация в сектантских общинах, которые давно называли себя коммунистическими, проводилась теми же методами, что и по всей стране… Сектантские лидеры считали коммунистический идеал уже осуществленным в своих собственных общинах. “Так как мы [...] живем общиной-коммуной, и все имущество у нас общее, то, значит, у нас есть колхоз, но в предлагаемый нам колхоз мы войти не можем”. В 1931 году кубанские духоборы пытались эмигрировать в Америку. Но власть была иной, чем та, которая когда-то позволила эмигрировать их единоверцам…»

Действительно, в 1929–1931 годах десятки тысяч духоборов, молокан, малеванцев, других староверов и сектантов стали проситься в эмиграцию и реэмиграцию. Их желание было выполнено частично, сообразно сложившейся к тому времени практике. Кого-то отправили в ссылку, кого-то – в лагеря, остальных – «в расход»…

Так большевики поставили жирный крест на поисках фольклорной «земли счастья» и принялись за строительство вполне реальной «страны чудес».

Могильщики российской мечты

Впрочем, если уж быть совсем точными, первый гвоздь в гроб русского фольклорного утопизма вбил еще в 1902 году Максим Горький в своей пьесе «На дне». Вспомним рассказ странника Луки:

«…Знал я одного человека, который в праведную землю верил... Должна, говорил, быть на свете праведная земля... в той, дескать, земле – особые люди населяют... хорошие люди! друг дружку они уважают, друг дружке – завсяко-просто – помогают... и все у них славно-хорошо! И вот человек все собирался идти... праведную эту землю искать. Был он – бедный, жил – плохо... и, когда приходилось ему так уж трудно, что хоть ложись да помирай, – духа он не терял, а все, бывало, усмехался только да высказывал: “Ничего! потерплю! Еще несколько – пожду... а потом – брошу всю эту жизнь и – уйду в праведную землю...” Одна у него радость была – земля эта... И вот в это место – в Сибири дело-то было – прислали ссыльного, ученого... с книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками... Человек и говорит ученому: “Покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?” Сейчас это ученый книги раскрыл, планы разложил... глядел-глядел – нет нигде праведной земли! Все верно, все земли показаны, а праведной – нет!.. Человек – не верит... Должна, говорит, быть... ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои – ни к чему, если праведной земли нет... Ученый – в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и человек рассердился – как так? Жил-жил, терпел-терпел и все верил – есть! а по планам выходит – нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: “Ах ты... сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый...” Да в ухо ему – раз! Да еще!.. А после того пошел домой – и удавился!..»

История эта кажется фантастической (ученый ищет по картам «праведную землю»). Однако на деле она… почти документальна! Мы уже рассказывали, как в 1898 году уральские казаки во главе с Григорием Хохловым отправились на поиски «Беловодского царства», руководствуясь указаниями «выходца из Беловодии» – «архиепископа» Аркадия, якобы получившего сан от «патриарха Беловодского царства Мелетия». Липовый «архиепископ» указал «точный маршрут» до счастливой земли:

«Есть на Востоке за северным, а к южной стороне за южным или тихим морем славяно-беловодское царство, земля патагонов, в котором живет царь и патриарх. Вера у всех греческого закона, православного ассирийского или просто сирского языка. Царь в то время был Григорий Владимирович, а царицу звали Глафира Иосифовна. А патриарха звали Мелетий. Город по названию беловодскому Трапензанчунсик, а по русски.. Банкон (он же и Левек). Другой их столичный город Гридабад... Ересей там нет, обману, грабежу, убийства и лжи нет же, но во всех едино сердце и едина любовь».

Понятно, что с такими чудесными указаниями путешественники, поблукав по Камбодже, Китаю, Японии и другим странам Азии, не нашли ни Белозерья, ни вообще христианских поселений, где бы жили русские. По возвращении казаки снова явились к Аркадию, дабы тот объяснил, за каким лешим они шатались по белу свету. «Архиепископ» отослал их в Пермь: там в окружном суде хранилась писаная неведомыми каракулями грамота с указанием места, откуда «святой отец» явился во время оно. По совету писателя Владимира Короленко уральцы с этими писульками направились в Петербург, к академику-санскритологу Сергею Федоровичу Ольденбургу. Тот пояснил, что грамота представляет собой нелепую помесь индусских и арабских слов, среди которых проскальзывали иногда реальные географические метки – не имеющие, однако, отношения к Юго-Восточной Азии и даже вообще к Западному полушарию (типа «расположения рядом с Асумпсионом Парагвая»). К чести казаков заметим, что, в отличие от горьковского ученого, Ольденбург по уху не получил, даже удостоился их благодарности. Но сомнение было посеяно…

Не менее болезненный удар по вековым мечтам русского народа нанес писатель советской формации Всеволод Иванов. Он публикует в 1921 году жуткий натуралистический рассказ «Полая Арапия», который критиком Борисом Парамоновым оценен как «самый страшный в русской литературе рассказ о голоде в Поволжье». Произведение написано по впечатлениям писателя, который летом 1921 года по заданию «Правды» поехал в голодающее Поволжье. Рассказ вышел в «Правде», позднее публиковался редко. Это можно понять: «Полая Арапия» звучала не только как реквием многовековой русской утопии, но и как чудовищное обвинение новой власти.

Фабула проста: голодающие крестьяне под влиянием кликуши Ефимьи поднимаются всем миром и идут на поиски счастливой земли – Полой Арапии. В центре повествования – фигуры Мирона и его младшей сестры Надьки. О легендарном крае читатель впервые узнает из их беседы:

«– Сказывают, за Сыр-Дарьей открылась земля такая – полая Арапия. Дожди там, как посеешь – так три недели подряд. И всех пускают бесплатно, иди только. Земель много. Ефимья рассказывает складно, Мирон.

– Брешет, поди. Откуда она?

– Привезли. Захочет, поведет люд в эту самую Арапию. Тятя не едет. А в которых деревнях собрались, пошли. Крыса тоже туда идет. И птица летит. Наши-то края закляли на тридцать семь лет: ни дождя, ни трав… Потом вернутся, как доживут… На тридцать семь лет открыли Арапию, а потом опять закроют».

Не случайно Иванов называет Арапию не Белой, а именно Полой. С одной стороны, согласно словарю Даля, «полый» значит – «открытый, отверстый, не (по) закрытый, растворенный настежь, распахнутый, разверстый». Это соответствует словам Надьки. С другой стороны, «полый» – «пустой внутри, ничем не заполненный». Таким образом, автор прямо указывал, что искомая земля – фикция, пустышка.

Рассказ отражал ужас реальности начала 1920-х годов, и не только в Поволжье. Вот фрагмент доклада «О голоде» Челябинского губпомгола: «Острое тяжелое голодание от 50–60 до 80–90 процентов всего населения… Полное уничтожение всех хлебных запасов, в том числе семенных ресурсов, уничтожение всего имеющегося в хозяйстве скота, …падеж остатков скота от бескормицы, …переход к исключительно случайному питанию илом, опилками, ядовитыми кореньями, питание кошачьим и собачьим мясом, падалью, отбросами мусорных ям и свалочных мест, …отравление, опухание, полное ослабление и истощение…». В апреле 1922 года правительство Башкирской республики приняло специальное Постановление «О людоедстве» с целью защитить людей от посягательств психически ненормальных граждан, которые стали такими из-за голода.

Особо издевательски звучит в рассказе иронический перефраз призыва «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» в обращении Ефимьи («Собирайтесь, православные, со усех концов!»). По меткому замечанию критика Парамонова, смысл рассказа сводится к тому, что «коммунизм – Полая Арапия, куда русские так и не дошли. Да идти и не надо было…» Всеобщее счастье – это миф, который оборачивается всеобщей жутью. Умирает в пути Надька, и Мирон оставляет похороны на ее жениха Егорку (который, судя по всему, собирается съесть труп невесты). Самого Мирона в конце рассказа сельчане решают забить, чтобы скормить Ефимье, поскольку она одна знает дорогу в Арапию и нельзя допустить смерти столь важной «проводницы». И совсем уже кошмарной насмешкой воспринимается обещание Ефимьи деревенским мужикам, что дадут им «арапские человеки все надобное, до штанов с зеленой пуговкой». В конце 1920-х годов это отзовется эхом в мимолетной утопии Остапа Бендера – далеком граде Рио-де-Жанейро, где все жители носят белые штаны… Горьким издевательством звучит и название мест, откуда прибыла к голодающим кликуша – святой источник Вчерашний Глаз (то есть старый взгляд на мир, прощание с вековечной иллюзией). По сути, «Полая Арапия» – антиутопия чистой воды (невольный каламбур).

К русским утопическим мифам писатель обращался и в других произведениях. В рассказе «Жаровня архангела Гавриила» косой Кузьма идет с посохом в город Верный. Странник уверен, что либо счастливый город существует, либо должен провалиться в зыбучие туркестанские пески, чтобы спастись от проклятой новой власти. В рассказе «Бегствующий остров» повествуется о раскольничьей общине Белого острова, которая возникла еще во времена Петра I и сохраняла свою изоляцию до тех пор, пока сюда не проник ветер перемен и молодежь не начала покидать родные места. В 1929 году по мотивам рассказа был создан фильм, который, к сожалению, не сохранился.

Иванов фактически довершил в литературе идеологический разгром народной русской утопии, который в реальной жизни совершили большевики.

Но окончательно красный осиновый кол в мертвое тело сказочных грез о счастливых землях вогнал другой известный писатель Советской страны – Александр Трифонович Твардовский…

От счастливой земли – к счастливой стране

Но прежде чем перейти к Твардовскому, попробуем разобраться с определением сказочной Лимонии как страны. В русской фольклорной утопии не было такого понятия – «страна». Земля, край, град – пожалуйста. Но не страна! То есть литературному языку слово «страна» в значении «государство» было известно. Толковый словарь Даля отмечал: «СТРАНА, сторона, в знач. край, объем земель, местность, округа, область, земля, государство, часть света». А вот в народных мифах изобильные земли «странами» никогда не назывались. Да и вообще до революции 1917 года по отношению к царской России слово «страна» литераторы, историки, политики как-то не особо использовали – все больше «империя», «держава», «государство».

Вообще-то термины «страна» и «государство» как политико-географические понятия не совсем тождественны. Государство – это структура господства на определенной территории. Страна же – понятие более широкое, оно включает в себя особенности национального сообщества (язык, обычаи, традиции, менталитет и т.д.). Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев определял страну как единство народа, природы и культуры.

Наиболее активно термин «страна» в политическом смысле стали использовать с начала ХХ века противники царского режима, прежде всего – социал-демократы, большевики. Достаточно вспомнить знаменитую дискуссию о возможности победы социализма в одной, отдельно взятой стране, о чем Владимир Ленин написал еще в 1915 году в работе «О Соединенных Штатах Европы». Правда, речь шла об абстрактной стране, а не конкретно о России, но страна мыслилась именно как государство. Термин «страна» очень полюбился большевикам, после их прихода к власти Республика Советов вскоре трансформировалась в Страну Советов – неофициальный, но расхожий синоним Советского государства, СССР. В этой метаморфозе было внутреннее противопоставление новой власти «проклятому царскому режиму». Слово «страна» замелькало в периодике, в речах лидеров, в художественной литературе и публицистике. А 1930-е годы закрепили в сознании граждан СССР и всего мира «Страну Советов» окончательно и бесповоротно.

Обратимся к творчеству Аркадия Гайдара, который тонко уловил грань перехода от фольклорных «краев» и «земель» к «стране». Вот хотя бы в повести «Дальние страны» (1932): «Давным-давно Петька и Васька знали, что далеко-далеко есть дивные края. И мечтали они о них, и не ведали, что рядом – страна еще лучше». А вот уже 1939 год, повесть «Чук и Гек»: «…Люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной». Или в сказке о Мальчише-Кибальчише 1935 года: «Что это за страна? Что же это такая за непонятная страна, в которой даже такие малыши знают Военную тайну и так крепко держат свое твердое слово?»

Разумеется, огромную роль в «раскручивании» «бренда» страны играли песни и «важнейшее из искусств» – кино. В 1924 году на экраны выходит эксцентрическая комедия режиссера Льва Кулешова по сценарию Николая Асеева «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков», картина пользовалась огромным успехом. Но особо «гремучую смесь» в этом смысле представляли собой песни для кинофильмов. При этом активно пропагандировался именно образ счастливой страны!

Так, в 1935 году для фильма «Концерт Бетховена» поэт Владимир Шмидтгоф и композитор Исаак Дунаевский создают знаменитую «Пионерскую»:

Вскоре эту песню горланила ребятня всего Союза.

В 1936 году выходит легенда советского кино – пропагандистская картина «Цирк» режиссера Григория Александрова. «Песня о Родине» из этого фильма (слова Василия Лебедева-Кумача, музыка Исаака Дунаевского) мгновенно стала чуть ли не вторым гимном СССР. Так, после начала Великой Отечественной войны в 1941 году, когда Черчилль выступил с заявлением о поддержке СССР, Би-би-си, не желая исполнять «Интернационал» (в то время гимн Страны Советов), пустила в эфир песню «Широка страна моя родная».

Песня скроена по шаблонам народных русских утопий (разве что без религиозной составляющей):

В кинофильме «Двадцатый май» (1937) звучит песня «Москва майская» (текст – Василий Лебедев-Кумач, музыка – братья Даниил и Дмитрий Покрассы), где снова подчеркнуто единство слов «земля», «родина» и «страна»:

Итак, определение «страна» с 1930-х закрепилось за СССР прочно и неколебимо. «Вставай, страна огромная!» – пел весь народ в 1941-м, «Хороша страна Болгария, а Россия – лучше всех!» – в 1944-м и т.д.

Путь в Лимонию через Муравию

Итак, образ «счастливой Страны» был вложен в головы граждан СССР новой, Советской властью. Без этого страна Лимония возникнуть никак не могла – разве что земля Лимония, Лимоновый край или что-то подобное. Но вот вопрос: можно ли точно определить, когда и под влиянием каких обстоятельств в новом фольклоре возникла именно страна Лимония? Ну что же, попытаемся.

Похоронным маршем народной утопии можно с полным правом считать одну из самых известных поэм Александра Твардовского «Страна Муравия» (1936). Название я выделил не случайно. Как легко убедиться, в нем впервые использовано «модное», «трендовое» словечко «страна». При этом поэма является стопроцентной антиутопией и выдержана в фольклорном поэтическом ключе. Как пишет исследователь сказочного народного творчества Анна Рафаева: «Фольклорное начало находит воплощение во многих образах, мотивах, жанрах, отозвавшихся в поэме, в использовании форм сказки, притчи, песни, частушки… поэма была важна для Твардовского прежде всего овладением формой, …народно-поэтическими традициями: речевой полифонией, многообразием ритмов, словесно-интонационными находками».

Фабула «Страны Муравии» выстроена по схеме некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Хотя, как признавался Твардовский в очерке «О “Стране Муравии”», идею подсказал ему отрывок из выступления Александра Фадеева на Первом съезде советских писателей в 1934 году, где речь идет о романе Федора Панферова «Бруски»:

«Там есть одно место о Никите Гурьянове, середняке, который, когда организовали колхоз, не согласился идти в колхоз, запряг клячонку и поехал на телеге по всей стране искать, где нет индустриализации и коллективизации. Он ездил долго, побывал на Днепрострое, на Черноморском побережье, все искал места, где нет колхоза, нет индустрии, – не нашел. Лошаденка похудела, он сам осунулся и поседел. Оказалось, что у него нет другого пути, кроме колхозного, и он вернулся к себе в колхоз в тот самый момент, как председатель колхоза возвращался домой из какой-то командировки на аэроплане. Все это рассказано Панферовым на нескольких страничках среди другого незначительного материала. А между тем можно было бы… написать роман именно об этом мужике, последнем мелком собственнике, разъезжающем по стране в поисках угла, где нет коллективного социалистического труда, и вынужденного воротиться в свой колхоз – работать со всеми…»

Твардовский последовал совету Фадеева. Он даже оставил имя главного героя – Никита, изменив фамилию на Моргунка (прозвище знакомого крестьянина). Писатель перенял и панферовское название счастливого края, в поисках которого бродит по свету Никита Моргунок – Страна Муравия. При этом Твардовский поясняет: «Слово Муравия, вообще говоря, не выдумано. Оно взято из крестьянской мифологии и означает скорее всего некую конкретизацию вековечной мужицкой мечты, мечтаний и легендарных слухов о "вольных землях", о благодатных далеких краях, где текут молочные реки в кисельных берегах и т. п. Происхождение названия "Муравия" от слова мурава (трава) подтверждается и заметками в Большой советской энциклопедии и у "Брокгауза и Ефрона", на которые мне указал мой земляк – старый литератор Н. С. Каржанский. Там, между прочим, сказано: "Муравский шлях – один из главных путей, которым пользовались крымские татары в XVI – XVII вв., совершая набеги на Русское государство. Муравский шлях шел от Перекопа к Туле по безлюдной, поросшей травой (муравой) степи, минуя переправы через большие реки..." (БСЭ); "На месте его и теперь существует большая проезжая дорога, называемая до сих пор у г. Ливен Муравкою" ("Брокгауз и Ефрон")… Сознанию Моргунка, как и сознанию Панферовского героя в указанном эпизоде его книги, Муравия представляется страной мужицкого, хуторского собственнического счастья в противоположность колхозу, как такому устройству жизни, где человек будто бы лишен "независимости", "самостоятельности", где "всех стригут под один гребешок", как это внушали среднему крестьянину в первые годы коллективизации враждебные ей люди – кулаки и подкулачники».

Замечательный оборот – «вообще говоря»! То есть автор поэмы не может точно утверждать, откуда Панферов взял название своей страны, и вынужден прибегнуть к малоубедительным толкованиям. Нельзя же всерьез считать, что Муравский шлях, по которому татары совершали набеги на Русь, мог послужить прообразом счастливого края. На самом деле никакой «Страны Муравии» в русском фольклоре до Панферова не существовало. Тем более мы уже убедились, что утопические мечты русского народа никогда не связывались со «страной», но лишь с «землей», «краем», «градом» (городом)…

И все же словосочетание «Страна Муравия» возникло не случайно. Если взять отдельно Муравию, она создана по той же словообразовательной схеме, что и Арапия. Скептики могут заметить: невелико открытие. По тому же типу возникли многие названия стран в русском языке – Болгария, Турция, Франция, Германия… Верно. Точнее, верно для реально существующих стран. Мы же говорим о мифических землях. И так выходит, что до революции была лишь одна утопическая область с окончанием на «…ия» – Белая Арапия. А с приходом к власти в России большевиков происходит любопытнейшее явление! Народное словотворчество объединяет миф и реальность, именуя по принципу названия утопической земли и новое государство! В первые годы существования большевистского режима народ определяет его как Коммунию и Совдепию.

Коммуния происходит от «коммуны»: коллектива лиц, «объединившихся для совместной жизни на началах общности имущества и труда» («Толковый словарь языка Совдепии»). Но так же называли и советский строй, советскую власть. Так, один из персонажей писателя Сергея Малашкина в романе «Поход колонн» (1930) говорит: «В коммунии вы сойдете с рассудка, от скуки вашего мозга заскулите».

Еще выразительнее словечко «Совдепия». Образованное от сокращения «совдеп» (совет депутатов), оно имеет пренебрежительно-презрительный оттенок и использовалось тоже в значении «советское государство». Есть даже косвенные признаки того, что «Совдепия» появилась, скорее всего, по аналогии с Белой Арапией, как горькая пародия на фольклорное представление о счастливой земле. Во всяком случае, у ряда мемуаристов и писателей явно проскальзывают ассоциации подобного рода. Так, «черный барон» Петр Врангель в своих «Записках» замечает: «Запад думал, что если с совдепией будет заключен мир, то из России тотчас же потекут реки меда и молока». А Михаил Пришвин в «Дневниках» 1920 года прямо связывает совдепию с «заповедными местами» старообрядчества – хотя и в негативном смысле: «Самое ужасное в этой совдепии, что ихняя совдепская сеть накинута на самые священные таинственные утолки России и вся Россия со всеми своими медвежьими и раскольничьими заповедными местами лишилась тайны».

Точно подмечено: Белая Арапия и другие заповедные земли «лишились тайны» и превратились в коммунию-совдепию! Как раз это образно отразил в своей поэме Александр Твардовский. Как идеолог «нового мира» он и прежние фантастические места всеобщего благоденствия видит через призму советской жизни с ее соответствующей лексикой. Потому и прилипает к Муравии новое определение – «страна». А в остальном представления о ней у крестьянина Моргунка традиционные:

Однако поэма, как уже отмечалось, ставит на всех этих «фантазиях» крест. Как писал сам автор: «Возвращение Моргунка, убедившегося на фактах новой действительности, что нет и не может быть хорошей жизни вне колхоза, придавало наименованию "Страна Муравия" уже новый смысл – Муравия как та "страна", та колхозная счастливая жизнь, которую герой обретает в результате своих поисков». Причем об исчезновении Муравии сообщает Моргунку носитель утопических представлений – старик-странник, «остатний богомол, ходок к святым местам». Следует знаменательный диалог:

Поэма Твардовского вызвала огромный резонанс. Решающую роль сыграло то, что «Страна Муравия» очень понравилась Иосифу Сталину – даже несмотря на то, что в произведении проскальзывали критические и горькие ноты при описании репрессий по отношению к крестьянам. И все же пафос поэмы заключался в том, что путь выбран правильный, несмотря ни на какие «погрешности». А Сталин предстает в образе «праведного царя», который на вороном коне объезжает владения –

Уже в 1939 году Литературная энциклопедия посвящает Твардовскому отдельную статью, значительная часть которой отведена «Стране Муравии»: «Это поэма с полусказочным, условным сюжетом… В своей поэме… Твардовский широко использует фольклорные жанры, разнообразные народные ритмы, реалистически воспроизводит лексику новой, советской деревни». А в 1941 году «Страна Муравия» получает Сталинскую премию первой степени и фактически становится официальным эпосом новой крестьянской жизни, советской «Одиссеей».

И одновременно – прародительницей страны Лимонии…

Алексей Толстой как зеркало русского дурошлепства

Итак, можно определенно утверждать, что появление поэмы Александра Твардовского и ее необычайная популярность в народе (не в последнюю очередь благодаря «отцу народов») вдохновили неведомых фольклорных авторов к созданию страны Лимонии – антиутопического «государства нового типа». Причем, судя по всему, первоначально так окрестили именно сталинскую систему лагерей, а еще точнее – сперва далекий Колымский край, а затем и весь ГУЛАГ. Дело не только в остром языке зэков, которые в названии своей утопии отразили жаргонное «лимон» – миллион. Есть и другая, не менее веская причина. Поначалу произведение Твардовского воспринималось не как гимн колхозам и тем более не как просталинская агитка. Литературовед Вадим Баевский приводит отрывок из письма друга Александра Твардовского – литературного критика Адриана Македонова, арестованного в 1937 году и получившего 8 лет лагерей: «В моем деле при допросе главным пунктом была защита кулацкого поэта Твардовского и его якобы кулацких строчек в "Стране Муравии", не пропущенных тогда цензурой: "Ох, не били, не вязали, / Не пытали, не пытали, / Ох, везли, везли возами, / С детьми и печниками" и т. д.». И все же самого Твардовского, по мнению Македонова, от репрессий именно спасло то, что поэма понравилась Сталину.

Процитированные Македоновым строки взяты из эпизода кулацкой свадьбы-поминок и в поэме звучат несколько иначе:

К ним можно присовокупить и воспоминания Ильи Кузьмича Бугрова, соседа Никиты Моргунка. Бугров сбежал со спецпоселения и нищенствует, рассказывая о краях, откуда бежал: «В лесу, в снегу, стоит барак, Ложись и помирай». Эти настроения пронизывают «Страну Муравию» даже несмотря на то, что Александр Трифонович крепко прошерстил свое произведение. Так, лишь в черновиках осталось, например, описание жилищ, покинутых крестьянами:

В этом контексте горько, надрывно звучит вопрос Никиты в лоб Сталину:

Даже несмотря на эвфемистическое смягчение нецензурной народной «хуетории», чувствуется явное раздражение и недовольство измученного крестьянина. Напомним, что хутор Твардовских был сожжен односельчанами, а родители Александра Трифоновича вместе с братьями – раскулачены и отправлены в ссылку. Затем отец с младшим сыном бежал из района принудительного переселения. Все это не могло не сказаться и на мировоззрении автора поэмы – как бы он ни пытался это скрыть. Позднее, 25 июня 1965 года, в своих рабочих тетрадях Твардовский признается: «Я фальшивил от чистого юношеского сердца, в самоотверженном стремлении обрести "благообразие" в том страшном неблагообразии и распаде деревни».

Но, судя по всему, народ умел читать между строк даже поэму о советской «суетории». Страна Муравия умерла – да здравствует страна Лимония! Страна, в которую по пыльным дорогам «сталинской поэмы» этапами брели крестьяне-поселенцы, а помимо них – еще сотни тысяч сидельцев и лагерников. Зэковский люд создал страну Лимонию в пику «Стране Муравии», как злое издевательство над растиражированной, прославленной, обласканной и награжденной поэмой о победе нового строя. Такая пародия на счастливую утопию совершенно естественна для низового фольклора – особенно ежели учесть, что идеологи новой жизни рьяно подхватили название Муравии как символ рая земного, благодатных краев, даже именуя так колхозы (например, в Сосновоборском районе Пензенской области) [ Совершенно замечательная параллель: в начале 1990-х годов аграрный публицист Юрий Черниченко образцовое фермерское хозяйство в селе Михайловка Княгининского района Новгородской области… «страной Лимонией»! Увы, широко разрекламированный эксперимент провалился. Больше половины приезжавших на освоение “михайловской целины” романтиков разбежались, не сумев довести выделенную землю по плодородию даже до уровня средних соседних колхозов. ]. И по сей день Муравия проповедуется в качестве «страны дружбы и любви» (так, например, названа воскресная школа храма преподобного Симеона Столпника за Яузой).

В противоположность этому «низовой люд» создал свою «сказку». «Вот она, эта ваша хваленая страна – за колючкой, в колымских лагерях! Милости просим в страну Лимонию, где лимоны денег растут в тайге и тундре!» – глумились над советской утопией лагерные фольклористы. Помимо Лимонии, возникают также страна Зэкландия, страна Тюрягия и даже… страна Пельмения (как иронически арестанты окрестили Сибирь)! Отголоском тех лет звучат строки поэта, бывшего лагерника Михаила Танича:

Впрочем, не одна только страна Муравия подвигла босяков и арестантов на создание сказочной Лимонии. Лимончики, которые растут у Сони на балкончике, неожиданным образом отозвались еще в одном сказочном произведении, не менее, а, пожалуй, даже более популярном, нежели «Страна Муравия». В том же 1936 году, когда в Смоленске появляется «муравская» поэма, «Пионерская правда» начинает публиковать с продолжением сказку «Золотой ключик, или Приключения Буратино» Алексея Николаевича Толстого, которая затем выходит отдельной книжкой в «Детгизе». Она пользуется успехом необычайным! Вспомнили мы о ней не случайно. Советский сказочник, перекраивая «Приключения Пиноккио» итальянца Карло Коллоди, перенес на родную землю эпизод с Полем Чудес и городом Дураколовка, который в русской вариации превратился в Страну Дураков. И эта земля оказалась благодатной! С тех пор «Поле Чудес в Стране Дураков» стало в России устойчивым фразеологизмом. Вы только представьте, как в стране, совсем недавно пережившей голод, вызванный дикой коллективизацией, должна была восприниматься такая картина:

«По кривой, грязной улице бродили тощие собаки в репьях, зевали от голода:

– Э-хе-хе...

Козы с драной шерстью на боках щипали пыльную траву у тротуара, трясли огрызками хвостов.

– Б-э-э-э-э-да...

Повесив голову, стояла корова; у нее кости торчали сквозь кожу.

– Мууучение... – повторяла она задумчиво.

На кочках грязи сидели общипанные воробьи – они не улетали, – хоть дави их ногами...

Шатались от истощения куры с выдранными хвостами...»

И на этом фоне звучат идиллические байки лисы Алисы, напоминающие благостные байки советских идеологов о «светлом будущем»:

«В Стране Дураков есть волшебное поле, – называется Поле Чудес... На этом поле выкопай ямку, скажи три раза: "Крекс, фекс, пекс", положи в ямку золотой, засыпь землей, сверху посыпь солью, полей хорошенько и иди спать. Наутро из ямки вырастет небольшое деревце, на нем вместо листьев будут висеть золотые монеты. Понятно?»

Так вот же корни страны Лимонии! Они уходят глубоко в почву Страны Дураков… Оно понятно, что писатель вроде бы всего лишь перекладывает на свой лад книжку итальянского сказочника. Но как ко времени! Вольно или невольно, но Толстой – в унисон с отечественными уголовниками и сидельцами – создает аллюзию на современный ему советский строй. Понятно, что мимо такого подарка шпана и арестанты пройти не могли (так же в 20-е годы босяки и беспризорники заслушивались «Крокодилом» Корнея Чуковского).

Но и это не все! После выхода книги Алексей Толстой создает по ее мотивам пьесу «Золотой ключик», а в 1939 году режиссер Александр Птушко эту пьесу-сказку экранизирует. В этом фильме прозвучала чудесная песня на слова Михаила Фромана и музыку Льва Шварца:

Чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что это за расчудесная страна, благостная песнь звучит в конце фильма, когда на помощь Буратино со страниц огромной волшебной инкунабулы выплывает летучий корабль с советскими полярниками, обутыми в огромные унты. Один из них дает в ухо гадкому Карабасу. А затем воздушное судно отправляется по небу в счастливую страну – под завистливые завывания несчастных, для которых места в трюмах не нашлось. Интересный штрих. Когда в 1950-е годы картину реставрировали, то изменили последнюю строку песни; она зазвучала чуть иначе – «и славно живут старики». Отсутствие голода уже не считалось идеалом…

Короче, автор «Хождения по мукам» внес свою достойную лепту в советскую фольклорную мифологию. Возможно, сам о том не подозревая. Достаточно очевидно, что Страна Дураков, где растут «денежные деревья», наряду со Страной Муравией послужила прообразом страны Лимонии.

Чудеса и беззакония

А через некоторое время фольклор обогатился новой поговоркой «Лимония – страна чудес и беззакония». Ах, как хочется и ее связать с толстовской сказкой! Ну прямая же контаминация «Страны Дураков» и «Поля Чудес» – возникновение нового выражения путем объединения элементов двух выражений, чем-нибудь сходных! Вот вам и Страна Чудес. Но это достаточно сомнительно. Во-первых, Страна Чудес к тому времени сама по себе не являлась чем-то новым, поскольку известная сказка Льюиса Кэрролла о приключениях Алисы постоянно переиздавалась в самых разных русских переводах. Во-вторых, речь действительно идет о контаминации, но несколько иного свойства.

Но для начала приведем ложную, на наш взгляд, этимологию приведенной выше поговорки, которую мы встречаем, к примеру, на сайте litcetera.net: «Когда-то в пятидесятых, когда заметно полегчало в содержании сталинской каторги…, кто-то из постоянных авторов “Армянского радио” пустил в широкий всесоюзный обиход выражение, предельно точно соответствующее внутренней сути СССР. “Страна Лимония, страна чудес”».

Итак, авторы версии связывают возникновение лагерной «страны чудес» со смягчением обстановки в ГУЛАГе и приписывают сочинение поговорки неким безвестным авторам «Армянского радио». Правда, выражение приводится в усеченном виде, и это в значительной степени меняет его смысл, а также интонационную нагрузку. На самом деле есть все основания предполагать, что поговорка о Лимонии возникла значительно раньше, нежели в начале 50-х годов.

Мы уже писали о том, что «страной Лимонией» советские уголовники и «сидельцы» называли систему сталинских мест лишения свободы. Это действительно так. Однако лагерная традиция связывает появление выражения «страна Лимония» с колымскими лагерями. И лишь потом это определение распространилось на весь ГУЛАГ. Тому множество подтверждений. Среди самых ярких – замечательное стихотворение «Страна Лимония», созданное бывшим колымским зэком, поэтом Анатолием Жигулиным:

То есть у Жигулина речь идет непосредственно о конкретном «суровом крае» – Колыме, эвфемистическое название которого сливается с мифическим образом чудесного сказочного края. Комментируя это произведение, литературовед Григорий Марфин отмечает:

«В стихотворении “Страна Лимония” обыгрывается утопическая идея о прекрасной стране, созданная заключенными со свойственным им юмором... В фольклоре заключенных Колыму часто называют “страной” и “планетой”, опять же с арестантским юмором обобщая свое жизненное пространство (“Будь проклята ты, Колыма! Придумали ж гады планету!..”). Страна “Лимония” – планета, созданная по законам утопического сознания, полностью противоположная реальному пространству. Подчеркивая народность, фольклорность утопии, автор передоверяет слова о ней “чумазому пареньку” и заключает текст в кавычки, как цитату… В ранней редакции это стихотворение имеет продолжение, в котором описано, как “простой советский человек” преодолел все трудности жизни, и в Сибири “зазеленел в теплице лук”, а “один отъявленный мечтатель в бараке вырастил лимон”. Уникальным образом лагерная легенда дает импульс для своего поэтического развития в духе советской идеологии построения новой жизни» («Народная песня в творчестве Жигулина»).

Поговорка о Лимонии – стране чудес может служить своего рода доказательством этого утверждения. Достаточно вспомнить, что в лагерном мире существовала и другая похожая поговорка «Колыма – страна чудес: сюда попал и здесь исчез». Вряд ли речь идет о простом совпадении. Напомним, что фразу «Колыма – страна чудес» впервые использовал журналист П. Загорский в 1944 году, когда написал серию очерков, опубликованных газетой «Известия». Лживые и лицемерные публикации Загорского, повествующие о сладкой жизни золотоискателей и прочих обитателей Колымского края, появились в связи с визитом на Колыму вице-президента США Генри Уоллеса и профессора Оуэна Латтимора. Согласитесь, легко обнаружить прямую связь выражений «Колыма – страна чудес» и «Лимония – страна чудес», особенно имея в виду, что, по мнению старых лагерников, Колыма и Лимония являлись в то время синонимами. А далее каждая из поговорок дополнялась своим путем, исходя из соответствующих рифм.

Но «почетное звание» Лимонии Колыма, конечно, получила еще раньше, во второй половине 1930-х годов, с началом грандиозного освоения этого края и особенно – золотоносных залежей. Сталинская пропаганда обрушила на головы советских граждан потоки немыслимых баек о «райском климате» Колымского края и о том, какие немыслимые перспективы ждут тех энтузиастов, которые хлынут его покорять. В недрах ГУЛАГа расплескались лагерные «параши» о колымских «зонах», где и режим гуманнее, и климат нежнее… Повторилась фактически история с сахалинской каторгой. Актер Георгий Жженов вспоминал, что, когда ему в 1938 году объявили приговор – пять лет Колымы, тюремный доктор ободряла: «Вот видишь… Не горюй, поэт! Там апельсины растут! Все будет хорошо...». То есть мифы о Лимонии родились не на пустом месте.

Забавнее всего то, что поговорка о Лимонии активно используется до сих пор – хотя под этой сказочной страной подразумеваются самые разные края и веси. Вполне объяснимо, что «лимонное» присловье стали охотно применять в отношении «лимонных» же республик. На одном из кулинарных сайтов некая Людмила предваряет рассказ о том, как готовить форель, следующим вступлением: «Слыхала я не раз, что родина моя ненаглядная с присказкой упоминается. Грузия, мол, страна Лимония, чудес и беззакония. Оно, конечно, на каждый роток не накинешь платок. Хотя подмечено точно: лимонов завались, чудес хватает – газеты печатать не успевают, а беззаконий, по моему грешному разумению, сейчас везде в преизбытке». Людмиле вторит на сайте санкт-петербургских альпинистов физик Дмитрий Иванов: «И все это Кавказ, Грузия – страна лимония, “страна чудес и беззакония”, как пелось в доперестроечных песнях». Песен о стране чудес и беззакония мне отыскать не удалось, но не суть важно. Важнее то, что на сайте «100 дорог» с Грузией вступает в спор соседняя республика: «Хочу поделиться впечатлениями об отдыхе в Абхазии, которую многие местные жители именуют не иначе , как «страна «Лимония » – чудес и беззакония».А ведь действительно «чудеса» охватывают вас с самых первых мгновений нахождения в стране… очень жаль, что большинство чудес со знаком минус».

В статье «Право силы» (киевская газета «День») автор Игорь Лосев возмущается и примеривает нелестную поговорку к Украине: «В Севастополе несколько лет председателем депутатской комиссии городского совета был гражданин Российской Федерации. Как говорится, “страна Лимония, полна чудес и беззакония”».

Но, увы, чаще всего печальная присказка примеривается к России как государству. Причем подобные слова звучат из уст отечественных политиков самого высокого ранга. Например, Владимир Жириновский в публикации под заголовком «Мы можем сделать Россию счастливой» (сайт «Независимой газеты», 19 мая 2009 года) заявляет: «Россия – страна-лимония, страна чудес и беззакония». Неведомый автор с сайта «Русская нация» расшифровывает тезис на свой лад: «Россия, ныне существующая… никогда нормальным государством не станет, а так и будет оставаться как страна Лимония – чудес и беззакония. Русские… всегда будут выбирать во власть русских вырожденцев и евреев».

От Москвы до самых до окраин…

Именно из лагерей сказочная страна Лимония выплеснулась на широкие просторы нашей необъятной Родины. Процесс этот, видимо, начался в послевоенные 1940-е. Но первое неопровержимое историческое свидетельство такого влияния зэковского народного творчества на русский фольклор запечатлено в начале 1950-х. Как свидетельствует Википедия (и в этом случае ей можно верить), «Страна Лимония» – широко распространенное неофициальное название кварталов жилой застройки единой архитектурной стилистики в западной части бывшего подмосковного города Кунцево, в 1960 году вошедшего в состав Москвы». Появление топонима чрезвычайно любопытно. Во второй половине 1940-х -- начале 1950-х годов на части территории бывшего Кунцевского лагеря для немецких военнопленных велись работы по комплексному возведению жилых домов. Застройка шла по единому плану, замкнутыми кварталами, с архитетурными изысками: сталинский ампир – балконы, эркеры, фигурные фронтоны, лепнина, карнизы… Если добавить сюда особую заботу об озеленении кварталов, это напоминало райский уголок – хотя он и носил официальное название «Рабочий поселок». Строительство с 1946 года вели и пленные немцы, и отечественные зэки (репатриация военнопленных из СССР завершилась в первом квартале 1950 года).

По версии ряда исследователей, топоним «страна Лимония» возник потому, что стены всех зданий покрывались яркой лимонно-желтой краской и этот колер не менялся много лет даже при косметических ремонтах. Другое не менее остроумное пояснение: с 1953 по 1956 год в районе дислоцировался Баковский исправительно-трудовой лагерь (Баковлаг). Заключенные этого ИТЛ использовались не только на строительстве, но и на плодоовощной базе. Правда, возникают сомнения в том, что они там лимоны перебирали… Думается, объяснение куда проще: название «страна Лимония» было перенесено с определения лагерной системы, узники которой строили рабочий поселок, на сам новый микрорайон.

Позднее под «юрисдикцию» «страны Лимонии» попал еще один квартал, построенный уже в середине 1950-х годов. И не только потому, что он отчасти примыкал к сталинской Лимонии. Здесь появилось несколько общежитий, куда после открытия в 1960 году Московского Университета дружбы народов заселяли студентов из стран Африки и Азии. Возможно, кунцевские остряки припомнили знаменитую африканскую реку Лимпопо, ставшую особо популярной благодаря «Айболиту» Корнея Чуковского:

Такую версию высказывает ряд специалистов, однако, согласитесь, одного только отдаленного и сомнительного созвучия «Лимонии» и «Лимпопо» маловато будет…

Нынче от большей части «лимонных» домов ничего не осталось. Их заменили типовые многоэтажки. Но подобного рода «Лимонии» появляются и в других местах. Скажем, в Красноглинском районе Самары уже не одно десятилетие стоят так называемые «дома Эмо» – бараки, построенные для «временного жилья». Их и окрестили издевательски «страной Лимонией». В этом чувствуется фольклорная лагерная традиция…

Традиция называть именем сказочной страны изобилия наиболее неустроенные, жуткие места, видимо, неистребима. Что подтверждает своими мемуарами «Полигон смерти» Андрей Жариков. Он повествует о небольшой станции Жанасемей в пяти километрах от Семипалатинска, где располагалась секретная военная часть. На полигоне близ Семипалатинска проводились испытания ядерного оружия. Вот что рассказывает Жариков о воинской части, «которую все называли “Лимонией”, видимо потому, что жизнь в ней была не сладкой, а кислой. Самую многочисленную часть “Лимонии” составляли военные строители. Они сооружали жилые дома, технические комплексы, дороги, все наземные и подземные объекты на Опытном поле. Жили они в землянках, трудились летом на солнцепеке, а зимой на страшном морозе. Вода в степи полусоленая, быт препаршивый. Некоторые роты летом размещались в палатках непосредственно на Опытном поле, радиоактивный фон там постоянно был высокий. Солдатам негде было помыться после смены, в постели ветром задувалась пыль, в выходные дни пойти некуда». Согласно другим свидетельствам, название связано с тем, что в районе испытаний растения мутировали и желтели, а также выжженная земля приобретала желтый оттенок. Что же, и это возможно, однако все-таки очевидно, что основной принцип – издевательское противопоставление сказки и горькой реальности.

А вот Геннадий Казанцев в мемуарной повести окрестил «Страной Лимонией» … Афганистан 1980-х годов. Автор рассказывает об офицерах элитного подразделения КГБ СССР, пытаясь взглянуть на тяжелую, страшную реальность афганской войны через призму юмора и армейского фольклора. И опять-таки в этом чувствуется традиция отечественного лагерного фольклора.

Вершиной такого циничного, арестантского, лагерного мировоззрения и мироощущения является образ «страны Лимонии» как России в целом. Интересен в этом смысле роман Джабы Иоселиани «Страна Лимония». В своем романе Иоселиани, по сути, объединяет и смешивает Лимонию гулаговскую с Лимонией совдеповской. Что вполне закономерно, если обратиться к личности автора. С одной стороны, Иоселиани – автор трех научных монографий, более 100 научных трудов, четырех романов и шести пьес, которые были поставлены в грузинских театрах, профессор Грузинского государственного института театра и кино. Но есть и другая сторона медали: наряду с этим Джаба Константинович был… вором в законе! Он провел в сталинских лагерях послевоенного периода 17 лет. Причем не как «политик», а по уголовным статьям. Причем криминальное прозвище Иоселиани в рамках наших изысканий особенно примечательно – Лимон. Вот как он описывает своего героя (прототипом которого стал сам автор):

«Дверь барака распахивается от пинка.

– Здорово, урки! Я – Лимон, давно сладкого не хавал, куда вещи положить? – Пришелец в небрежно надвинутой на ухо дорогой меховой шапке уверенно устремляется вглубь барака. Телогрейка на нем нараспашку, из-под расстегнутой на груди ковбойки вывалился висящий на шее зеленый железный крест».

Джаба Иоселиани послужил также прототипом «честного вора в законе» Лимоны Девдариани из романа «Белые флаги» (1973) известного грузинского писателя Нодара Думбадзе, который был другом детства криминального авторитета.

Мы не станем останавливаться на перипетиях судьбы Иоселиани, его взлетах и падениях. Для нас куда важнее его представление о «стране Лимонии» – взгляд человека из среды, в которой этот образ родился. Повторяю: Лимония в романе – мир и по ту, и по другую сторону «колючки». Мир красивых мифов и страшных реалий, причем эти реалии и мифы неразделимы. Вот что пишет критик Лев Аннинский в эссе «Ад Лимонии», посвященном роману: «Тюремно-лагерная реальность постепенно вытесняет в романе Джабы Иоселиани “нормальную” жизнь, заставляя нас вспоминать то Солженицына (когда эта реальность высвечивается в хитрых закономерностях), то Шаламова (когда ее “неписаные законы” проваливаются в невменяемое темное зверство). Стилистический код добровольной иллюзии пронизывает повествование. Сыновья врагов народа лицемерят, делая вид, что они ненавидят отцов. Радио и газеты морочат людям головы официальной чушью, но дело даже не в самой чуши, а в том, что люди цепляются за ложь, как за правду. Народное ликование во время праздников есть не что иное, как выворот копящейся в душах едва сдерживаемой злости. Ложь всеобща, реальна во все времена... Охранники, выводящие зэка на расстрел, никогда ему этого не объявляют, а делают вид, что ведут его оправляться, или еще дуют в уши какую-нибудь чепуху... Жизнь есть калейдоскоп имитаций и эрзацев, так что подлинность воспринимается как частный случай подделки».

Сегодня, однако, определение «страна Лимония» чаще всего относят к настоящему, а не мифическому богатству. Собственно, это значение появилось уже в эпоху хрущевской оттепели, если не раньше. И прочно закрепилось в народном сознании. Достаточно хотя бы вспомнить песню «Баллада о детстве» (1975) Владимира Высоцкого, где описывается возвращение фронтовиков из заграничных походов:

На одном из форумов Рунета пользователь с ником adanet, рассуждая о том, что Лимонией называют Россию, делится любопытным наблюдением: «Так можно сказать про любую страну, миллионеры есть повсюду. Что ж так за Россией прилипло "лимония"? То, что Лимония – страна не всяких миллионеров, а Миллионеров-На-Халяву. Быстро и без напряга. Проезжая по Москве и окрестностям, на каждом повороте видишь очередное казино или игровой клуб – и на них г-н Лимон собственной лимонной мордой в темных очках при бабочке и с улыбкой до ушей. Именно на них, ни на одной хоть что-то производящей фирме вы лимонов не увидите, даже на Газпроме...» А ведь действительно: многие игорные клубы и казино в эпоху их открытого существования именовались «Лимон» или «Лимония»! Ну разве что особо крупные вешали вывеску «Арбуз» -- так на современном жаргоне обозначают миллиард…

Но нынешнее «лимонное» словотворчество не ограничивается одной Россией. Превращая сказку в быль, современные «фольклористы» называют «Лимонией» и «райские» «забугорные» края – Грецию, Кипр, Италию… В принципе, это неудивительно. Немцы, например, давно уже, следуя завету великого Гете, величают Италию «das Zitronеnland», что, собственно, и переводится как «лимонная страна», «страна Лимония». А вот отрывок из статьи Андрея Шепилова «Страна Лимония»:

«Кипр, самая “русская” страна Евросоюза. Количество официальных русскоязычных резидентов, проживающих постоянно на острове, доходит до 10% от населения. А в летний сезон, за счет туристов цифра возрастает еще больше.

…Если в Лимассоле (это самый крупный русскоязычный центр на Кипре) живут в основном «работяги» – менеджеры, специалисты, мелкие бизнесмены, то регион Пафоса окупирован русскими «дачниками» – теми, кто уже заработал себе на жизнь и сейчас не спеша (на Кипре все делается не спеша) живет в свое удовольствие. В регионе Пафоса – свой особый микроклимат, кедровые и сосновые леса, самые роскошные русские вилы, изысканное общество и свой сформировавший жаргон.

…Здесь часто упоминают Лимонию.

– Ты где пропадал после обеда?

– Был в Лимонии.

– Завидую, а я все никак не выберусь.

Лимония – не иносказание. Страна Лимония из детских песенок и советского фольклора действительно существует. На Кипре. В регионе Пафоса.

Подъезжает кортеж из трех машин. В Лимонию приехали покупатели. Мы с ними не знакомы, но узнаем их: кто-то регулярно мелькает по телевизору, кто-то на глянцевых обложках, кто-то на компромате.ру – это русский Пафос. В Лимонии, как на водопое в саванне, все равны. Здесь стираются общественные грани. Здесь нет олигархов, политиков, звезд…»

Вместе с тем остается актуальным и образ Лимонии как сказочной страны изобилия, мифического края богатых, беззаботных людей. Например, в повести Юрия Полякова «Замыслил я побег»: «– Где ты, страна Лимония? – стонал Слабинзон. – Где вы, пивные реки, населенные воблой и вареными раками?»

А в «Сказке о пароходе» Владимир Войнович использует образ страны Лимонии как синоним коммунистической утопии, маниловщины о «всеобщем человеческом счастье». С помощью этой мечты «хорошие пираты», захватившие пароход-Россию, дурачили пассажиров, пытаясь достичь горизонта.

Вот на этом нашу затянувшуюся сказку пора закончить. Как говорится, плавали – знаем…