Александр Хныков

Так хочется жить!..

После зоны

Шла весна, та ранняя весна, когда на календаре март, но по утрам заморозки, а днем пригревает ласковое солнышко и так хочется жить. Особенно хочется жить после зоны. Вот тогда каждое движение в природе к теплу воспринимается, как Божий дар. Освободившись, Колесов проходил пару недель без дела и устроился на зерноочистительный комплекс – ездил на работу из своего городка в деревню на автобусе. Рано утром на площадку в центре городка приезжали вот такие автобусы и развозили людей на предприятия.

Особенно нравилось Колесову глядеть на простирающиеся поля, еще сонные поутру, молчаливые, но добрые, вселяющие своей ширью какие-то светлые надежды.

После работы, когда запах зерна еще чувствовался в одежде, довольный Колесов приезжал на прежнее место – жил он неподалеку. Это однообразие давало ощущение надежности. В один из таких вот дней и познакомился он с девушкой. С виду была она неразговорчивая, и взгляд настороженный, но когда разговаривала с подругами, то улыбалась очень красиво. Работала она тоже на каком-то предприятии и уезжала с той же площадки, что и Колесов.

Вот после работы они и встретились. Она улыбнулась приветливо, как старому знакомому, и эта улыбка сломала робость Колесова, и он улыбнулся в ответ.

Встречались они после этого ежедневно – после работы. Заговорил Колесов и о свадьбе, Надя – так звали девушку – приняла его надежды с неожиданной сдержанностью, которая зародила у него сомнения: любит ли она его? Но вскоре он узнал из ее слов, что родители ее были против их отношений и на свидания к нему она уходила из дома всегда со скандалом.

Через некоторое время они перестали встречаться.

Прошел год. За это время Колесов уже обвыкся на воле. Сдружился с милой девушкой. И решили они создать семью.

В день «росписи» чувствовал парень такое торжество, будто вновь выходил он на волю – обретение семьи считал он всегда важнейшим смыслом человеческой жизни. И тут, возле загса, когда фотографировались новобрачные, случайно увидел Колесов Надю – она стояла с подругой и молча смотрела на него. И столько было грусти в ее взгляде, что захотелось ему подойти к ней и как-то ободрить, и это чувство было так ему необычно – он не cчитал себя сентиментальным человеком.

Проселочная дорога

В его родной городок автобус ходил теперь только через перелески и деревеньки, оставаясь, по сути, единственной связующей нитью между этими районными городками. Обычно он ездил на перекладных – по трассе в сторону областного города, но приходилось ждать долго на остановке. Здесь же не было пересадок, и это показалось более удобным Дмитрию Павловичу. Выбрав время между командировками в столицу, круговертью домашних дел, он к назначенному по расписанию часу пришел на автовокзал, и вскоре автобус вез его по проселочной дороге.

Ранняя весна не давала еще ощущения приближения тепла, но холодные равнины, однообразные рощицы все равно успокаивали взгляд. Как в кинотеатре, глядел Дмитрий Павлович на эту панораму родного края.

В автобусе ехало несколько женщин, живо обсуждавших какие-то местные новости.

Дмитрий Павлович не обращал на говоруний внимания и сосредоточенно смотрел на эту петляющую среди пустоты дорогу. Какие мысли приходили в голову? Однообразие не приносило особой радости. Как во время своей отсидки стоял он однажды в локальном секторе зоны и глядел на пустынное небо над головой в растерянности, так и сейчас похожее пустынное небо проплывало над головой. И эта похожесть завораживала, точно судьба остановилась в этом зримом образе неба.

Дмитрий Павлович улыбнулся. От того воспоминания, тягостного и сурового. Тогда так хотелось выжить!

Проселочная дорога, как извилистая судьба, все тянулась и тянулась перед глазами, таща его воспоминания к детству.

И вдруг почувстовал он восторг от собственной жизни, почему-то казавшейся немного чужой: неужели столько прожито?!

И только поглядев на женщин и узнав в одной из них постаревшую землячку – так узнают друг друга через много лет жители только маленьких городков, – он спросил:

– А долго ехать-то?

Она назвала его городок, взглянув очень внимательно на него, и добавила, что автобус заходит во все деревни на этом маршруте. Так и было. Долгая дорога, с непонятными остановками в сонных деревнях, где подсели еще несколько человек, и автобус покатил дальше по этой человеческой жизни, среди этого сонного весеннего затишья.

Больничка

Одинокая рябина, точно впечатанная в асфальт сектора областной больнички для зэков, расположенной на территории колонии и отгороженной от нее высоким забором, алела крупными гроздями. Из окна палаты Саньке очень хорошо был виден этот грустный пейзаж. Каким образом очутилось здесь это дерево, не знали, видимо, и сами сотрудники больницы. Саньку привезли из зоны с травмой глаза, и, может, потому, что пришлось Саньке несколько дней пролежать с повязкой на обоих глазах после операции, сейчас он глядел на белый свет с особым чувством. В это утро должно было состояться краткосрочное свидание – должны были приехать мать и его девушка. Это событие всегда встряхивает зэка.

Наконец вызвали Саньку в комнату свиданий. В сопровождении прапорщика, хмурящегося и чем-то недовольного, вышагивающего впереди крупными шагами, зэк прошел на территорию колонии, а затем его провели в неказистое здание. Маленькие кабинки для свиданий с лавками с двух сторон, перегороженные стеклами, телефоны, по которым можно разговаривать. Саньку завели в одну из таких кабинок. В соседних были зэки, а напротив – их родственники. Санька поправил повязку на пораненном глазу, внимательно поглядел на дверь, откуда заходили родственники. Наконец сотрудница в опрятном мундире провела его мать и девушку в кабину напротив него.

Разговор шел о знакомых, о каких-то новостях из дома – все было несущественно. Санька, тощий, бледный, смотрел на красивую девушку, которую любил, и понимал, сколько же он потерял!

– Будешь ждать? – спросил он в телефонную трубку, когда мать отдала свою Любе.

– Буду, – как-то неуверенно произнесла она, и оба они понимали, что сейчас эти слова ничего особенно не значат.

После краткосрочного свидания Саньку провели обратно на больничку. Он лег на свое место и стал глядеть на рябину. Вдруг увидел двух снегирей, прилетевших откуда-то. Нахохлившись, они степенно щипали грозди вкусной рябины.

– Вот ведь птицы, – сказал задумчиво старый зэк, лежавший на соседней кровати. – Все летят к теплу, на юг, а эти, наоборот, за морозами.

Санька кивнул, еще во власти своих недавних переживаний.

Переезд

Столыпинский вагон дрогнул, и медленно поплыли за окнами в решетках какие-то сонные привокзальные постройки. В таких местах кажется, что мир замирает, как замирает судьба узника на годы неволи – время преобразуется совершенно по другим законам. И его однообразие очень тягостно. Как мутный омут. Вот почему всякая смена обстановки приятна зэку.

Саньку перевозили по Указу в родную область. Это было совсем неплохо – родственникам легче будет ехать на свиданку. Уже от этого настроение повышалось. К тому же была поздняя весна, та весна, когда все дышит надеждой.

Санька лежал на верхней полке в своем отделении – ему нравилось ехать так. Можно было из своего отделения, отгороженного от центрального прохода по вагону железными сетками, глядеть на внешнее окно, хотя и с решеткой, на волю.

Самое, может, удивительное, что для узника эти моменты зрительного соприкосновения с волей, как кадры любимого фильма, остаются в памяти надолго. Где-то в сознании они теплятся и согревают в минуты тяжелых переживаний, когда срок давит, точно мраморная плита на человека.

Вот в этом состоянии и пребывал зэк. Отсижена была половина срока – никаких поблажек не намечалось, поскольку не отличался он дисциплинированностью и добрым отношением к режиму содержания. Так что сидеть настраивался по приговору, как говорят на зоне, «от звонка до звонка».

Вечерело. Устали глаза глядеть на однообразные пейзажи.

И сон пришел как избавление от тяжелого пути. И сон был очень радостным. Он нес в себе неясные картины то ли из прошлого, то ли из будущего. Он приносил отдых от испытаний, которые выпали на его долю. Сон был похож на желанную свежесть реки после жаркого дня.

Его могло встряхнуть только яркое событие внешнего мира, и оно пришло – это были женские голоса. Санька открыл глаза и осторожно перевернулся на другой бок, поправил вещевой мешок под головой. Он не ослышался – на каком-то полустанке в соседнее отделение посадили этапируемых женщин.

Они были буквально через стенку от его отделения. И этот женский, приглушенный шумом идущего вагона смех вмиг стряхнул остатки сна, как сбрасывает с себя пудель воду после купания.

Конвойный, безусый солдат – вероятно, ровесник Саньки, – смотрел в окно.

Санька написал записку. Свернул газету в длинную трубку и записку нитками примотал к концу газеты. «Стукнул» условный сигнал знакомый всем зэкам – два раза, – в соседнее отделение. Просунул руку с газетой из своего отделения в сторону другого отделения, и тут его взгляд встретился с глазами конвойного, глядящего на него. Они смотрели друг на друга – потом конвойный первый отвел свои глаза и снова стал смотреть в окно, где уже вовсю темнел вечер.

В другом отделении записку взяли. Санька вернул затекшую уже руку назад.

Смех стал громче.

Через некоторое время Саньке стукнули в стену – два раза.

Он с трудом дотянулся до газеты, высунутой из того отделения, и забрал предназначенную ему записку. Простые слова поддержки.

Вероятно, они очень много значат, когда человек один в пути.

Шла весна

Шла долгая, томительная, мартовская весна, когда обманчиво тепло, как первая любовь, когда стылый ветер по вечерам настигает, пронизывает насквозь ненадежную одежду, по-весеннему легкую. Шла та весна, в которой еще много осеннего, тяжкого, навевающего скуку.

Замечая, что именно вот эти мартовские дни, эти долгие дни, особенно гнут к земле, убирают силы из тела, Дмитрий Павлович храбрился, иногда по старой привычке даже делал зарядку по утрам, и это действительно встряхивало немного, но в минуты одиночества – а они стали ему привычными – грусть приходила, как летящая поздняя черная птица, и прислушиваясь к ее неслышному полету, Дмитрий Павлович сникал разом, будто провинившийся школьник перед строгой учительницей.

Блажен тот, кто приходит к зрелому возрасту с легким сознанием и его душа парит над землей с осознанием верного пути. Дмитрий Павлович не чувствовал себя большим грешником, и, может быть, главным его грехом было равнодушие – равнодушие к чужим переживаниям. В том числе и к переживаниям близких ему людей.

Молодость, ее проведенные в колонии годы вставали в памяти в рядок, это они отучили его на всю жизнь жалеть. И это равнодушие к чужой боли уже в зрелом возрасте настолько стало ему привычным, что он смотрел на окружающую жизнь как-то отстраненно, не желая в ней участвовать.

Только когда задевало его что-то за живое, сознание возмущалось его равнодушием, и он становился решительным и до удивления спокойным перед лицом невзгод.

И еще одна боль жила в нем – он не простился с матерью.

И, может, эта боль теперь настигала его по весне особенной грустью. Он вспоминал какие-то обрывки из детства, радовался тем переживаниям и вообще радовался той жизни – и не мог уже радоваться этой, сегодняшней, жизни. И эта раздвоенность переживаний наполняла его существование тоской.

Только сын-школьник с его заботами возвращал к реальности и заставлял думать. Его будущее представлялось хорошим.

Тикали часы, монотонно отмеряя жизнь. Дмитрий Павлович, отложил книгу, посмотрел за окно. Снял очки.

На улице, где он очутился через пять минут, было свежо. Перелетные птицы занимали верхушки деревьев, наперебой рассказывая о своем трудном пути.

Дмитрий Павлович, чуть сутулясь и подслеповато щурясь, шел по улице, стараясь вдохнуть силы этой весны – очередной весны.

И улыбка коснулась его лица только тогда, когда потеплело – солнце выглянуло неожиданно из-за туч и пригрело землю. И это тепло помогло настроиться на хорошее, и воспоминания грустные отошли прочь.

«Надо жить! И радоваться жизни! Надо жить и радоваться жизни!» – негромко повторял Дмитрий Павлович, только ему слышную молитву.

Смеющийся мальчик

В бараке стояла удивительная тишина. Будто ночь приглушила все звуки, как приглушают надоедливое радио. В такие минуты разум совершенно свободен. Андрей повернулся на другой бок – скрипнула легонько железная кровать.

«Когда-нибудь я вернусь в ту обычную жизнь и будет у меня все так же, как у людей», – подумал он с удивительной отчетливостью. Эта мысль, такая близкая, такая дорогая ему, приходила к нему, как палочка выручалочка в детской игре, и он верил в нее свято. Эта мысль о возврате к той жизни на воле, будоражащая, как чифир поутру, сейчас была наполнена отчетливыми картинками из той прошлой жизни. Зима. Хоккей, и он стоит на воротах, и шайба попадает ему в голень, вызывая жуткую боль, и он падает, но отбивает шайбу, и его команда нападает, и вот она удача – гол! И зэк отчетливо вспомнил мгновение ликования. Детство… всегда оно выручает и дает сладость воспоминаниям, и эти воспоминания добры и приветливы.

Откуда-то со стороны контрольной вахты по селектору объявили подъем.

Кто-то заворочался и прокашлялся. Ночной дневальный включил свет в бараке, и воспоминания, точно спугнутые птицы с дерева, улетели, оставив этот барак, этого сонного низенького дневального с золоченной фиксой и его грозный голос, возвещающий о новом дне заключения.

Общение с Богом

Бандиты шли за ним по пятам. Он почти физически ощущал, приезжая в какой-нибудь город за нужной вещью, что малейший его неверный шаг – и эта ловушка захлопнется. Как умная мышка в лабиринте человеческих отношений и планов, он искал единственно правильный путь. Приезжал неожиданно, покупал вещь – и почти молниеносно садился в такси. И машина несла его от места возможных неприятностей. Его деньги манили к нему недоброжелателей как магнитом. У него было такое ощущение, что он, приезжая, приносит с собой ауру опасности и напряжения. Но ему везло. Как-то один из знакомых сказал: «Кутузов. Фельдмаршал – он никогда не проигрывал». Кличка прилипла к нему. И шла с ним вместе с его удачами, наперекор всему, что скопил этот мир против него.

Одним из конкурентов его – который мог также смело платить деньги – был Крот. Мужчина в возрасте, не расстававшийся со своими перстнями в бриллиантах почти на всех пальцах, казалось, никогда. Успевать порой он не мог – и вещь перекупалась у тех, кто знал и Кутузова – тем же Кутузовым. И Крот яростно верещал:

– Кому вы продали! Я бы больше заплатил!

Иногда получалось так, что оба они приходили на торговое место в одно время, а предмет один – и Крот верещал, и платил, и ошибался, как обычно и бывает, когда жадность заслоняет расчет. И снова орал:

– Кутузов!

Причем за чашечкой кофе, когда у Крота была надежда что-то продать Кутузову, хозяин дома, Крот, рассуждал очень здраво: говорил о конкуренции, пояснял, что он всю жизнь в этом бизнесе, показывал на стену, увешанную крупными иконами Оружейной школы. Мол, пойми, кто главный. На что Кутузов однажды сказал, что его знакомый всю жизнь копает траншеи – и от этого лучше у него получаться не стало.

Но откровенной вражды между Кутузовым и Кротом никогда не было. Крот был человек терпеливый и, наверное, мстительный, но умеющий сдерживать свои эмоции.

Территории покупок антиквариата во всех крупных городах центра России негласно были поделены. Целая система взаимоотношений сложилась вокруг этой сферы деятельности. И только такие одиночки, как Кутузов, приезжали на эти скупки, платили больше всех, внося смуту и разноголосицу в упорядоченный строй жизни этого скрытного мира.

Они выступали и катализаторами торговли, и в то же время не входили в системы тех городов, где торговля всем и вся давно контролировалась. Но такие люди были выгодны держателям скупок, и потому те относились к ним с вынужденным терпением. Но, конечно, эти держатели скупок и пальцем бы не пошевелили, чтобы как-то помочь тому же Кутузову в случае непредвиденных осложнений.

В тот осенний вечер Кроту казалось, что время остановилось. Остановилось, впрочем, оно, вероятно, не сразу, а стало как будто замедляться. И вот остановилось. Плохо было то, что вчерашнее посещение казино, вероятно, уже давно обсуждается его знакомыми. С одной стороны, ему было лестно, что о нем говорят, но с другой – он понимал, что причина весьма для него тяжела. Он слишком много вчера проиграл. И теперь что-то надо будет продавать из коллекции, чтобы вернуться опять в нормальное русло жизни. То ли его опыт – был он человеком пожилым, – то ли еще что-то на подсознательном уровне говорило ему: «Крот, ты все ближе к своей печали. Каждая вещь, проданная тобой, опустошает тебя – и так будет продолжаться, пока коллекция не закончится. А вместе с коллекцией исчезнет все то, что и помогает тебе двигаться по жизни».

Крот не был человеком щепетильным и часто не жалел себя, но с годами силы неукоснительно убывали.

Откуда взялась эта тяга к казино? Он уже понаблюдал, что там оказывались самые алчные дельцы и вроде бы самые хитрые. Среди них очутился и он. Никакая другая страсть в жизни теперь не давала ему такой живительной надежды на интересное впечатление. Но это интересное понемногу заменялось тоской. С каждым проигрышем эта тоска – скорее всего, это была уже неуверенность в себе – поглощала его, и он становился все меньше среди этого моря тоски.

Крот вышел во двор. Непогода только усиливала его уверенность в правильности его мыслей. Низкие облака нависали над головой. Они точно придавливали его к матушке-земле.

А хотелось радости. Крот старался отвлечься, но мысль о возможности что-то изменить, исправить, отыграться главенствовала. Ему вдруг показалось, что все происходящее с ним – странный сон. Что он не такой, он – сильный.

Со стороны этот низенький седой мужчина, стоящий посреди двора под легким дождичком, напоминал заблудившегося путника. Такой растерянный был у него вид.

Звонок по сотовому телефону вывел его из томительного оцепенения, и, как охотник, почуявший добычу, Крот даже приосанился. Звонил Кутузов. Пустые слова ни о чем. Они оба понимали, о чем может идти сейчас речь. Они были ягоды одного поля. Крот тоже не помог бы Кутузову.

Встретились через полчаса. Такси отъехало от дома Крота. Открылась автоматически железная калитка. Кутузов стремительно прошел во двор, и калитка мягко закрылась. Как западня. Кутузов, улыбнувшись, подошел к Кроту. Они были одинакового роста. Но Кутузов моложе и потому беспощаднее. Вошли в дом. Крот собственноручно заварил кофе. Поболтали. Потом прошли в другую комнату. Домашние Крота им не мешали – такой порядок был в доме у Крота. Иконы висели на стенах – древние образа были молчаливы и прекрасны. Прикидывая цену, Кутузов показывал то на одну икону, то на другую – приценивался. Торг шел тягучим, как мед, потоком слов. Кутузов знал, что именно Крот сейчас в западне. Ему нужны деньги. Весть о проигрыше вчерашнем уже долетела до него. Он охал и ломал цену наполовину, пока вконец раскрасневшийся Крот не согласился. Расплатился быстро Кутузов, тая торжество. Стал собираться. Крот вызвался его проводить до центра. Довез на машине, а затем машина Крота сорвалась с места. Кутузов проводил ее долгим, изучающим взглядом. Он уже точно знал, что не ошибается – Крот поехал в сторону казино.

Быстро пройдя к автовокзалу с увесистой сумкой, Кутузов вышел через другую дверь, ведущую к посадочной площадке и быстрым шагом, не замечая луж, прошел мимо автобусов к одиноко стоявшему возле территории автовокзала такси – его ждали.

На следующий день все знакомые Крота обсуждали его очередной поход в казино – он проиграл.

Такси ехало по трассе с нудно постоянной скоростью. Это располагало к размышлениям. Кутузов почти физически чувствовал, как мысли его лениво перескакивают с одной темы на другую. То, что рядом лежала увесистая сумма с иконами и что впереди будет нормальный куш, понемногу уходило в сторону. Как охотник, догнавший добычу, остывает к своей забаве на время, так и Кутузов понимал, что его оживление уступает место холодным размышлениям. Судьба Крота, как наглядное пособие для курсанта первого курса, стояла перед его мысленным взором. В общем-то Крот даже чем-то напоминал по характеру Кутузова. Но был еще более дерзок и еще более спокоен. Позади у Крота немалый срок. Был на зоне и Кутузов, но совсем немного. По статье весьма простой – хулиганство. Как-то по молодости попал он в грустную историю. Пошел разбираться за свою знакомую – так и сел. Зона отучила его пить. Он понял, что всякое затуманивание мозга ослабляет и делает беззащитным. Выйдя на волю не пил. Пытался работать. Потом пошла эта волна перестройки. Стал коммерсантом. И несколько лет у него получалось достаточно успешно. Иконы покупал на заработанное, будто понимал, что это его всегда выручит. С каждым годом все больше становилось всяких тетушек из слабо понятных организаций – и аппетиты их только росли. И он ушел. Вот тут и пригодился его интерес к старине. Понемногу это стало образом жизни. В родном городке он ничего не покупал. Старался, чтобы его семья была в безопасности – к тому времени у него была жена и маленькая дочурка. Ездил по соседним областям, мотался в столицу. Общение с такими же людьми давало ощущение независимости и успешности. Вот почему, наблюдая сейчас за судьбой Крота, понимал Кутузов, что не так все просто в мире. Есть какие-то законы небесные, и их человеку преодолеть не удается никогда.

Эта еще не до конца понятая истина мешала хорошим размышлениям, как заноза.

Кутузов открыл глаза и пристально посмотрел на полотно дороги убегающее вдаль. Дорога была пустынная и, казалось, бесконечная.

Машина все катила, напевал мотор свою монотонную песню. Вспомнил Кутузов о Катьке, своей знакомой. Иногда он брал ее с собой в столицу. И ей было приятно развеяться, и ему было веселее. Да и помогала она своей красотой в торговле – иконы антиквары покупали охотнее.

Девушки в жизни Кутузова занимали свое почетное место. Он не жалел на них денег, хотел, чтобы жизнь его спутниц приобретала краски яркие и запоминающиеся. Причем он не был завсегдатаем увеселительных заведений. Завязывая романтические отношения, он чувствовал, будто юность возвращается к нему. Улыбка становилась обаятельной, шутки остроумными. И уходили грустные порой мысли о том, что жизнь его полна неожиданностей и опасностей. Он старался каждый день прожить весело.

Размышляя вот так, в долгой дороге, когда жизнь приобретала мифическую ширь, он, вспоминая о зоне, радовался свободе, как радуется ребенок новогоднему подарку.

Задремал Кутузов – дорога, убаюкивала. И сон пришел неожиданный и свежий. Будто бы он мальчишка лет пяти-шести, русоволосый и курносый, сидит на лавочке во дворе, а над лавочкой белоснежная цветущая яблоня навешала своих ветвей-ожерелий. А рядом с ним бабушка Арина, мать его матушки, – и говорит она ему такое доброе, что он, маленький, улыбается. И весь мир вокруг светел и чист. Уютно так. И хочется верить в хорошее и будто это хорошее будет вечным и не налетит вихрь неудач, приходящий вместе с возрастом. И он даже позвал бабушку и проснулся.

– Говорил я что-нибудь?– тревожно спросил Кутузов.

– Да нет, будто плакал. Всхлипывал во сне, – тихо сказал таксист, не отрывая своего взгляда от дороги.

И вот это раздвоение жизни, так явственно пришедшее к нему, было сейчас Кутузову таким трогательным, точно в минуты сна он улетал на другую добрую планету.

Столько прожито!

Летела дорога перед глазами Кутузова, не давая опомниться, не давая понять сущность идущего времени, времени его судьбы.

И только сон – сон, вернувший его в детство, – подсказывал: есть у него что-то иное, кроме мыслей о заработке, есть у него его душа!

– Расчувствовался что-то я сегодня,– сказал Кутузов, обращаясь к таксисту.

– Бывает,– очень спокойно ответил тот, кивнув седой головой, будто понимая, о чем ведет речь этот не по возрасту усталый человек, не отпускающий от сумки свою руку даже во сне.

Тревожное ощущение утерянного времени будто оставило Кутузова, сон отступил. Он снова закрыл глаза, точно пытаясь снова вернуться в свое детство, хотя понимал, что это совершенно невозможно и что даже сон о детстве вряд ли повторится, такой же яркий, трогательный и близкий.

Путь был долог. И Кутузов, сидя в машине, с закрытыми глазами, точно просматривал в воображении известный только ему фильм – свою жизнь. И в этом фильме много было запоминающихся актеров. И ему сейчас казалось, что они также вспоминают его, и от того как-то веселее становилось.

Всякий раз, сталкиваясь в воспоминаниях с самим собой, понимая свои поступки со стороны, Кутузов порой не мог понять, как уживается в нем доверчивость с жесткостью, равнодушие с радостью от добрых поступков, которые он совершал как-то незаметно, что делало его в глазах людей совершенно непредсказуемым человеком.

Может, оттого, что жизнь дала ему шанс почувствовать свободу вот так – соприкасаясь с миром икон, – он и был очарован этой возможностью. Иконы Кутузов любил. Эти образы, написанные в давность невообразимую, доставляли ему радость земную, и, расставаясь с ними, он всегда оставлял в себе память о них – яркую и незабываемую. Наконец вдали показались дома его городка на берегу реки – привольной и тихой. Кутузов довольно потянулся и почти крикнул:

– Ну, слава Богу, подъезжаем!

Кутузов жил на отшибе. Дом этот он купил у старухи несколько лет назад, когда еще возил продукты в свой родной городок – был предпринимателем. Приятель его – высокий, как жердь, Вовка Мухин взялся за ремонт дома и со своим напарником всего за пару месяцев привел его в надлежащий вид. Сюда и перевез вскоре Кутузов жену и дочку.

Дом был на взгорье. Из окна второго этажа открывался прекрасный вид на реку. Приречные луга, куда, будучи школьником, ездил Кутузов собирать свеклу – были тогда еще колхозы – расстилались перед глазами, как на ладони. Прилегал к дому участок земли, где жена Кутузова Наташа выращивала цветы. Во дворе было привольно паре здоровых овчарок, которые без привязи бегали вдоль высокого забора.

Это место успокаивало Кутузова. Давало ощущение сложившейся жизни, того уголка личного счастья, который должен быть у каждого человека. Здесь он отходил душой. Любил по вечерам ложиться возле печки, лежать, прикрывшись одеялом, и прислушиваться, как дрова пожирает огонь. Иногда щелкали веточки березовые, как выстрелы. И тогда приоткрывал глаза Кутузов и думал о завтрашнем дне.

Городок, где вырос Кутузов, расцвел в те же времена, что и Москва. Расположен он был возле реки, когда-то судоходной, а ныне обмелевшей. В те далекие годы судоходством здесь и промышляло купечество. Вольготно чувствовал себя здесь, по-видимому, торговый люд. Проходили ярмарки. Кипела жизнь. От тех времен остались старинные здания. Да было много церквей – видимо, купцы, богатые, старались задобрить Бога, чтобы все у них складывалось в торговле хорошо. В годы Советской власти много церквей было закрыто. Осталось несколько. Народ в городке жил просто. Именно в родном доме увидел мальчишкой впервые темные лики икон Кутузов. Конечно, тогда – в детстве – не дало это ему искорки познания этой стороны искусства. Но, повзрослев, он с интересом уже смотрел на иконы в родном доме. Что-то привлекало душевное в этих образах.

От этого ли пошло более позднее увлечение этим промыслом – покупкой и продажей икон, или от безнадежной жизни, когда надо было кормить семью, не знал Кутузов. Все пришло само собой, будто была на роду его написана такая жизнь.

Когда-то в этом городке его прадед был купцом. До сих пор дом его стоял в центре городка – теперь здесь были какие-то учреждения.

Об истории семьи по отцовской линии у Кутузова были сведения скудные. Знал только, что дед его погиб уже в сорок пятом году – вдали от России. Не дожил до Победы немного. Родители у Кутузова люди были простые. Отец только, вспоминая своего отца, всегда старался говорить душевно. Так и жили. Отец Кутузова сам застал войну – совсем подростком под Москвой был зенитчиком.

Времена сегодняшние – эти перевороты в сознании, эта вольница, приправленная все больше наглеющей бюрократией, – мало походили на те, когда рос Кутузов в детстве в этом городке. Это давало какие-то смутные надежды на жизнь лучшую впереди.

Кутузов всегда мечтал о простой нормальной жизни. Даже будучи в зоне, всегда задумчиво говорил, что семья – это главное. Когда ему зэки с ухмылкой бросали: «После каждого срока – новая семья», – Кутузов только хмурился и бурчал: – Не садись больше.

Когда освободился, приехал в дом родителей. Девушки с интересом смотрели на этого хмурого парня. А он поступил заочно в институт – техникум закончил уже до отсидки – и стал работать. Все у него складывалось нормально. Хотя, видно было, что привыкание к свободе – дело непростое. Каким-то настороженным оставалось лицо у Кутузова. Чуть не женился на одной даме – да были ее родители против брака. Познакомился с другой. И хотя пришла та, с которой не сложилось, – сказал, что ничего нельзя уже вернуть. Недоверчивым был Кутузов. C Наташей, которая была его помладше на пяток лет, отношения складывались романтические и красивые. Гуляли они долго. Пока не закончила она техникум. Потом была свадьба.

Так что не получилось-то у него – раз стало трудно жить. Почему потянуло на бесшабашную рискованную жизнь? Не знал об этом ничего сам Кутузов. Может, гены прадеда – удачливого рискового человека, знатного купца – сыграли свою роль?

Эта жизнь, приправленная огоньком опасностей, тянула к себе Кутузова, как тянет огонь к себе беззащитного мотылька. Новые знакомства, новые отношения, дороги – все это понемногу стало той душевной необходимостью, без которой человек высыхает от тоски, как поле под солнцем в засушливое лето.

Нечасто думал о себе Кутузов. Может только вот в такие минуты, когда приезжал домой и когда напряжение поездки отходило, начинал он пытаться анализировать свою жизнь. Все не складывалась она у него в красивую колоду ярких карт. Все в ней было отрывисто, серо и порой пугающе. Будто жил он все время возле какого-то обрыва и от этого обрыва постоянно дул ветерок – зловещий, холодный, не освежающий, а, наоборот, студящий изнутри.

Мог ли он как-то поменять свою жизнь? Кутузов улыбнулся. Этот вопрос, заданный себе сейчас, был ему не нов. Мог, подумал Кутузов. Только боязно усохнуть от тоски.

Радость для души. Может, это толкало его на эти бесконечные дороги?

Такси затормозило в тихом переулочке под горой. Кутузов расплатился с водителем, дружески пожал ему руку. Тот искренне сказал:

– Обращайся, если что. Звони. Координаты знаешь.

Залаяли, почуяв хозяина, овчарки из-за высокой ограды. Серыми тенями метались они вдоль забора, изредка повиливая хвостами.

Расчищать иконы Кутузов привык сам. И хотя поначалу получалось у него это не очень – слишком был он тороплив, но со временем все образовалось. Открывая старинный образ, Кутузов сам зачаровывался изводом иконы, ее пронзительной силе. Это было чем-то похоже на очарование весной – так же приятно и легко становилось чувствовать эту окружающую жизнь. Будто ветерок свежий с небес помогал в эти минуты человеку почувствовать себя в этом мире счастливым. И искренне радующийся Кутузов показывал икону, сияющую свежими красками, жене и улыбался. Такие минуты ему были особенно дороги в его домашнем укладе жизни.

Это время, построенное на красоте и созерцании прекрасного искусства, на ощущении полноты жизни, на домашнем уюте и понимал Кутузов как счастье. Но,, понемногу отдохнув от дороги, он уже снова думал куда поехать – в какой город, к какому антиквару, – чтобы испытать новую радость от приобретения желанной иконы. Это постоянное желание и покоя, и дороги превращало его жизнь в бесконечные качели – то его мчало в одну сторону, то тянуло в другую.

Кутузов в эти минуты возвращения еще не знал, что ему придется покинуть этот город. Что на руках у него умирает его отравленная овчарка. Он еще будет приезжать сюда упорно, как приезжают к родителям на могилы, но дом этот будет рушиться без своих обитателей. А он будет строить свое семейное счастье в другом месте. Он еще не знал, что, проиграв в казино целое состояние, Крот сойдет с ума. И когда к нему будут наведываться кредиторы и спрашивать его о долгах, он, попив кофейку, имея справку из «дурки», только запахивал свой домашний серый халат и в тапках на босу ногу уходил в другую комнату, на ходу спрашивая жену:

– Лена, а кто это?

До этого периода в своей жизни Кутузову предстояло еще немало дорог.

Крот ворочался на поскрипывающей кровати и никак не мог уснуть. Вот эта пустынная, маленькая его комната, где он спал один, чем-то напоминала ему камеру. Но, как ни странно, именно здесь он чувствовал, как легко ему думается. И он вспоминал отца и мать, уже ушедших в иной мир. Думал о том, как мало он смог найти в себе душевного тепла, чтобы дать его им. Образ матери нависал в его воображении, как дамоклов меч, и мучил его – она-то молилась за него при жизни, а ему недосуг было приехать к ней лишний раз в деревню, и стыд сейчас заполонял его, как заполоняет вода при разливе весеннем поля. Он лежал со сжатыми крепко губами и молча смотрел в потолок, стараясь не завыть, как неприкаянный волк, потерявший стаю.

Что-то в нем надломилось в последнее время, как ломается хрупкая веточка после первых заморозков. Он все чаще вспоминал зону, холодные бараки и тянулся мысленно к светлой памяти, но те воспоминания в нем жили своей, будто автономной жизнью. А ведь больше двадцати лет прошло! А не отпускало Крота прошлое, как не отпускает сердобольная мать маленького сына в школу, все норовя его проводить.

Игра в казино, все эти светящиеся азартом залы отгоняли эту тяжесть прошлого. Может, и ходил он туда, чтобы ожить.

Но и остановиться он уже не мог. Как будто уже не было иного мира для него.

Крот часто думал о том, как складывается судьба человека. Лежа вот как сейчас в своей комнате, он пытался как-то изменить мысленно свои поступки и думал о том, что тогда бы из него получилось. Но выходило все как-то скучно, совсем не так, как он жил сейчас. И как ни странно, это Крота успокаивало. Так он и засыпал, думая о себе с надеждой.