Александр Август

Два рассказа

Нужный инвентарь

Филю выписали в зимнюю комиссию: об этом ему на обходе сообщил лечащий врач. Но сказал – это еще совсем необязательно, что выписали. Могут врать и динамить, чтоб не взбунтовался, рассказывать, что «удачно прошел комиссию и документы в суд ушли». А позже, месяца через три-четыре, когда следующая комиссия уже на носу, разведут руками: «Суд отказал». Но не врачи против – суд! Врачи-то всегда «за»…

А как проверишь – в суд «дураков» не вызывают, документов на руки не выдают, и отказал он или нет – всегда загадка. Может, суда вообще не было и даже не выписывали…

А тут уже следующая комиссия вот-вот… Терпеть нужно: сорвешься – и эту пролетишь.

Но и после удачной комиссии терпи, не расслабляйся и будь внимательным, не реагируй на возможные проверки-провокации. Бывало, что после выписки начиналось откровенное преследование и мордобой на заказ доктора – как отреагирует? Вылечили или еще нет? А как у него с нервами?

Нервы у нервнобольного должны быть железными…

…Членов на выписной комиссии было много. Если быть точным, то по одному от каждого отделения. Правда, цель и задача у них всегда одна – потопить представленного. Потому что, хоть советская власть закончилось давно и вроде как безвозвратно, плановое производство в дурдомах пока что не отменяли: дана свыше разнарядка выписать семьдесят человек на дурдом – выпишут семьдесят. И ни человеком больше.

Повезет представленным, если разнарядку большую из Москвы пришлют и всех «запланированных» отпустят. Тогда дурдом гудит, переговариваясь и сообщая друг другу последние новости: сто пятьдесят человек за комиссию выписали! Ни одного не зарубили!

Для доктора не столь важно, что натворил пациент – украл курицу или убил человека. В конце концов, он же не мент, он медик! Для него важнее финансовое участие в этом деле «сочувствующих родственников». А если их нет – считай, не повезло.

Решит доктор, что «лечить за ту курицу нужно пожизненно» – запрут пожизненно, и никакой суд не поможет. И на каждой комиссии спрашивать будут ехидно: вкусная была курица или нет?

Но каждый психиатр своего пациента выписать хочет, не чужого. Ведь если своего выписываешь и он не возвращается – значит, ты специалист! В-В-Р-А-Ч! А чужой пациент – он всегда не долечен и не совсем здоров.

Потому и выписка из дурдома приподносится пациенту как помилование. Как акт «доброй воли докторов».

И на каждой комиссии идет скрытая война между врачами за этот план в семьдесят-сто человек.

…Профессор долго и нудно мучил всякого рода дебильными вопросами: что, где, когда и почему? Другие не отставали.

Запутаться в ответах было нельзя и страшно. Если запутаешься и ответишь не то, что ждали, – значит, пролетел. Потом, после комиссии, за неправильный ответ еще и лечащий врач спросить может.

– Что будешь делать на свободе, когда выйдешь?

Филя только крякнул, не зная, что и ответить.

– А технику по-прежнему любишь? – Вопрос о технике был коварен, но его ждали.

– Уже нет.

Члены комиссии переглянулись.

– Где будешь работать?

– А жить? – Вопросы летели со всех сторон.

– А как у тебя с сестрой и с братом? А с матерью? – это уже вклинился в разговор другой член комиссии.

– А почему тебя так долго не выписывали?

Хотелось ответить, что вопрос не по адресу, но вдруг еще расценят как хамство.

– А п-п-очему у тебя разного цвета носки?! – По интонации Филя понял, что это был главный вопрос на комиссии. Но ответить на него было трудно. Не все вопросы профессора можно предугадать….

Председатель комиссии смотрел на Филины ноги подозрительно и строго.

– Такие… достались… то есть… дали. То есть сам взял.

– А п-п-очему другим таких носков не дали?! – Вопрос был явно провокационный. Все летело в тар-тарары.

– Так времени… не было. – Филя не знал, как теперь и выкрутиться. – Комиссию ждали… Всем самые хорошие раздал… себе нормальных не осталось...

– Ты что же, всему отделению носки и пижамы раздаешь?! – Профессор смотрел на него пристально и с подозрением. – По-нят-но! У комиссии будут еще какие-то вопросы?

Комиссия молчала.

Филя обреченно вздохнул: и в этот раз пролетел. Санитар потянул за рукав к выходу.

Но потом выяснилось – выписан! И даже поздравили.

…Филя ждал этого «помилования» больше двадцати лет.

Кому из лагерников рассказать – не поверят. Что там еще псих расскажет!

По тогдашнему законодательству за то, что он натворил, больше чем два года и не давали. Чаще – условно. Это взрослым. А он тогда был даже не Филя, а Филиппок: влетел по малолетке, в том году как раз восьмой класс должен был закончить.

Шел как-то вечером домой с пацанских посиделок, глядь – грузовик на сельской дороге стоит. Вроде как брошенный. Ну, не брошенный, конечно, – тогда еще машин не бросали, оставленный, но – без присмотра. Дверь потянул на себя – не заперта. Залез внутрь. Посветил фонариком – стырить вроде нечего. Одни мягкие сиденья. Но машина же! Интересно. Открыл бардачок, а там ключ от замка зажигания. Вставил в замок, и давай крутить. Что-то там у него получилось, но он не понял – почему. Под капотом затарахтело, грузовик дернулся, словно припадочный, и медленно пополз по обочине. Филя судорожно схватил одной рукой баранку, а второй, правой, пытался нащупать рычаг скоростей. Про сцепление и педаль газа он в этот момент совсем забыл, главное сейчас было – баранка и рычаг скоростей, который почему-то не двигался с места. Он словно врос. Чуть позже, не выдержав такого шофера, двигатель чихнул и заглох.

Филя еще покрутил ключом в замке зажигания несколько минут, но, видно, не случайно тот грузовик на дороге оставили.

Напоследок пошарил под сиденьем и прихватил на память об этом «ралли» несколько гаечных ключей: пригодятся к мопеду.

Утром на «козле» за ним явился участковый и потащил в отделение, где его тут же заперли в обезьянник. Домой оттуда он уже не вернулся.

В детской комнате сразу вспомнили все приводы, в школе – все школьные грехи и хроническую неуспеваемость. Посмотрев на все эти бумаги, следователь решил отправить его в «дурку» на экспертизу.

А там понаблюдали за ним пару месяцев, «пожалели»: «Пацан же еще! Что из него вырастет после тюрьмы!» – и оставили на принудке, определив в помощники персоналу.

В дурдоме Филя был доверчив и безотказен: попросили помыть полы – помыл, заставили принести обед – принес. За помощь никто не платил, но жизнь оттого была более вольготная. И доверяли больше. На чем и споткнулся.

Из тюрьмы привезли экспертизника. Такого Филя еще не видел: мужику было чуть больше двадцати, но он был синий от наколок и за спиной имел уже несколько ходок по лагерям.

– Ты знаешь, что там за жизнь? – рассказывал он Филе в туалете. – Там масла на завтрак не дадут!

Сейчас сидельцу «монтировали несколько серьезных статей», и срок ему корячился не малый. Поэтому он решил тормознуться в «дурке» и закосить – устал он от зоны. Потом планы у него изменились, и решено было уйти в побег. Филя ему активно в этом помогал: как можно отказать бывалому арестанту?

Раздобыл для него кое-что из одежды, смастерил по заказу заточку…

Если б сиделец ушел один, может, и шума бы никакого не было. Но одному уйти трудно. Поэтому он предложил Филе составить компанию. Отказать крутому дядьке Филя не мог.

Уходили вечером, на рывок: сиделец заточкой принудил санитара открыть все двери.

Через пять минут после побега дурдом встал на уши. Весь поселок вышел на облаву. Догнали их деревенские у озера. Филя, как увидел эту орду с собаками и ружьями, бегущую им наперерез, сдался сразу. А крутому дядьке терять было нечего, и он достал заточку. Деревенские нацелили на него ружья, оттеснили к самому берегу и начали травить собаками, пока не бросил заточку.

После побега он уже не надеялся, что осядет в дурдоме: психиатр злопамятен и мстителен.

Для начала ему провели «курс лечения» галопередолом, потом, когда закончили, догнали сульфазином в четыре точки – за масло нужно платить! – и отправили на суд. Перед отправкой как беглецу надели наручники, но конвой уводил его под руки – идти он уже не мог.

Потом ходили слухи, что на суде ему одну статью переквалифицировали, другую убрали вовсе и получил он что-то совсем немного: фраернулись тут доктора.

Побег из дурдома психиатр простить может, но «нападение на персонал» – никогда!

Филе за это изменили режим содержания и отправили лечить на спецбольницу.

Виновен или не виновен пациент, у доктора всегда есть возможность интерпретации: в дурдоме встречают не по одежке, а по документам. Как напишет предыдущий доктор, так и встретят на новом месте – написанное проверять никто не станет.

Но Филе, можно сказать, еще повезло, что не отправили за тот побег в тьму-таракань. Попади он куда-нибудь в «Днепр» или на Сычи, где даже досыта не кормят… И прочие «прелести медицины» там очень хороши.

В Питере встретили его строго и по-написанному – агрессивных побегушников везде не любят.

Прошел тогда положенную «медицинскую прописку»: три месяца на уколах из нейролептиков и на вязках. После этого уже не возмущался и не пытался доказать, что не он тогда был с заточкой. С персоналом говорил, опустив голову. И когда предложили стать коридорным рабочим – согласился.

Бывает инвентарь нужный и полезный, бывает – не очень. От ненужного избавляются – списывают (или выписывают). Нужный оставляют себе.

Филя был нужный.

Работал хорошо, не отлынивал. Амнистий и помилований не ждал – в дурдоме их не бывает. К тому же и грех его был тяжек – «нападение на персонал». Поэтому надеялся, что доктора заметят примерную работу, простят и выпишут.

Но хорошую лошадь хозяин никогда не продаст – самому нужно. От плохой и строптивой избавится, а хорошую себе оставит.

Филя знал это. Но верить в такую жестокость не хотелось. К тому же были и другие примеры, когда исправную работу называли «реадаптацией» и потому быстро выписывали. Правда, история всегда умалчивала, чего родственникам стоила такая запись в документах: богатые и успешные в дурдомах не живут. Если же они там и появляются от случая к случаю, то никогда не задерживаются.

Матушке платить было нечем, поэтому оставалось только одно – отработать свой малолетний грех.

Тут уж надо было как-то определиться – либо ты работаешь, либо ты как все. Совсем не работающие и неимущие для дурдома люди бесполезные – их и залечивают быстрее и выписывают реже.

И Филя работал.

Зимой выводили на территорию «больницы» на чистку снега. Грузил на складе продукты.

Потом усердие заметили и выдвинули в начальники: всю отделенческую работу погрузили на него как на бригадира. Это было уже легче, чем таскать кирпичи на строительстве нового корпуса.

В помощь выдали двух-трех помощников из пациентов, которые время от времени менялись – не выдерживали темпа.

Персоналу «за вредность» полагались надбавки и двухмесячный отпуск. Ему выдавали пачку сигарет в день да иногда, в порядке исключения, полпачки чая.

Матушка пыталась ему как-то помочь, жаловалась, пока был несовершеннолетний. Но все ее силы разбились о стену: «При чем тут незначительное преступление, возраст и срок?! Он больной – значит, должен лечиться. А взрослый или несовершеннолетний – не важно!»

Когда же исполнилось восемнадцать, жаловаться стало не на что: все как у всех.

К этому времени и грузовик тот уже с производства сняли, а на дорогах он если и попадался, то все оглядывались на него как на антикварное чудо.

А Филя все надеялся, что простят ему тот злосчастный автомобиль и выпишут. И вот наконец дождался.

Последним «прикомандированным» был Конь – седой дядька за пятьдесят.

Он должен был занять бригадирское место после Филиного отъезда.

Конь был тоже из неудачников, из тех, для кого лагерь в любом случае был бы лучше дурдома.

Коню было лет двадцать пять, когда он впервые попытался перейти границу. Не получилось. По тем годам преступление очень серьезное. А у него был не простой «переход», а «с политической подоплекой и изменой Родине» – ляпнул следователю, что переходил по политическим мотивам: молодой был, любил погусарить. Сказать бы ему тогда, что мир посмотреть хотел…

А с изменой Родине да с переходом направили его быстренько в дурдом на экспертизу – пусть проверят, здоров ли душевно. Проверили, оказалось – здоров.

Как здорового осудили. И срок отмерили нехилый.

Но человек всегда где-то здоров, а где-то болен.

Когда же Конь почти отсидел свое, вдруг сообразили, что он был скрытый дурак. И снова послали на экспертизу в Серпы.

В психиатрии к тому времени многое изменилось и конъюнктура стала совсем другой. Потому профессора долго не рассуждали – признали невменяемым и отправили «лечиться» на спецбольницу: преступление его было слишком тяжелым для обычного дурдома.

То, что отсидел в лагере и по экспертизам болтался, – это было за здорового и потому в счет не шло: за здорового он уже отсидел. Теперь нужно было «чуть-чуть подлечиться за больного» – и уйти на свободу с чистой совестью и душевно здоровым.

Вылечили его как раз вовремя – в страну наконец пришла долгожданная демократия. Но выписывать к тому моменту его было уже некуда.

Чтоб глаза не мозолил, быстренько направили его в ПНИ. Через год он сбежал оттуда. И снова попытался пересечь границу. Попался.

Можно пройти по психиатрии и ничего плохого там не заметить: белые халаты, шприцы и хитрые доктора. Плохая, но все ж таки больница.

Конь был не дурак, заметил, поэтому молчал, в содеянном сознаваться не хотел. Говорил, что заблудился в лесу и случайно оказался в приграничной зоне. Верил, что сейчас не то время, чтобы спрятать за такое в дурдом.

Может, сознайся он в содеянном, было бы и лучше. Тогда не пришлось бы врать на следствии и объяснять непонятное: карту и компас держал при себе – и вдруг заблудился?! Поехал бы отдыхать на нары: время-то действительно наступило другое.

Да и следователя не мучает желание загасить подследственного в дурдом, если тот послушно «колется». Зачем? И так сядет. Но если подследственный вину свою не признает, а доказать ее невозможно, и, того и гляди, он из зала суда домой уйдет – без помощи докторов никак не обойтись.

Послали Коня снова в дурдом на экспертизу. А там демократия как-то быстро закончилась и времена застоя вернулись: «железный занавес» в дурдомах никто не убирал.

Поэтому опять его признали невменяемым и тут же отправили на спецбольницу.

На этот раз он пошел туда «как уголовный преступник и с рецидивом» – политические изжили себя как класс. В дурдомах остались «одни социально опасные дураки».

На спец он прибыл уже не как Степанов Виктор Дмитриевич, а как Конь – честно выходил себе кличку.

…Провожать Филю вышла вся смена. Одежда его к тому времени сопрела на центральном складе, и его обрядили в больничные вещи.

Он стоял посередине коридора и выслушивал напутственные слова заведующего, лечащего, согласно кивая: возражать его отучили.

…Филя умер от менингита через полгода после освобождения. Не было у него зимней шапки, а заработать ее в дурдоме так и не получилось…

Семейный бизнес

Говорят же: «беда не приходит одна». Сначала Серега похоронил батю. Потом, через три месяца, бабку. Где-то через месяц после этого его встретили у дверей квартиры какие-то отморозки и сильно побили. Так сильно, что он был увезен в хирургию на «скорой».

Выписавшись из хирургии и придя домой, он обнаружил у себя в почтовом ящике повестку от участкового с требованием срочно явиться в опорный пункт. Внизу cтояла приписка: «...в случае неявки… будете доставлены… нарядом полиции».

Идти туда совсем не хотелось. Каким-то шестым чувством он знал, что этот вызов связан с его избиением и потому могут появиться проблемы. Но идти было нужно.

Захлопнув окна на всякий случай, проверив газ и воду, он закрыл квартиру на все замки и пошел в опорный пункт к назначенному часу.

Идти решил не через дворы, что было ближе, а улицей, мимо магазинов – чтоб по пути заскочить и купить кое-что из продуктов: дома было хоть шаром покати после больницы!

Уже в магазине решил взять бутылку водки.

В коридорчике перед кабинетом толпилась небольшая очередь. Серега послушно встал последним. Через пять минут из кабинета вышел участковый и, посмотрев на очередь, остановил взгляд на нем.

– Пришел? – Он вроде даже обрадовался. – А я уж думал, не придешь и людей за тобой посылать придется. Ну, заходи, – пропустил он его в кабинет без очереди и сразу уселся за стол. – Тут, видишь ли, какое дело, – начал он издалека, как будто смущаясь чего-то. – Заявление на тебя поступило. Что ты пьяный напал на людей в подъезде. Избил одного.

– Я напал?! – От такой интерпретации событий Серега даже привстал со стула. – На меня напали! Вот! – Он показал на лицо, залепленное пластырями. – Еще и по почкам досталось! В урологию хотели положить.

– Знаю-знаю, – фальшиво-сочувственно кивнул участковый. – Но заявление-то – вот оно! – Он ткнул рукой в бумажку, лежащую на столе. – Свидетели есть.

Серега снова возмутился:

– Да какие, на фиг, свидетели? Их трое было, и все трое меня били! Время было двенадцать, и подъезд пустой!

– Но свидетели говорят, что дрались всего два человека. Было темно… Ты потерпевшего бил ногами на своей площадке, перед самой квартирой…

Серегу словно подбросило на стуле.

– Тихо-тихо! Ты сядь и успокойся. – Участковый показал ему на стул. – Я знаю, что ты парень спокойный и не пьешь. Знаю все. Тогда давай-ка мы вот что сделаем. Сейчас по повестке должны прийти свидетели. И у меня с ними будет разговор. Может быть, мы все и уладим. А ты подожди меня в «красном уголке». Там телевизор стоит. – Участковый посмотрел на часы. – Пошли, покажу где это.

Чтобы попасть в «красный уголок», им пришлось пройти весь коридор.

Участковый включил в помещении свет. Окна закрывали тяжелые плотные шторы, так что в комнату с улицы заглянуть было невозможно.

– Телевизор включить? – спросил он и, не дожидаясь ответа, щелкнул выключателем. – А я пошел. У меня очередь, – пожал он плечами и вышел из комнаты.

Серега убавил звук у телевизора и подошел к двери. Участковый стоял перед входом в свой кабинет и отмахивался от посетителей, словно от назойливых мух:

– Подождите! Ну подождите вы минуту! Мне нужно позвонить! – донеслось до него. И скрылся в кабинете.

На душе сделалось тревожно и неспокойно – что-то тут было не то… Сейчас самое лучшее, мелькнуло в голове, просто смыться отсюда по-тихому и незаметно. Пока не поздно.

Серега снова прильнул глазом к замочной скважине: путь через коридор мимо кабинета и посетителей был отрезан.

Он подошел к окну и внимательно осмотрел его.

Сваренная из толстой арматуры решетка не оставляла никаких шансов выбраться через окно. Он был в ловушке.

Оставался единственный шанс – нагло, на рывок «дернуть» мимо кабинета участкового: наверняка дверь там закрыта, поэтому был шанс проскочить незаметно. Да и вряд ли он бросится преследовать, даже если и заметит.

Стараясь не скрипнуть петлями, он осторожно приоткрыл дверь и сделал несколько шагов по коридору, но в этот момент из кабинета вышел участковый и двинулся к нему.

– Подожди-ка, куда ты? – сказал он ему так, словно заранее знал о попытке сбежать. – Подожди. – И, взяв его за плечо, направил назад и закрыл за собой дверь. – Я «скорую» вызвал. Сейчас они будут. – Он смотрел ему в глаза. – На тебя заявление есть. А ты в психдиспансере на учете состоишь. В психушке лежал. И не раз. Да ты не расстраивайся, – успокаивал он. – Полежишь немного в больнице, потом выпишут. Не в тюрьму же тебя отправляют!

В коридоре хлопнула входная дверь. Участковый, оставив его, ринулся на звук.

– Сюда, сюда! Мы здесь! – словно в дурном сне, из которого не убежать, слышал Серега его голос. Ноги будто приросли к полу.

В комнату вошли два здоровенных мужика в белых халатах и остановились перед ним.

– Этот, что ли? – спросил один у участкового и, не дожидаясь ответа, задал Сереге вопрос: – Раньше-то лежал в психбольнице?

Тот согласно кивнул.

– Наш клиент, – констатировал он. – Ничего в карманах нет? Режущего, колющего? Что в пакете-то? – Он нагнулся и заглянул в пакет. – Продукты… А это что? – Он похлопал его по выпирающей куртке и полез в потайной карман.

Второй санитар тут же зашел к Сереге за спину и застыл там.

– О! – удивленно и радостно крякнул первый. – Бутылочка! Так ты еще и алкоголизирован? – рассматривая этикетку, спросил он.

– Да так… Бабку… помянуть нужно…

– Ты, я надеюсь, с собой в «дурку» брать это не собираешься? – Он кивнул на бутылку. – Проблемы будут, – начал он психологическую обработку. – Напишут, что пил систематически… Госпитализирован пьяный и с водкой… Тебе это нужно? Ты вот что… Подари-ка ее лучше нам. Тебе ее при выписке все равно не вернут… А мы ее просто не заметим: вроде как и не было… А?

Предложение было нахальное, но разумное: поступать в дурдом с пузырем водки в кармане – себе дороже…

Серега согласно кивнул.

Потом он достал ключи от квартиры, выудил в карманах пенсионное удостоверение и протянул его.

– А документы где? Паспорт, военный билет?

– Дома оставил.

– Как же ты к участковому идешь без документов?

– Что он меня не знает, что ли… Повестку-то я взял…

В глубине души Серега был даже рад, что не взял с собой паспорта: в дурдом примут и без него. А если не примут – какая в том беда?! Но только при наличии документов могут лишить дееспособности или продать квартиру…Осторожности он научился не сразу…

– Все, что ли?

– Все.

– Деньги с собой есть?

– Откуда? Мелочь осталось после магазина…

Деньги с собой были, но говорить о них и сдавать санитарам не хотелось: пока до «дурки» довезут, обязательно затеряются. Проверено. Проще сдать в приемном покое. Хотя и там «затеряться» могут. Лучший вариант – вообще не сдавать, а протащить на отделение. По крайней мере, если протащишь, то они твои. Но тут уж как получится…

– Ну, пошли. Только давай без глупостей. Если и убежишь, все равно потом заберем.

По вечернему городу «скорая» пробиралась рывками и с сиреной.

Потом был приемный покой и знакомая процедура оформления. Медсестра переписала вещи, в бланк внесла даже ключи от квартиры и сунула ему под нос бумажку:

– Подпиши.

Старый, заезженный трюк: вроде бы дают на подпись перечисленные вещи, а на самом деле – согласие на лечение.

– Подписывать ничего не буду.

– Все равно будут лечить. Только через суд. Но если добровольно согласишься – выпишут быстрее.

– Через суд так через суд. Но я против лечения.

– Нет, вы только послушайте этот бред, – ехидничала она, обращаясь к присутствующим: – Его с водкой задержали, но он все равно против лечения: он здоровый!

«Козлы», мелькнуло в голове у Сереги.

– В суде даже не спросят, хочешь ты лечиться или нет. Кому это интересно? Больницу спросят. Ценные вещи, деньги есть? – без всякого перехода спросила она.

Серега пожал плечами.

– Забирай его, – кивнула она ожидавшему санитару.

Наличие родственников у пациента психушки – преимущество сомнительное…

Однако поступать в дурдом не имеющему их еще тяжелее: доктор никогда не обижает сильного и не воюет против семьи. В бой он идет только с союзниками, которых ищет среди ментов, соседей и тех же родственников.

Все же родственник пациента для него – союзник ненадежный, из тех, кто в любой момент готов перейти в лагерь врага.

Поэтому одинокий пациент для психиатра предпочтительней…

Серега знал это, но впервые прочувствовал только на отделении: плохие вести всегда бегут впереди, и там про батю и бабку, похоже, уже все знали. Непонятно было, откуда просочилась информация.

События замелькали как в калейдоскопе: его то вызывали на беседу к заведующему, то к лечащему. То к психологу, то вдруг к терапевту. Последнее настораживало. Для психиатра главное – душевное здоровье пациента. Телесное же здоровье для него – ерунда, не стоящая внимания. Оттого в дурке терапевта не допросишься, и если тот начинает назойливо интересоваться здоровьем пациента, значит, что-то психиатр замыслил за спиной.

А то вдруг ни с того ни с сего на отделение прибежит сам главный, чтобы посмотреть на него и поговорить с ним несколько минут. Все интересовались его скромной персоной, и даже надзор за ним был особый: в процедурной на столе медсестер, под стеклом, лежала записка с напоминанием об этом.

Сначала он не мог понять, что же ему инкриминируют доктора и какой у него нынче статус – экспертизника, простого «дурака»? Но когда заведующий начал расспрашивать о квартире, родственниках – дальних и близких – и требовать сдать паспорт и военный билет, сообразил, что на этот раз, похоже, их интересует не его здоровье, а квартира. Сообразил и испугался.

Трудно что-либо утаить в дурдоме, и слухи об этом давно бродили по туалетам да коридорам. Тут все на виду – дверей нет нигде, они лишь на входе, для проверяющих…

Шепотом по углам рассказывали, что доктора отслеживают одиноких бабушек-дедушек с квартирами, прячут в психушку «на обследование», но по сути «на отстой», и ждут – не появятся ли наследники.

Когда наследники появлялись, то лезли к ним в долю, нагоняя страха неизлечимостью клиента и его социальной опасностью: «Он же убить вас может! Он может сам повеситься! И вы за это будете отвечать! Подумайте!»

Чаще родственники попадались пугливые и жадные: говорить и убеждать психиатр умеет.

Если же через три-четыре месяца родственники не появлялись, то квартиру быстренько продавали, а жертву активно лечили, пока крыша у него окончательно не съезжала набок от медикаментов. Под конец, когда клиент превращался в овощ и уже ничего не соображал, лишали его через суд дееспособности, отрезая тем самым любые попытки жаловаться и добиваться «реабилитации» в будущем.

С этого момента ограбленный и униженный диагнозами человек был абсолютно бесправен.

После этого отправляли его куда-нибудь подальше от города, в ПНИ, предварительно нарисовав «нужные и правильные ксивы»: в дурдоме все начинается и заканчивается фальсификацией документов.

А в ПНИ все как в подводной лодке: оттуда можно уйти только через торпедный аппарат…

Но слухи те походили больше на сплетни, и, что там правда, что вымысел, не знал никто: дурдом, чего там только не придумают!

Это больше напоминало бред больного, у которого разыгралась фантазия и «начались страхи»: завотделением чинит произвол… Бывает? Бывает, конечно… А главный врач? А следственный отдел? А прокуратура, в конце концов?!

Однако одинокие бабушки-дедушки с квартирами и правда исчезали порой в неизвестность.

Персонал, пересмеиваясь, рассказывал, что кто-то даже пытался строчить анонимки в медотдел, газеты и в ту же прокуратуру, перечисляя в них имена заведующих и ординаторов, организовавших этот бизнес. Говорилось даже о причастности главврача больницы к этому делу…

После анонимок сразу начались комиссии и проверки, закончившиеся ничем: отвечать на письма было некому.

…Серега лежал в надзорке, вспоминая, как началась развеселая дурдомовская жизнь.

Когда пришло время служить в армии, делать этого уже не хотелось: к восемнадцати годам он вырос и понимал, что армия никого не воспитывает и не делает «настоящим мужчиной».

Вариантов «законно дезертировать» было немного. К тому же все они были какие-то ущербные.

После того как с треском провалился на вступительных экзаменах в вуз, решено было действовать по-другому.

За умеренную плату предки сняли комнату в другом конце города – чтоб в своем глаза не мозолить.

Вариант был простой: работай, плати, домой появляйся как можно реже и только вечером.

Поначалу на дом приходили повестки. Потом стали наведываться какие-то люди в штатском и интересоваться: где он? Матушка – она тогда еще была жива – врала, что он поругался с отцом, тот его оскорбил – это шепотом, – после чего сын уехал куда-то из города и теперь они не знают, где он и жив ли вообще.

Тут она обычно начинала завывать. Батя молча и мрачно курил, изображая из себя убитого горем родителя.

Гонцы от военкомата походили немного, и все затихло. Но тут хозяйка попросила его освободить комнату. Пришлось двинуться домой. А дома кто-то стуканул. И заметались: как-никак за уклонение от воинской обязанности пару лет светило…

Оставался последний вариант – дурдом. Но дурдом штука такая – сходить с ума нужно задолго и заранее… А заранее не позаботились…

Пришлось принять на душу пол-литра перцовки и пошинковать себя лезвием вдоль и поперек.

Матушка взяла на себя переговоры с доктором. Но переговоры переговорами, а признавать «колпаком» бесплатно никто не собирался. Пришлось предкам раскошеливаться.

После этого дурдомовская машина закрутилась быстрее и уже без скрипа – на комиссиях стали задавать больше наводящих вопросов, чем провокационных.

Потом все же дали «правильные бумаги», а вместе с ними и освобождение, подержали немного и отпустили.

Сначала было все о’кей – его не трогали, диспансер посещать не требовали. Он позабыл о «дурке», «дурка», казалось, забыла о нем...

Но прошлое всегда идет по пятам за настоящим.

И дурдом начал настигать повсюду: пошел в поликлинику – там какие-то отметки в карточке. Медсестры за стойкой шушукались и смотрели на него, как на тигра, сбежавшего из зоопарка.

Потом вежливо попросили уйти с работы. А когда случился конфликт с пьяными соседями, все было просто: приехали менты, заковали в наручники и уволокли отдыхать в «дурку». После этого подруга в лицо бросила, что «дыма без огня не бывает». Терпение наконец лопнуло, и напился. И тут же вернули в «дурку». И понеслось-поехало – раз за разом. И каждый раз лечащий намекал матушке, «что это какое-то недоразумение, его нужно решать по-другому…»

Но предки к тому времени уже утомились от медрэкета. Поэтому ринулись в бой, напросившись на прием к главврачу. Тот вежливо выслушал и послал к заведующему. Заведующий направил к лечащему. Лечащий немного подумал и решил, что «раз сюда попал, будем лечить. Чтоб больше не попадал».

«Лечили» в последний раз долго и особо зверски. После того как отпустили, язык не слушался еще месяц, а тело сводило полгода. Сон пропал, и голова совсем перестала соображать. На работу такого странного мужика брать никто не хотел. Пришлось оформлять инвалидность.

В диспансере сразу потребовали «дисциплины и более частого посещения», угрожая различными медицинскими карами.

Мир был заключен после очередного подношения, сделанного матушкой.

Потом матушка неожиданно для всех умерла. Батя сразу постарел лет на двадцать и слег. Потом отправился за ней.

После этого началось откровенное преследование и вымогательство со стороны диспансера. И защищаться от него стало очень трудно.

….Через пару месяцев его вызвал в кабинет лечащий и обрадовал, сказав, что сегодня он будет переведен в нормальную палату, так как дело на него прекращено за недостатком улик. Сейчас он обычный пациент, которому нужно думать о выписке.

– Но как выписать из больницы человека, у которого нет паспорта? – лечащий был строг. – И отпустить тебя можно только с кем-то. Не я это правило придумал! Пиши родственникам. Ищи родственников. Они должны тебя забрать. Если же еще и паспорт потерян, – гнул он свое, – то его нужно срочно восстанавливать. А это может продлиться неизвестно сколько.

Паспорт был спрятан дома и при иных обстоятельствах Серега не выдал бы его никогда. Но после первого курса «лечения» мозг соображал туго и с задержками. А обещания были такими заманчивыми…

Все же он попытался напрячь голову и согласился «поискать паспорт дома». Тут же была выделена для сопровождения команда из двух санитаров, «чумовоз» и принесена со склада одежда.

Дома ничего не изменилось – лишь толстый слой пыли лежал на вещах. Как ни странно, но это его успокоило.

Через три часа паспорт лежал на столе у лечащего врача. Теперь дело оставалось за малым: лечиться, ждать и писать родственникам.

Искать несуществующих родственников желания не было, заниматься подлогом, то есть искать им замену, как советовали друзья, – тоже.

Серега решил быть честным и написал единственной тетке, родной сестре отца.

Тетка жила в другом городе, в другой области, поэтому уверенности не было, что она приедет издалека и заберет его из этого зоопарка. Так оно и получилось: она даже не сочла нужным ответить на письмо.

Тут за деньги прокололся похмельный санитар, сказав, что «сейчас лишат тебя дееспособности, а квартира твоя – ту-ту!».

Серега запаниковал и ринулся в кабинет, пытаясь выяснить, правда ли это.

Лечащий встретил его как родного, внимательно выслушал и пошутил, «что квартиру-то уж никак не унесут!».

Показать «историю болезни» и прочие документы он наотрез отказался, сказав, что «он не вправе разглашать врачебную тайну».

Подумав немного, заметил, что в последнее время Серега как-то уж очень «обеспокоен».

После этого разговора Серегу тут же перевели в надзору и нагрузили нейролептиками.

…В понедельник перед завтраком вернулись отпускники и принесли заказанную Серегой информацию. Фотографии были плохими и сделаны на сотовый телефон, но старый бабкин буфет Серега узнал бы, наверное, из тысячи. Он скромно стоял на помойке на фоне знакомого двора и сомнений в подлинности не вызывал.

Подъезд и лестничная площадка были тоже знакомы до боли, лишь железная дверь была не из этого кадра…

Нужно было срочно что-то делать, куда-то бежать, кому-то жаловаться, но мысль работала вяло и сопротивляться отказывалась.

Он долго толкался перед входом в надзорку, разгуливая по проходу между кроватями так, чтобы заметить пробегающего мимо заведующего. Наконец ему это удалось.

Увидев шефа, Серега сорвался с места и заорал так, что санитара, сидевшего у входа в надзорку, от неожиданности подбросило на стуле. Он тут же ринулся наперерез, пытаясь защитить начальника от назойливого просителя.

Но было уже поздно. Заведующий внимательно выслушал, зло сверкнул очками и, пообещав разобраться, скрылся в своем кабинете. Через пятнадцать минут Серегу вызвали в процедурную на укол, после чего тут же привязали.

В аминазиновом угаре неделя пролетела словно минута.

К тому моменту буфет и прочие вещи исчезли с помойки. На окнах квартиры появились решетки. Серега равнодушно рассматривал фотографии, сделанные на сотовый.

Потом отменили уколы, и аминазиновое похмелье потихоньку рассеялось. В голове начали появляться трезвые мысли – написать жалобу и отправить ее через тех же отпускников. Либо через комнату свиданий.

Писать в департамент здравоохранения сочли за глупость. Жаловаться главному врачу «дурки» тоже – без этого дяди в «дурке» не делается ничего. Он может быть лишь заодно с заведующим и лечащим.

Писали Турову Константину Владимировичу, главному психиатру области, пусть он им мозги немножко прочистит и порядок наведет!

Рассказывали, что Туров мужик был справедливый, больного в обиду и на растерзание санитаров не отдавал. От персонала требовал уважения к пациенту.

Туров явился почти сразу. Долго беседовал с Серегой, расспрашивал его о прошлом, о семье, потом строгим голосом говорил с заведующим (с лечащим он даже не попрощался!) и, пообещав разобраться, ушел.

Несколько дней прошло, но в жизни ничего не менялось: заведующий улыбался на обходе, лечащий прятал глаза и заученно спрашивал, нет ли у него каких-либо жалоб на здоровье.

После разговора с главным оставалось только одно – написать заявление в городскую прокуратуру: хуже-то от этого точно не будет.

Ответ из прокуратуры пришел через неделю.

Серегу сонного вытащили из постели и повели в кабинет.

Лечащий прятал недовольство за добродушной улыбкой: главное для психиатра не быть, главное – казаться…

– Я же тебе говорил, что с квартирой у тебя все в порядке! Почему ты лечащему врачу не веришь? Читай. На твое имя пришло. Заметь – недееспособному официальных писем не вручают – он протянул вскрытый конверт.

Лист бумаги дрожал в руках и буквы прыгали перед глазами:

«Дмитриеву Сергею Васильевичу…

…В ответ на Ваше заявление сообщаем, что по нему проводилась тщательная проверка, и факты, приведенные Вами, не подтвердились».

Ниже стояла неразборчивая подпись, сделанная от руки, а перед ней аккуратным компьютерным шрифтом было набрано:

«Первый заместитель прокурора города Туров Владимир Константинович».