Фима Жиганец
Две истории
Куда уехал цирк?
До сих пор эта криминальная история остается тайной на дне секрета, внутри которой скрывается загадка (да простит меня покойный Уинстон Черчилль, у которого я стащил этот образ: любитель коньяка и сигар так определял Россию). Я излагаю всего лишь версию разгадки, основанную на некоторых предположениях, слухах и беседах с людьми, имевшими отношение к так называемому «каменскому побегу».
Уездный город Каменск в 80-е годы прошлого века славился своим спиртзаводом и колонией общего режима. Между этими двумя очагами провинциальной культуры существовала тесная связь. Как говорил герой Леонова в «Джентльменах удачи»: украл, выпил – и в тюрьму!
Генка Циркач был не из местных. Но и его не миновала участь сия. Самый гуманный в мире суд вкатил Генке пятерик. Вообще-то Циркач не принадлежал к благородной касте профессиональных преступников. Он и по жизни был циркачом: вместе с сестрой-близняшкой они работали в разнообразных акробатических номерах. Оба маленькие, худенькие, как подростки, хотя исполнилось им уже по двадцать пять годков. И все бы шло хорошо, если бы однажды Генка не встретился со старинными своими приятелями по двору, которых не видел с тысяча девятьсот... очень лохматого года.
Вмазали крепко. Приятели – ребята крепкие, им бутылка водки на килограмм веса, как слону пипетка. А Генку повело. Не «в отруб», но достаточно для того, чтобы согласиться на роль «форточника». Есть такая специальность в воровском мире: проникает худенький мальчонка в квартиру через форточку, а там действует по обстановке: либо открывает изнутри подельникам дверь, либо через окно передает все, что глянулось.
«Работнули хату» приятели чисто, без шума и пыли. Генка получил свою долю и забыл бы о случившемся, если бы в один не слишком прекрасный день ему не напомнили менты. Оказывается, приятели Циркача попались на продаже краденого – и сдали парнишку по простоте душевной. А чего ему, дурню, на воле маяться, когда они по нарам клопов давят? Дальше был суд, и каждый поплыл по своему течению: приятели – на строгий режим (эта ходка была у них не первой), Генка – на общий. Так и оказался Циркач в колючем хозяйстве полковника Иван Иваныча Орлова. Прошу заметить: и имя, и фамилия – подлинные!
Орлов был очень веселым и жизнерадостным человеком, который в зоне чувствовал себя как рыба в воде. На царивший в местах не столь отдаленных легкий бардак Иван Иваныч взирал философски, считая бардак непременным атрибутом не только зоны, но и российской государственности в целом. А потому – какой смысл с ним бороться? Зэков Орлов любил, хотя и странною любовью: разговаривал с ними радостным матом, а порою с отеческой лаской мог вкатить арестанту хорошую оплеуху – не по глупой прихоти, а токмо пользы для. И вот этому, можно сказать, святому человеку Генка Циркач подложил огромную свинью...
С некоторых пор Циркач начал сильно кашлять. С надрывом, как обитатели Нерчинских рудников. Соседям по бараку (так до сих пор кличут арестантское общежитие, хотя на барак оно давно не похоже) это дело не понравилось. Они потребовали от Генки то же, что кочегар от кочегара в известной матросской песне: «Ты к дохтуру должен пойти и сказать – лекарства он даст, если болен!» Генка так и поступил. Зоновский доктор, только услышав надрывный кашель и увидев летевшую во все стороны слюну, заорал на скукоженного арестанта: «Иди отсюда к такой матери! Сдавай анализы – а там посмотрим. И не харкай на работника медицины!»
Циркач покорно сдал анализы. Между тем он чахнул на глазах, теряя и без того не дюже великий вес. Когда доктор увидел результаты анализов, его чуть самого кондратий не хватил: «Ты чего же, гадёныш, свободно по зоне разгуливаешь?! Всех перезаразит, паразит!» От перевозбуждения доктор даже заговорил стихами, часто сбиваясь на нецензурщину. В тот же день Циркач уже был в отряде «тубиков», отгороженном от жилой зоны надежным забором. Как оказалось позже, никаким туберкулезом Генка не болел. Анализы он купил у самих «тубиков», а приступы чахотки сыграл так, что даже Станиславский перевернулся бы в гробу и над скорбным кладбищем пронеслось бы его жуткое «Верю!».
Далее спектакль продолжался в том же духе. Генка держал Великий пост и ничего не ел, кроме горстей витаминов, которыми его снабжали несколько туберкулезников, посвященных в его коварные планы. Медики и вертухаи старались обходить отряд стороной: ну его к лешему, подхватишь палочку Коха – мало не покажется. Даже начальник отряда, которому по должности полагалось постоянно находиться с подопечными, редко появлялся на вверенной ему территории. Ах, как же он клял себя за это погожим летним вечерком, когда на проверке перед отбоем оказалось, что Циркач... бесследно исчез! Был – и нету. Да как же нету, когда его еще сегодня утром видели?! Обыскали всю зону с овчарками – нету акробата! Или чахотка сожрала вместе с костьми, или медленно растворился в предзакатном тумане.
Высокое начальство из Ростова, прилетевшее на тревожный клекот Орлова, пригрозило выщипать ему все перья и посрывать все звезды с погон. Орлов пообещал своим оперативникам и режимникам уничтожить их как классово чуждый элемент, ежели в течение трех суток они не отыщут пропавшего зэка живым или мертвым. Лучше, конечно, живым, чтобы дольше помучился. «Пробили» всевозможные адреса и явки, прикатили домой к сестрице-близняшке не то в Саратов, не то в Самару, не то вообще в Ханты-Мансийск. Сама сестрица была на гастролях, но сердобольные соседи сообщили операм: да, был Генка, как же! Ключи у нас брал (мы же фикусы у Надьки поливаем). Порадовались еще, что его так быстро выпустили. Собрал, значит, чемоданчик, ключики вернул – и укатил в неизвестном направлении. С тех пор вестей о Циркаче в зону не приходило. Поговаривали, правда, что ушел он за бугор и, мол, его даже видели по телевизору мельком не то в немецком, не то в швейцарском цирке. Правда, нет ли – бог весть...
Но как же Генке удалось покинуть колонию, не попрощавшись с Иван Иванычем? Долго ломали головы оперативники, долго выпытывали детали у своих стукачей, пытаясь восстановить картину. Узнали и про таблетки, и про анализы, и про похудание. Но так и не смогли связать все воедино. И только значительно позже один из арестантов, уже на воле рассказал всю суть Генкиных манипуляций.
Оказывается, хитроумный план созрел в голове Циркача однажды утром, когда он увидел, как в зону завозят хлеб. Завозили его в небольшом фургончике с лотками – вы такие, наверное, не раз видели. И задумал Генка в этом фургончике сбежать, втиснувшись промеж лотков. Если посмотреть на расстояние между лотками, то задача покажется невыполнимой и даже дикой. Но надо учитывать, во-первых, Генкину комплекцию, во-вторых, то, что водила был «свой», прикормленный. Мог несколько лоточков укоротить так, что между ними и задней стенкой оставалось некоторое пространство, куда втиснулся бы небольшой комплекции человечек. Кто заподозрит, что в такой колымаге можно убежать? Открыли дверцы, глянули – лотки один под другим, между ними сантиметров с десяток. Вопросов нет.
Но для того, чтобы втиснуться в подготовленное пространство между лотками и стенкой, даже Генкина комплекция смотрелась почище Геркулесовой. Нужно было сбрасывать вес. Причем чтобы никто ничего не заподозрил. Вот и придумал Циркач трюк с туберкулезом. Опасно, конечно, можно было и впрямь заразиться. Но арестант не планировал задерживаться в туботряде надолго.
Сбросив положенное количество килограммов, Циркач условился с водилой и тот, разгрузив хлеб, остановил свой фургончик неподалеку от отряда туберкулезников. Как Циркач перемахнул через довольно высокое ограждение – то мне неведомо. Быстро вынули нужные лотки, Генка протиснулся внутрь, отгородился легкой фальш-стенкой – и был таков. На «шлюзе» (ворота при выезде из колонии) фургончик никто даже не проверил. А и проверили бы – так ничего бы не заметили. Это вам не Копперфилд – все подлинное, без всяких фокусов!
Исповедь маньяка-лесоруба
Дементий Сизов из седьмого отряда был пассажир с виду неприметный. Мужик как мужик, механик в гараже зоны. Разве что погоняло забавное – Железный Дровосек. Прозвище это получил Дементий еще на прошлой командировке, откуда перевели его поближе к дому – уважили за то, что по отношению к начальству не подлючий и вкалывать умеет. Вот народ арестантский и прикинул: не иначе как заработал Дементий металлическую погремуху своими производственными подвигами.
Лик у старичка был до боли помятым и давно не стиранным. Словно в эту печальную рожу ткнула случайно носом посередь выгона какая-нибудь унылая буренка, понюхала-понюхала, пожевала-пожевала – да и выплюнула. А добрые люди подобрали и натянули жеваное лицо на голую Дементьеву черепушку взамен прежнего. Которое, надо думать, было совсем уж завалящим. Между тем чалился тихий крестьянин за нанесение средней тяжести увечий сотруднику правоохранительных органов. Тяжеловес, итить его в титьку! Загадка природы.
Новый смотрящий отряда Кацап загадки вообще-то любил. Но не такие. Нравилось ему что-нибудь типа «Из жопы возьми да в рот положи». Правда, когда ему впервые предложили это на уральской пересылке, он чуть не раскроил шутейному парню башку до самой задницы. Оказалось – яйцо. Однако же к Железному Дровосеку яйцо никаким боком не клеилось.
Есть прозвища вполне понятные. Например, Коля Карась – у него зенки лупатые, как у рыбины, которую выудили да швырнули на горячий песок. Или взять Зажигалку из второго отряда. У него что ни рассказ, обязательно про то, как они с корефанами зажигали в кабаке или на хавире у какой-нибудь ядерной телки. А дровосек… Зачем дровосек? И почему железный? Мутное это дело; шут его знает, что от такого штрыка морщинистого ожидать. Вот ежели бы кликали его, скажем, «Железный Фраер» – тогда дело другое. Каждый культурный человек поймет. Потому как железным фраером с незапамятных времен на арестантском языке называют трактор.
Сам Дементий в пору Кацаповых терзаний оттягивал со своей старухой положняковые трое суток в комнате свиданий. И никто просветить смотрящего не мог. Не по курсам был даже известный интеллектуал Жора Китаенок, который в лучшие времена держал два лохотрона на самарском вокзале и знал, как правильно пишется слово «фаллос».
– Книжка такая есть, детская, – только и смог пояснить Жора. – Там этот дровосек что-то мостил не то строил, а в оконцовке заржавел на хрен. Его машинным маслом отпаивали.
– Правильная книжка, – одобрил Кацап. – Чем пупок надрывать, лучше бы по карманам бегал. Или хату какую навернул. А насчет масла – круто. Клей БФ или там этиловый спирт – бывало. Антифриз тоже пьют. А машинное масло – это уже извращение.
– Вообще-то из пятнадцатой зоны у нас еще есть пассажир, может, он чего знает, – вспомнил Китаенок. – На участке из лозы всякую погребень плетет – абажуры да хлебницы. Недавно только из шизняка выломился. Бухгалтера на хрен послал, че-то там с расценками у них непонятка получилась. А что тех расценок? С комариный член…
Вечером того же дня Сема Шубейкин, как звали принципиального плетуна, нарисовался в седьмом отряде. Узнав, по какому случаю его потревожили, Сема пожал плечами:
– Мы с этим Демьяном не корешевали. Знаю только, что прежде чем он стал Железным Дровосеком, братва его по-другому кликала.
– И как же? – поинтересовался Кацап.
– Да как-то с подвывертом… Щас вспомню. Кажись, Сексуальный Маньяк. Не, брешу. Во – Маньяк-Лесоруб!
– Это почему? – подозрительно вопросил Кацап. – Мокрушник он, что ли? Или того поганее: девок по рощам душил…
– Свят-свят! – торопливо перекрестился Китайчонок маленькой корявой пятерней. – У нас в отряде такие пролетарии не задерживаются. Дух, что ли, для них тяжелый? Был недавно один, простынку свил да над толчком и вздернулся…
– В курсах я про ваш дух, – вальяжно кивнул Кацап. – Пацаны рассказывали, какой вы тут кипиш замутили. Надо как-то аккуратнее. Этот парашютист весь синий был, на манер баклажана, и пять ребер переломаны. Хорошо, кумовка рукой махнула. Мусора, они тоже такой поганью гребуют.
– В натуре, а че такого? – Жора смандячил на морде подобие удивления. – Бился пассажир в предсмертных муках, вот ребрушки и хрустнули. И вообще я удивляюсь: как это он еще на тюремной хате ласты не склеил? Куда катимся… Теряет нюх народ арестантский.
– Лады, проехали. А этого дровосека-лесоруба вы мне сразу предоставьте, как только он на свиданке со своей старой воблой откувыркается. Дел у меня больше нет, как его секреты разъяснять… Я и сам на загадки мастер. Вот что это, – обратился Кацап к Жорику, – пятеро девке в дырку суют, а двое таращатся?
– Статья 131, часть вторая, пункт «б», – сходу разгадал Китаенок. – Изнасилование, совершенное группой лиц. От восьми до пятнадцати. Как говорится, всем трамваем.
– Дятел… Это нитку пальцами держат и в иголку вдевают!
– И что, за это «пятнашку» намотать могут?!
***
В отряд Дементий Макарович вернулся в тусклом настрое. У него, как и у многих других зэков, после нескольких дней, проведенных в комнате свиданий, всегда не то что кошки – леоперды на душе скребли! Большие, злые, тощие, и несло от них непременно мокрой псиной. Старик всегда удивлялся: почему оно так – вроде кошкам сродственники, а воняет собачатиной? Хотя, признаться, в жизни он никогда никаких леопардов не нюхал, это было исключительно его мозговое видение.
Но отчего его так расстраивали эти желанные дни, проведенные с женою в маленькой комнатке с телевизором, скрипучей кроватью и даже электрочайником? Электрочайником администрация особенно гордилась: раньше сидельцы и родичи кипятили воду на газовой плите, между тем как комнат свиданий в колонии уже давно насчитывалось девять штук, да еще хозяин Сиропченко обещался пару конурок пристроить. Так что у плиты нередко возникало вавилонское столпотворение с неизбежным обменом ненормативными любезностями.
Арестантскую тоску хорошо объяснил как-то Саня Пузырь – известный любитель рыбных тварей.
– Это как в аквариуме, – втирал Саня внимавшим ему зэкам. – А мы типа каких-нибудь гурами. Есть такая рыбка, Гурам, есть, не в огорчение тебе сказано. Ну хорошо, пусть будет хек. Или лучше килька. Вот пересадили эту кильку из маленькой банки в большой аквариум. На время. Ну, пока баллон почистят от разного дерьма. Она, дурочка, аж обкончалась от радости – швобода, швобода, блин! Носится, как в жабры йодом мазанная. А через пару-тройку дней ее шлеп по новой той же мордой об ту же стенку, через какую она раньше на нас, уродов, шнифты таращила! В старую банку с-под маринованных огурцов. Если бы она, дура, всю жизнь в банке проторчала и аквариума не нюхала, она бы не знала горя-печали. А так – сбаламутили бедное животное, потоптались по ее душе грязными чекистскими прохорями… Какое тут, к гребеням, настроение?!
Короче, Макарычу было грустно. Ему хотелось уединиться на своем шконаре и тихо соснуть секунд шестьсот, натереть мозоль на трудовом ухе. Поэтому вызов к смотрящему для него оказался совсем не ко времени.
– Ну, присаживайся, – предложил Дементию Кацап, ласково оскалившись, как Павлов на собаку. – Хочу тебя поспрошать по-братски. Как дровосек дровосека.
Что-то в тоне смотрящего старику не понравилось. Что-то неуловимое. Такое же чувство возникало у советского еврея, когда он должен был заполнить пятую графу. Вроде и немудреное дело, а на душе тоскливо.
Тоска эта усиливалась тем, что в комнате отдыха, где происходил разговор, помимо смотрящего толпилось еще десятка два осужденных – с видом любопытных пираний, наблюдающих за простодушным раздолбаем, который готовится поплескаться в тихой речке Амазонке.
– Тут вот какая штука, захар кузьмич…
– Я не Захар Кузьмич, я Дементий Макарович, – поправил смотрящего старик.
– Да хоть Марлон Брандонович. Здесь мы все – кузьмичи. Даже вон Амандурды Дурбердыевич, – ткнул пальцем Кацап в какого-то азиата.
– Не Дурбердыевич, а Нурбердыевич, – уточнил азиат.
– Я уже сказал – здесь нет ни нурды, ни берды, ни суды-муды! – взъярился смотрящий. – Только зэ-ка, захары кузьмичи! Врубились, овцы плотоядные? Все, закрыли тему. Ты нам вот что лучше скажи, кузьмич-макарыч: по какой статье ты пыхтишь, потный и солнцем палимый?
– По своей, – угрюмо буркнул Дементий. – Это к чему такие вопросы? Ты что, следак? Дело мое будешь пересматривать?
– Следи за метлой, колхозник! С кем базлаешь?!
– Я знаю, с кем базлаю, – начал понемногу заводиться Дементий. – И порядки арестантские знаю. Не первый год зону топчу. Это что за цирк, чтобы меня посередь народа выводить и допросы устраивать? За лишний спрос и ответить можно…
– Пугаешь меня, волк тряпошный? Я-то свой вопрос обосную, а вот ты нам свой ответ обоснуй! Это правда, что тебя на прежней зоне звали маньяком-лесорубом?
– Такие ж дятлы и звали. А нормальные пацаны Макарычем кликали.
– Я уже сказал: фильтруй базар! Дятел мой х.., с ним и толкуй! Значит, все-таки звали. И чем же ты заслужил почетное звание народного маньяка России? Поясни нам, лапотным, за какие такие подвиги макарычей сроками отмечают. Повторяю вопрос: по какой статье чалишься?
Дементий грустно ухмыльнулся. Вот она в чем загвоздка; вот по какому случаю сбежались дуремары на болото.
– Статья как статья. Приличная статья – 318-я, часть вторая. Законный пятерик.
– Елкин свет, кино и немцы! – удивился смотрящий. – Да мы с тобой, стало быть, братья по классу. Только мне семилетку отмерили. Не в кипиш дело, Макарыч: может, ты и объебон свой покажешь?
Дементий молча вышел и вернулся с копией обвинительного заключения.
– Точно, применение насилия в отношении представителя власти, – подтвердил Кацап. – С какой же тогда радости тебя в маньяки перекрестили?
– А потому что уроды на прошлой зоне сыскались дюже веселые. Рассказал я про свои злосчастья, как за колючку загремел, вот они и прилепили мне этого лесоруба…
Разочарованные было унылым оборотом дела, сидельцы снова заинтересованно навострили уши топориком.
– Ну-ка, ну-ка, – заблестел Кацап глазенками цвета морской какашки. – Поведай и нам насчет судьбы-индюшки. Кто его знает, может, ты и впрямь потомок Чикатило?
– Какой там Чикатилы… раздосадованно отмахнулся Дементий. И поведал…
Рассказ Дементия
Никакой я не лесоруб, я как раз-таки комбайнер. Че ты лыбишься, галоша троекуровская? Ну, хрустьянин. Ну и что? Я мужик что по зоне, что по воле. И не стыдюсь. На таких пахарях, как я, вся земля-матушка держится. А уж какая у меня техника была! «Джон Дир» против ней – как самокат против лисапеда. Да какой там артист – комбайн это американский. В соседнем боровихинском хозяйстве один такой закупили, я чуток прокатился. Космос, итит его! А у меня всего-то и сказать – обычная «Нива». То есть с виду обычная, а машина – зверь! За дитями родными не смотрел так, как за ней. Намолот у меня был самый богатый в хозяйстве. Да и по району не из последних.
Вот через это я на зону и загремел, как курва котелками. В конце года у нас в районе отмечают праздник урожая. Итоги уборочной подводят, ярманка, музыка, веселья полна пазуха. Красотища! Лучших передовиков принародно награждают. И я под эту раздачу сдуру попал. Вот именно. Я и радовался. Вручили мне большущий телевизор и видак-магнитофон. А до того у нас с бабкой телевизор был допотопный. Показывал вроде ничего. То есть ничего не показывал. Но звук был громкий. Мы его заместо радио использовали.
На первых порах радость была в доме. Ящик знатный, все одно что в кино глядишь! У нас-то уж давно никаких фильмов с района не привозят, только бывший киномеханик Гришка Куроедов по настроению навесит грязную простынку да че-нибудь из старых картин народу демонстрирует. Слышь-ка, после перестроек кинотеатры позакрывались, и база, откуда к нам фильмы возили, тоже накрылась унитазом. А Гришка, не будь дурак, за два ведра картохи и несколько поллитровок у заведующего кинобазой целую телегу этих железных коробков с пленками выкружил. И до сих пор имеет на нашем отделении свой маленький, но верный бизьнес. Деньгами-то мало кто платит, а натурой – почему нет?
Помидорчики-огурчики, яблоки-сливы, кукуруза опять же, семечка. А его баба посля на рынке в районе все это сбывает. За это время «жигуль» себе прикупили, дом пристроили. Правда, репертуар Гришкин вся деревня уже на память знает – «Подвиг разведчика», «Волгу-Волгу», Анжелику с ангелами… Однако куда деться? Все развлечение.
Я не отвлекаюсь! Гришка в моей трагедии – сурьезный персонаж. Я бы без него не разобрался, как этого видика запрягать-распрягать. Ежели комбайн – наше вам с кисточкой. Зубило да кувалда. А тут техника тонкая.
Да что толку с этой машины хитровыеденной, когда совать в нее нечего? Кассеты нужны с фильмами, а иначе что видик, что полено – все едино. А откуда у нас на деревне возьмутся кассеты? Вот мне Гришка и предложил: мол, я как в город буду ехать, так тебе что-ничто путное прикуплю. И стал Гришка нас фильмами подкармливать. Ну, скажу я вам, занятная штука! Тут тебе и рембы, и супермены, мертвецы из гробов выскакивают, кровососы ночами летают, термометры за людями бегают… Какая разница, пускай терминаторы, все равно завлекательно. В уборку-то особенно не посмотришь, а остальное время меня от телевизора было не оторвать. Вечером с работы на топчан – и ну буркалами сверлить ящик кипишный. Так до самой глыбокой темени. Душой отдыхаешь.
Так пристрастился к этому делу, что за лантухи от экрана не оттянешь. Мария моя пожрать прямо к топчану приносила, чтобы я не отвлекался. И все бы хорошо, только деревня – она ведь не город. В городе что? Сделал в квартире ремонт – и лет на десять забыл. Пожрать надо – слетал через дорогу, в магазине купил. У нас не то. Дом, хозяйство – свиньи, коровенка, огород, в саду шесть яблонь, вишня, черешня, три сливы, теплицы опять же. И раньше не поспевали со всей этой суетой, а тут вовсе некогда стало.
Жена моя, Мария, она против этой заразы, против телевизора, крепкого нрава оказалась. Сперва любопытничала, а потом рукой махнула. Иногда только про какого-нибудь Хуанито одним глазом глянет, какие у них там в Сан-Диего любовные страсти полыхают. И – кролов кормить. А мою блажь долго терпела. Терпела – да не вытерпела. Сначала спробовала на горло брать. Придет и орет: мол, крыша прохудилась, крыльцо поправь… Я телик врубаю погромче – и всех делов. У него мощности, как у «Кировца», жене такой аппарат не перекрыть, хоть плачь, хоть матюкайся. Тогда она перестала мне к топчану борщи носить. А потом и вовсе кашеварить отказалась. Пусть тебе, говорит, Макаревич бифштексы со смаком лепит.
Что ни день – то упреки, что ни ночь, то истерики. Не поверите – дошло до того, что она мне заявляет:
– Лучше бы ты, зараза, самогонку жрал!
Дура! Брательник ее родной не просыхает, по бабам на мотоцикле носится, а жена его все одно ужин каждый день готовит. Мужика беречь надо, а не заставлять его траву в огороде полоть. Я и не ведал, что Мария у меня такая скандалистка. В девках была спокойная, рассудительная, да и потом двоих сынов родила – никаких тебе припадков. И чего ее, спрашивается, клинит, как лом шестерню?
Короче, пошел у нас в семье раздрай. Но и я не уступаю, тоже характер показываю. Обстановка накаляется. И тут, понимаешь ты, получилась в этой истории окончательная катастрофа. А все через того же Гришку! Принесла его нелегкая из города с очередной кассетой, будь она трижды проклята! Добро бы какая-нибудь резня бензопилой или черные люди в борьбе с тараканами. Нет же – приволок эротические веселые картинки! Погляди, говорит, Макарыч, тебе понравится.
Конечно, мне понравилось. Еще как понравилось! Бабке-то своей я эту продукцию, само собой, не показывал. Оно ей надо, чужое горе? А сам наглядишься справных девок в разных уютных позах, так уж и к Машке под бок не тянет. Ну, я и спать стал на топчане.
В общем, боле никаких других фильмов мне уже не надо было. Только и ждал, когда Григорий новых матрешек притаранит, чтоб они передо мной извивались, как гадюки под вилами: причмокивали, стонали, ножки кверху таращили… Подождешь, как Мария похрапывать начнет, – и врубаешь сеанс на всю ночь!
Но женское сердце – его не обманешь. Выследила меня бабка во время моих подпольных посиделок. Как сейчас эту жуткую ночь помню. На экране творилось полное безобразие во весь рост. Кто-то куда-то сует посреди бассейна, деваха с надутыми титьками мычит от удовольствия, солнце, небо, пальмы с ананасами… И вдруг – хлоп! Гаснет свет, кругом мрак, как у негра в ухе. Я с недобрым словом пробираюсь до двери, будто слепой музыкант, в сенях на меня какая-то лопата грохается, потом на крыльце порожек не в добрый час подламывается, и я счастливым своим рылом встречаюсь с землицей-матушкой… А после всех этих прыжков-кувырканий вижу, как супружница моя топором рубит электрические провода, которые тянутся вдоль по стенке.
– Ты что ж, – говорю, – творишь, старая оглобля? Мозги отморозила?
А она мне кричит:
– Иди глянь в свою любимую дырку – может, оттудова уже девки лезут, в очередь за твоим сморщенным початком! Я завтра с утра, – кричит, – всем соседям про твои ночные забавы расскажу, тарзан вонючий!
Тут я не выдержал. Подскочил к ней, вырвал топор: «Убью, курва драная!» Было дело – замахнулся. Она – руки в ноги. Я – за нею. Шут его знает, может, и прибил бы. Потому как был не в себе. Короче, лечу за женой вдогон, она визжит на всю деревню, я следом крою такими матюками, которых отродясь не знал…
И надо же было такому случиться, чтобы дура моя свернула прямо к дому нашего участкового полномоченного. И он тут как тут, в подштанниках на босу жопу. Машка – шасть к нему во двор, и я за нею следом намыливаюсь.
– Петрович, – кричу полномоченному, – ты власть или кто? Помоги добро от погибели сберечь!
Ну, добавил мала-мала для связки слов. Не, я и Петровича, конечно, понимаю: ночь-полночь, летит на него озверелый мужик с топором, матюкается, очи горят, волосья дыбом… Он – деру от меня, я – за ним. Без злого же умысла!
Надо заметить, деревня у нас справная. Сейчас газопровод по дворам тянут. А в те поры только воду в дома проводили. Как раз Петровича осчастливили. Он, дурья башка, на радостях решил старый колодец во дворе срыть. Вот, спрашивается, чем он ему мешал? Нет же, говорит, места больше будет. В общем, сруб уж начал разбирать, да так и бросил на полдороге. А когда рванул от меня, в этот колодезь и громыхнул. Живой-то остался, но долбанулся знатно. Кой-чего поломал, кой-чего зашиб.
На суде адвокат все доказывал, что я был в полном невменяемом эффекте. А Петрович был в подштанниках. Стало быть, не при исполнении, а как обычный гражданин. Но разве этим волкам разъяснишь? На тяжкие телесные, правда, не потянуло. Но пять годков мне от щедрот намерили. А как судья услышал про мои ночные эротические бдения, так и ляпнул на весь зал:
– Да вы, батенька, не комбайнер! Вы просто сексуальный маньяк!
Так вот я и стал маньяком-лесорубом…
