Алексей Мокроусов
Портрет на фоне проволоки
Забытые и выжившие
Выставка «Гулаг. Следы и свидетельства. 1929–1956», открытая в Историческом музее Берлина [ После успеха первых месяцев работы выставку продлили до 8 декабря 2013 года. ], формально ограничена периодом от установления личной диктатуры Сталина (оно совпало с высылкой из страны главного его противника, Льва Троцкого) до разоблачения культа «кремлевского горца». На деле же рассказ о советских концлагерях, их заключенных и сотрудниках, начинается с момента возникновения самой системы принудительного труда и введения тотального террора как принципа внутриполитической жизни. То есть с создания Всероссийской чрезвычайно комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем в 1917 году, вошедшей в историю как «чрезвычайка», и реакции на убийство Урицкого, а также первых прототипов концлагерей, осуществлявших принципы«исправления трудом».
Среди экспонатов, посвященных внелагерной жизни, есть уникальные фотографии – например, снимок, запечатлевший умерших от голода людей на улицах Харькова. Его тайно сделал в 1933 году австрийский инженер Александер Винербергер. Впрочем, понятие «внелагерной» жизни применительно к СССР довольно относительно, и это касается не только эпохи сталинизма. Преследование инакомыслящих, тотальная цензура и ограничение свободы слова – все политические запреты использовали один и тот же инструмент подавления и наказания, предрекавший один и тот же маршрут для тех, кто становился жертвой идеологической машины: арест – суд – лагерь. Табуированных тем было так много, а диапазон разрешенных оценок столь узок, что понятие свободы и несвободы сводилось порой к размерам пространства, по которому человеку дозволялось передвигаться без охраны и молча.
Выставка, как и вышедшая в связи с ней книга, рассказывает о структуре ГУЛАГа, о создававших его чекистах, о палачах и их жертвах.
Уже к концу 80-х «Мемориал» записал более ста аудиоинтервью с бывшими заключенными. Его сотрудникам удалось собрать немало предметов, связанных с лагерным бытом. На выставке показали, например, фотографию нар с колымской шахты, ватник, принадлежавший литературоведу Аркадию Белинкову (он сидел в Караганде) и валенки. Те были в дефиците даже в холодных регионах, у большинства заключенных были обыкновенные ботинки. Разваливающийся, не раз подбитый алюминиевыми гвоздями образец датирован началом 1950-х годов и происходит из лагеря, заключенные которого занимались возведением самой бессмысленной из всех коммунистических утопий -– заполярной железной дороги «Салехард – Игарка».
Представлено и платье Валентины Буханевич-Антоновой, в котором она была арестована в 1938 году и провела в нем год, сменив за это время три московских тюрьмы.
Документальные снимки рассказывают о том, как по-разному складывались судьбы заключенных. Одних освобождали, и, если их здоровье не было подорвано лагерными условиями и работой, они вновь успевали достичь какого-то социального положения. Иногда оно даже было примерно равно прежнему – так, профессор Московского горной академии, известный нефтяник Иван Стрижов (1872–1953) получил в 1929 году десять лет лагерей. Он работал геологом в системе Ухтпечлага, затем был начальником Канско-Тасеевской экспедиции НКВД, а после освобождения получил кафедру в московском нефтяном институте им. Губкина [ См.: Галкин А.И. Иван Николаевич Стрижов. М., Изд-во Академии горных наук, 1999. ]. А генерал-майор Александр Горбатов (1891–1973) лишь три года провел на Колыме (приговорили к 15 годам). Освободившись незадолго до начала войны, он вернулся в армию, дослужился до генерал-полковника и стал комендантом Берлина.
Есть здесь и редкие снимки, сделанные непосредственно в лагерях. На одном из них бывший заключенный лагеря на колымской реке Олка у пос. Ягодный годы спустя сделал надпись «Убийцы». Гнев его понятен, хотя в социальном отношении выглядит в известном смысле бессмысленным (если у гнева может быть иной, чем он сам, смысл): практически никто из охранников-садистов советских лагерей не был отдан под суд и тем более сам приговорен к заключению либо смертной казни. Точно также почти никто не пострадал из судей либо из сотрудников НКВД–МГБ – краткий период политически мотивированных преследований отдельных сотрудников поле смерти Сталина не в счет. Система охраняла своих и в противостоянии сидевших и сажавших всегда принимала сторону последних. Точно также не пострадал и никто из доносчиков, совершавших заведомо неправедные доносы и даже получавшие после ареста часть имущества тех, на кого доносил. Так что еще одна приписка к упомянутому снимку – «убит заключенными» -– способна только породить чувство иногда торжествующей справедливости. С точки зрения исторического опыта эта приписка выглядит скорее исключением.
Лишь некоторые высокопоставленные гулаговцы – вроде Федора Эйхмана (в 1930-м он возглавил УЛАГ, предшественник печально знаменитой организации), Семена Фирина и Эдуарда Берзина – сами погибли в годы террора. В целом же в России на прошлое по-прежнему смотрят с точки зрения сажавших, а не сидевших. С тех пор как «Один день Ивана Денисовича» не получил Ленинской премии, страх власти перед экс-политическими заключенными не уменьшился. И сегодня, когда спрашиваешь в краеведческом музее Норильска: «Почему так скупо рассказано о гулаговских страницах в истории города?», то слышишь в ответ: «А как же иначе? Ведь у нас половина – дети сидевших, а другая – дети их охранявших». Забота о возможной психологической травме последних оказывается важнее уже имеющейся травмы первых.
Конечно, и в спецслужбах были исключения. О Петре Сидорове-Шестеркине (1898–1961) рассказывается, что под предлогом болезни он оставил службу в экономическом отделе НКВД и работал на фабрике. В 1951-м его арестовали по обвинению в антисоветской деятельности и терроризме, срок – десять лет. Досрочное освобождение стало возможно после смерти Сталина.
Если бы подобная логика действовала в Германии или тех странах, которые до сих пор изживают из себя собственный лагерный опыт, мы бы жили в ином мире. Толерантность по отношению к преступлениям с идеологическим душком была бы в нем гораздо выше той, что существует сейчас.
Опасные акценты
В вышедшей по случаю выставки книге об этом не пишется. В каталоге публикуются статьи Николя Верта «Краткий исторический очерк ГУЛАГа» и Ирины Щербаковой «Общество «Мемориал» и память о жертвах политических преследований» , а также фрагменты из воспоминаний заключенных.
Издание сопровождается избранной немецкоязычной библиографией. Ее полную версию, включающие русские и английские названия, можно найти на сайте www.ausstellung-gulag.ru. Библиография обширна – свидетельства очевидцев стали публиковаться на Западе еще в 1920-е годы. Поначалу на них обращали мало внимания. Правые, видимо, ненавидели Советы и так, левым были невыгодны факты, свидетельствующие о том, что в стране будущего с самого начала что-то пошло не так.
Среди таких незамеченных книг –«Остров ада, советская тюрьма на Крайнем Севере», вышедшая по-английски в Лондоне в 1926 году и подписанная Sozerko A. Malsagoff. Год спустя РаймонДюге опубликовал в Париже «Тюрьму в красной России». А в 1945 году появилась полноценная история ГУЛАГа, с картами и подробным описанием 38 лагерей. Эта книга появилась в Риме, в небольшом издательстве, опубликовавшем ее на французском (!) языке. Маор Сильвестр и Пьер Зверняк собрали свидетельства прежде всего польских военных и гражданских лиц, отправленных в советские лагеря в 1939 –1940 годы и вернувшихся оттуда три-четыре года спустя [ Mora Sylvestre, Pierre Zwierniak. Lajusticesovietique. Rom: Magi-Spinetti, 1945. ].
Некоторые материалы, представленные сейчас в Берлине, происходят из частных архивов и стали известны лишь в последнее время. Есть на выставке и фотография, запечатлевшая в 1919 году президиум московского съезда III Интернационала. Слева от Ленина сидит Гуго Эберляйн. Он возглавлял делегацию немецких коммунистов (прежде он состоял в Социалистической партии Германии, но покинул ее ряды в 1914-м, поскольку партия поддержала участие страны в мировой войне). На конгресс он поехал вместо убитой в Берлине Розы Люксембург. После продолжительного конфликта с лидером немецких коммунистов Эрнстом Тельманом Эберляйн перестал быть влиятельным членом руководства компартии, но продолжал представлять страну в Коммунистическом интернационале. После прихода к власти нацистов он эмигрировал во Францию, но там не усидел. В 1936 году он вновь оказался в Москве, где вскоре был арестован и получил 15 лет за «участие в террористической организации». Два года спустя к прежним обвинениям добавились обвинение в шпионаже, а лагеря заменили на расстрел. Приговор привели в исполнение 16 октября 1941 года. Так СССР не только до, но и после начала войны помогал Гитлеру бороться с немецкой компартией.
Вообще немцев в ГУЛАГе было очень много. Ведь в Россию ехали не только по призыву компартии. Здесь оказалась и выпускница Баухауса, ученица Кандинского и Клее ЛеониНойман (она выйдет замуж за художника Александра Лабаса). В 30-е несколько лет в Москве прожила и последняя любовь Кафки, Дора Диамант. Значительную часть приезжих составляли квалифицированные рабочие, в годы экономической депрессии поддавшиеся на посулы советской пропаганды и поехавшие в Россию на заработки, прочь от массовой безработицы. Говорят, в начале 30-х получить советскую рабочую визу в Нью-Йорке было почти так же просто, как купить билет в метро.
Ехали, как правило, специалисты, люди с профессией – и думали осесть надолго. Женились, заводили детей… кто знает, каким был бы этнографический портрет России, если бы не безумие репрессий 30-х.
Среди приехавших был и часовой мастер Ганс Титель (1910–1938) из саксонского городка Гласхютте.В 1931 году он поступил на работу на Первый часовой завод в Москве. Заводская многотиражка не без гордости печатала его фотографию. Вскоре он поступает на факультет рабочей молодежи, становится бригадиром и женится на Ларисе Смирновой. Их сын Альберт появляется на свет два дня спустя после ареста отца, произошедшего 22 марта 1938 года. Тителя обвиняет в саботаже и шпионаже в пользу Германии. Он получает десять лет лагерей и в том же году умирает на Колыме. До очередного улучшения советско-германских отношений, когда возобновится официальное сотрудничество немецких и советских специалистов, оставались считанные месяцы.
Уехать, чтобы не вернуться
Когда выставка уже была практически готова, в московском музее изобразительных искусств на Волхонке показали выставку рисунков и акварелей немецкого художника Эриха Борхерта (1907–1944). Она невелика размером, занимала всего один зал, но ее значение не определяется объемами.
ГМИИ познакомил с творчеством неизвестного мастера, проработавшего в Советском Союзе почти полтора десятка лет и погибшего в карагандинском концлагере. Вся вина Борхерта состояла в том, что он родился немцем. В 41-м он пытался уйти добровольцем на фронт, но был отправлен в стройбатальон на Северном Урале.
Человек левых взглядов, член немецкой компартии и выпускник Баухауса, после защиты диплома Борхерт получил предложение отправиться работать в Москву. Сказалась профессия: архитекторам нужна точка приложения сил, возможность строить и оформлять, даже если место работы называется «Малярстрой». Правда, что утопии искусства приткнуться некуда, он понял не сразу.
В советской столице Борхерт оформлял клубы, кинотеатры, больницы. И еще рисовал. Поначалу – в типичной баухаусовской манере, слегка жестковатой, со множеством прямых линий, способных даже тело превратить если не в инструмент будущего, то в суровую отповедь настоящему. Акварель «Женский пляж I» (1931) – типичный пример взгляда на тело как избыток мяса, лишенный какого-либо значения, пока не наступает пора «Агитации» (еще одна акварель, из серии «Рабочие», датирована годом позже; все работы хранятся у наследников художника, женившегося в Москве и успевшего стать здесь отцом). У Борхерта чувствуется влияние его знаменитых учителей, Оскара Шлеммера и Пауля Клее. Но уже к концу 30-х манера начинает меняться, становится более мягкой, ближе к тому, чем в те времена занимались лучшие советские графики, от Пахомова до Лебедева.
Борхерту долго не давали советского гражданства, даже хотели как иностранца выслать в Германию; пришлось писать Сталину. Да и как художника Борхерта в СССР особо никто не привечал. Несколько его работ оказались в собрании московского Музея нового западного искусства, где прошла его первая и единственная при жизни персональная выставка (музей еще был полон импрессионистов, так что соседство выглядело почетным). В коллективные же экспозиции его приглашали только в первые годы, как на антифашистскую выставку начала 30-х. Кроме этого, никаких особых контактов с художественными институциями не было: не за тем звали.
А ведь могло получиться бы что-то важное: синтез новейшей художественной школы в лице ее отличного ученика и актуальнейших политических идей, какими был полон в глазах иностранцев тогдашний СССР.
О Борхерте берлинская выставка не рассказывает, материалы о нем стали известны поздно. Но его судьба типична для тех, кто уезжал в СССР, чтобы оттудане вернуться. Разочарование, которое почти всех их рано или поздно охватывало, невозможно ни передать, ни измерить. Приезжий мог бы списать бессмысленную жестокость истории на специфику новой родины, ее таинственную душу. Но что делать тем, кто в этой стране вырос? С кого спрашивать нам, путающимся в свидетельствах и показаниях?
