Генрих Цайдер
Письмо из немецкой дурки
Так получилось, что более десяти лет тому назад я иммигрировал в Германию и утратил российское гражданство. Но до сих пор постоянно слежу за тем, что происходит в России.
Регулярно читая ваш журнал в интернетовском издании, я в последнее время обратил внимание на статьи Гражданской комиссии по правам человека о ситуации в российских психбольницах. Меня они поразили: почему-то думалось, что в сегодняшней российской психиатрии все как-то по-другому, она, наконец, исправилась и стала по-европейски цивилизованной.
Не стану вдаваться в подробности и рассказывать вам, как мне пришла в голову эта сумасшедшая мысль: полежать в немецкой дурке и посмотреть на нее изнутри. Познакомиться с ее порядками, режимом… Сравнить. И рассказать об этом вам и вашим читателям.
Согласитесь, мысли и желание для нормального человека несколько странные… Отсюда, наверное, и была уверенность, что осуществить задуманное – раз плюнуть! Тем более, скажу вам по секрету и честно, что провел я в советских и российских дурках чуть больше семнадцати лет и повидал дурки всякие – хорошие и плохие. Плохих, правда, намного больше. Потому в оценке немецкой дурки могу выступать как непререкаемый авторитет.
У немцев дело это оказалось не таким простым, как у нас с вами на родине: позвонили соседи на «Скорую», выразили свое сомнение в душевном здоровье соседа – и пожалуйста, три-четыре месяца концлагеря, называемого больницей, соседу обеспечено. А то ли еще будет после концлагеря!
К тому же при первом же визите к психиатру вдруг выяснилось, что я, оказывается, совершенно здоров и дурка моему здоровью помочь ничем не может.
Само собой, у меня тут же возникли предположения: а может быть, российские психиатры меня уже вылечили?! Или все-таки нет?
Надеясь найти ответ на этот вопрос, я продолжал искать новые пути в немецкий сумасшедший дом.
И это действительно оказалось не так просто, как думалось в самом начале.
Но мне в конце концов повезло, хотя и звучит это несколько странно. Однажды психиатр сказал: «Подождите немного… Очередь!»
В голове подобные вещи не умещались: в немецкий дурдом выстраивается очередь из добровольцев?! И они, немцы, почему-то не стесняются того, что посещают психиатра! Они все страдают депрессией, и многие хотели бы расслабиться в этом «уютном уголке», называемом дурдомом, но мест для всех не хватает. Мне выдали направление и номер в этой очереди. Меня известят, сказали мне, по телефону, когда там «захотят меня подлечить». Сервис у них, заметьте, не российский: выбили дверь и на полгода в дурдом определили «за то, что не открывал»…
Жду. Но, в глубине души считая себя здоровым, не верю в доброго психиатра и времени не теряю, готовясь к худшему.
Основное правило российских психбольниц гласит: все делать наоборот и не так, как говорит персонал. Дали принять «колеса» – обязательно выкинь! Запретили пить чай – пей его, но побольше и почаще.
Помня это важное правило и запреты на чай в российских психушках, я заранее заготовил «торпеду» из чая, кофе и постарался все это спрятать где-нибудь на теле – там вероятность протащить все это значительно выше, чем в пакете или сумке.
И вдруг звонок. «В понедельник дурдом вас примет(!). Вы должны явиться туда к 9 часам. При себе нужно иметь…»
В понедельник отправился по указанному адресу, в больничный городок. Долго искал среди хирургических, урологических и прочих отделений родной для меня пусть и немецкий, но дурдом, а он так замаскировался в больничном городке, что и не найти-то его. Не то что в свободной России, где построены и организованы психгорода и психколонии на тысячи пациентов, которые обслуживают все близлежащие поселки и где направление к дурдому укажет любой встречный.
Тут я раскрою вам немецкую тайну: есть у них психотделения закрытые, а большая часть, оказывается, открытая, как любая соматическая больница.
Закрытое отделение, в соответствии с российской классификацией, буйное, и в России оно всегда находится на самом верху. Чтоб не сдернули буйные. Открытое отделение в Германии – это тихо помешанные.
Сначала я по ошибке ткнулся на закрытое отделение, которое мне таковым не показалось: первый этаж, решеток нет. Входная дверь стеклянная.
Да и дядя, открывший мне дверь, рожей российского санитара совсем не напоминал. Скорее студента. Посмотрел студент документы и сказал, что мне нужно выше.
Поднимаюсь, а дальше и рассказывать-то стыдно: отделение на двадцать коек! Двадцать дураков?! Да такое малое количество душевно нездоровых людей легко обнаружишь в администрации самого маленького российского городка!
Традиционно поступление в российский дурдом начинается с обыска, изъятия запрещенных предметов и раздевания догола якобы для медицинского осмотра – все как в тюрьме и лагере. Потом вместо личных вещей выдается что-то отдаленно напоминающее одежду человека из неолита.
Тут же меня никто не обыскивал, не раздевал, сотового телефона-авторучек-тетрадей не отбирал, а как был, в личной одежде, провели во врачебный кабинет и, усадив за стол, начали составлять «Медицинский договор», по которому они обязывались выполнять так много, что всего я и вспомнить не могу. А я, в свою очередь, обязан был выполнять их предписания. В конце договора особо жирным шрифтом указывалось, что, если я внезапно передумаю, меня тут же отпустят. Потом начали выписывать в медицинский бланк, что бы я хотел кушать на завтрак, обед и ужин. И сколько. Дурдом, однако….
Закончив заполнять этот список, я указал, что минеральную воду я предпочитаю без газа.
Тут как раз в столовую позвали на второй завтрак, где оказалось, что «торпеду» я прятал совершенно не по делу: чай в пакетиках стоял рядом с термосами и всяких разных сортов: зеленый фруктовый, черный… Рядом в таких же пакетиках сахар… Два пятилитровых термоса с кипятком. Чай и сахар стоят тут круглосуточно – их никто не убирает.
Оставшиеся после завтрака йогурты, сыр и фрукты складывали тут же.
После завтрака привели меня в двухместную палату и определили на свободное место. В палате на 25 кв.м два пациента, по количеству коек, столько же шкафов и тумбочек. На стенах какие-то небольшие картины. На каждого пациента выдается два одеяла, шерстяное и стеганое. Кровать регулируется – можно сделать ее выше, можно ниже или слегка наклонить. На окнах шторы. У каждого свой собственный шкаф, который можно закрыть в любой момент на замок, и ключ от этого шкафа только у его хозяина – туда может заглянуть только пациент. Одна раковина с холодной и горячей водой. Пять электрических розеток. Зеркало. Мусорное ведро с крышкой. Жидкое мыло. Бумажные полотенца. Складная сушилка для белья. У каждого пациента свой ночник и полка.
Ночью свет гасится. И делает это сам пациент.
В палате висит расписание всех автобусов, проходящих мимо дурки, план, как попасть на остановку.
Тут я, кстати, вспомнил, как на Скворечнике за такое вот расписание, найденное санитаром на обыске, человека долго и больно «лечили», заподозрив в подготовке к побегу.
Посмотрев на все это, я пошел знакомиться с местом. Отделение смешанное, как в хирургии, терапии или травматологии: мужские палаты и женские палаты, мужская душевая и женская душевая.
Вероятно, в глубине души понимая свое родство с лагерной системой страны, российская психиатрия подражает ей даже в этом разделении зэков-пациентов по полу: мужской лагерь и женский лагерь, мужское отделение и женское отделение.
Иду по этажу – двери на своих местах, и даже в туалете она есть, и непрозрачная, и ее, к моему удивлению, можно закрыть изнутри! Но курить, оказывается, в помещении немцы запрещают – нужно выходить на улицу.
Зная российских психиатров не понаслышке, не хотел об этом даже рассказывать – они же пальцем укажут на просвещенную Европу и введут в российских дурдомах публичную казнь за выкуренную сигарету. А указывать будут на Германию. Ну уж ладно...
В отделении установлено несколько телефонов-автоматов – отсюда может позвонить любой пациент за деньги, если по какой-то причине у него нет с собой сотового.
Один телефон-автомат с номером, – странная для России услуга – на него могут позвонить родственники. Нужно лишь договориться о времени, когда ждать этого звонка.
Дальше – доска объявлений. В ней четко указаны правила и распорядок, где есть такой пунктик: во время отпуска и выписки пациент не может приезжать в отделение и уезжать оттуда на машине или велосипеде. В скобках указано, что из-за препаратов.
Тут у российского гражданина почти наверняка возникнут вопросы: а при чем тут машина, если он уже в дурдоме?! Сумасшедший за рулем – это же нонсенс! Поэтому я должен дать небольшую справочку: пациент психбольницы не лишается права управлять автомашиной, как и прочих гражданских прав. Когда речь идет о правах и обязанностях, пациент психушки такой, как все. Только немножко сумасшедший…
Утро началось несколько необычно для сумасшедшего дома: негромко постучали в дверь, потом вошла медсестра и сказала: «Доброе утро. Вам не помочь?»
От помощи я гордо отказался и, застелив постель и помыв теплой водой руки, побежал на завтрак.
К этому моменту уже начали мыть палаты. У немцев это делает штатная санитарка, а не нанятые за щепотку чая рабы из пациентов. Она идет быстро от палаты к палате, передвигая за собой тележку со всеми необходимыми для этого принадлежностями: полтележки уставлено моющими средствами – на все случаи. С обоих боков ее поставлены мешки для мусора. Закончив с палатами, она тут же начинает мыть коридор, сразу выставляя по мокрому линолеуму таблички с рисунком падающего человечка и надписью: «Скользко!»
Такие таблички желтеют вдоль всего коридора. После того как коридор подсохнет, их убирают.
Постельное белье каждый пациент меняет себе сам по мере необходимости. Для этого оно сложено стопками в тумбочку, стоящую в коридоре. Использованное белье укладывается тут же в стоящие небольшие бачки с крышками.
Тут у особо любопытных сразу возникнет вопрос: «А как же знаменитая дурдомовская баня и обязательный шмон?!» «Как же без традиций?» – возмутятся российские санитары. Оказывается, очень просто: баню заменяют душевые кабинки, которыми можно пользоваться тоже по мере надобности. Тут, стало быть, привычный банный шмон как традицию нужно отменить: ведь, если все разрешено, что же тогда искать?!
Странные они все-таки, эти немцы… И все-то у них не по-человечески да не по-русски: ведь если все разрешено, то под каким предлогом тогда «доить» родственников и самих пациентов?!
А после завтрака начали меня лечить, и не просто так, а по последнему слову европейской науки – отправили на музыкальную терапию.
Музыкальная терапия – это когда десять дураков неумело дудят в трубы и бьют в барабаны, «подражая звуку дождя, грома и леса».
Ну, научность этого метода я оставлю на совести немецких психиатров, однако замечу, что это все-таки лучше, чем быть привязанным к кровати на месяц и умолять пьяного санитара «отвязать ненадолго в туалет», регулярно получая за эту наглую просьбу «два раза в грудак, чтоб не борзел!».
Вспоминая все это, в барабан я бил исправно и, когда посадили на трубу, был уже гораздо здоровее, чем при поступлении.
Да, что не говори, а психотерапия – штука могучая!
Те, кто не хотел «подражать лесу и шуму дождя», ушли разгадывать кроссворды в другую комнату, вязать, рисовать.
Кому было не лень – складывал что-то из пазлов. А уж те, которым совсем было весело, пели песни в третьей комнате: насилие трудом под названием «трудотерапия», доставшееся ГДР от Гитлера, ушло в небытие вместе с исчезновением этого государства.
Российский же доктор хитер, когда речь идет о «трудотерапии», он лукаво улыбается, щурит глаза и говорит в усы:
– Это сочетание приятного с полезным!
Приятно главврачу и прочему персоналу: еще одна десятая лошадиной силы поступила. Пусть даже и одна двадцатая, а все равно приятно: и для нее дело найдется где-нибудь на овощехранилище – лучше мешки с картошкой таскать, чем баклуши бить…
Так я думал о своем и дудел в трубу. А тут как раз и обед подоспел, где я почему-то хмуро вспомнил, что в российских дурдомах вилок, столовых ножей и салфеток вроде бы как не давали… Хотя, может быть, я и забыл это за давностью времени… А может быть, там сейчас все уже по-другому?!
Потом был сеанс медитации – всех уложили на коврики на пол, и какая-то тетка спортивного вида гудела, что «вы должны расслабиться и успокоиться». Откуда-то издалека, словно из-за стен, доносилась приятная музыка.
После этого каждый занялся сам собой. Я отправился бродить по больничному парку и тут же наткнулся на мемориальную доску «В память жертв эвтаназии».
Немцев такое соседство нисколько не шокировало и не удивляло: то, что творила немецкая психиатрия во время войны, для них, в отличие от россиян, давно не тайна. Они с этим свыклись и посещают уже доктора без страха и стыда: в Германию пришла другая психиатрия.
А потом был вечер. Кто-то смотрел по телевизору футбол, кто-то блуждал в дебрях Интернета, забившись со своим ноутбуком куда-нибудь в угол. Отбоя никто не обьявлял, медсестра прошла по палатам и пожелала всем спокойной ночи. Те, кто спать не хотел, долго еще пялились в телевизор.
На следующий день привезли Катьку. Что-то подсказывало мне, что она из России или с постсоветского пространства: взгляд недоверчивый, исподлобья и постоянная раздражительность на лице. Я попытался услышать хотя бы кусочек ее разговора с медсестрой, чтобы понять по произношению, прав я или нет. Но не получалось.
Как свою соотечественницу я признал ее только за столом: ножом и вилкой все немцы пользуются одинаково хорошо – и бродяга, и человек из высшего общества (у них это введено в школьную программу), а среднестатистический россиянин владеет этим искусством слабо.
На все мои «ахи» Катька заявила категорично:
– Зачуханная гэдээровская дурка! Два телевизора на весь этаж! – возмущалась она.–Полы в коридоре моет не машина, а санитарка! Каменный век…
Я ей не возражал, чтобы не ссориться, а так хотелось посоветовать ей подлечиться на Родине, в российской психушке, где свободный выход в туалет – привилегия богатых и избранных.
Потом был бассейн. Желающие могли плавать, могли просто барахтаться сбоку, за пробковым заграждением – кто как хотел.
Над стеклянным скворечником медсестры на табло светилась надпись на немецком языке:
«Температура воды 32 градуса.
Температура воздуха 30 градусов.
Глубина 154 сантиметра».
А через две недели меня выписали, сказав со всей немецкой серьезностью, что «теперь-то я по-настоящему здоров и наконец вылечился».
Вот так у психиатров всегда: если в хороший дурдом, то на две недели, а если в российское гестапо, то на год. И там ведь «по договору» не откажешься: выбьют двери и увезут.
Волновало меня после выписки лишь одно: городок немецкий, где я живу, провинциальный и маленький, потому меня сомнения мучили, что после сумасшедшего дома буду я в нем изгоем и все начнут меня избегать и шарахаться – сумасшедший же! И всякие различные конторы и «амты» станут мне после этого чинить препоны и дискриминировать, как на моей Родине, в демократической России.
Однако хорошо, оказывается, не только в немецком дурдоме, но и после него – никто меня не притеснял, за спиной не хихикал и не грозил «снова туда упрятать»…
А мы живем с этим давно и свыклись уже с мыслью «что так было всегда и, видимо, должно быть» – независимо от нашей оценки психиатрии. А бывает, оказывается, и по-другому, бывает и хорошая психиатрия…
Где психиатры раскаиваются в содеянном, в том, что в газовых камерах погибли миллионы душевнобольных. Где они готовы на все, чтобы искупить свою вину перед пациентами. Даже дать ему в виде компенсации «seksualbetroerin» (cексуально обслуживающую). Только оставьте его в покое, не вспоминайте о прошлом и не отнимайте у него прежних полномочий!
Как в сказке: не убивай меня, я тебе еще пригожусь! В этом случае психиатр согласен написать явку с повинной и публично признать и покаяться: да, было такое… Но мы больше не будем! Простите…
И поставить мемориалы «жертвам психиатрии» по всей стране…
Ну, что ж, такой психиатрии можно простить, тем более что она делает для пациента буквально все!
И говорят же: повинную голову и меч не сечет….
Но сколько еще миллионов пациентов нужно принести в жертву российской психиатрии, чтобы она тоже публично покаялась и поставила памятники жертвам своих преступлений?
P.S. Тут хотелось бы добавить, что рассказывалось в этом письме об обыкновенном, самом рядовом немецком дурдоме. Совсем не курортного типа, как подумали, наверное, некоторые.
Обыкновенная «зачуханная гэдээровская дурка…».
В следующем письме постараюсь описать режим закрытого психиатрического отделения – хотя это будет нелегко: просто так в дурдома в Германии не запирают. Нужно будет постараться!
