Макс Махмаг

Звонок

Пятидесятилетию выхода в свет
«Одного дня Ивана Денисовича»
А.И. Солженицына посвящается

Главное – удержаться на воле полгода, потом уже легче – так говорил мне опытный зэк с погонялом Синий. Он мог давать в этом деле советы, ибо за сорок пять лет прожитой жизни Синий уже совершил пять ходок, причем начал тюремную жизнь еще малолеткой и отсидел в общей сложности двадцать два года. Все его тело было расписано тюремной живописью, может, потому у него и было такое погоняло. Родные давно позабыли о нем. У Синего не было ни семьи, ни угла для ночлега, ни прописки в паспорте. Про таких в тюрьме говорят: Ни родины, ни флага.

Синий пришел на зону после перережимки января 1997 года, когда вступил в силу новый УК. Тогда тысячи алиментщиков и других легкостатейников ушли на волю, а на их место к нам – первоходам общего режима – заехали строгачи и особисты. И если до этого на общем режиме понятия больше походили на те, что сложились на малолетках, то после перережимки они стали более человечными по сути, ибо видавшие виды строгачи сразу же мягко поставили все по своим местам. Жить на зонах стало легче. Особенно на режимных, к которым, к сожалению, относилась и наша зона.

Я сидел с Синим и еще четыhьмя бедолагами в одной из сорока двух камер ШИЗО-ПКТ [ СИЗО – следственный изолятор, ШИЗО – штрафной изолятор, ПКТ – помещение камерного типа. ] зоны общего режима. Завтра для меня прозвенит звонок, то есть я освобождаюсь по сроку приговора. Ночью мы отметили это, запарив чифир, что подогнали нам в честь такого события по дороге с соседней хаты. На подъем чифира ушло мое старое полотенце и пара драных полиэтиленовых пакетов. Синий умело смотал из всего этого дрова. Так как спичек ни у нас, ни в соседних хатах уже давно не водилось, то Синий намазал кусок матрасной ваты мылом и кинул на лысого, то есть на единственную, слабо освещавшую и днем и ночью нашу жизнь шестидесятиваттную лампочку в зарешеченном проеме над дверью. Когда вата задымила, Синий раздул огонь, поджег дрова и без лишних движений вскипятил в литровом кругале воду, дальновидно обмазав кругаль зубной пастой, чтобы не въелась копоть и менты не наказали дежурного по камере за огонь в хате. Бросив в кипяток чай, он еще раз вскипятил содержимое до появления темно-оранжевой пены – мечты чифириста. Дав заварке осесть, Синий перелил чифир в другой кругаль, а нифеля по-хозяйски оставил на утро, чтобы до завтрака запарить на остатках дров купчик из вторяков.

Каждый из сокамерников, сказав мне свое напутствие, делал пару глотков горьковато-терпкого ароматного чифира и передавал кругаль другому. («Ну ты, Синий, и “змея” запарил!») Отходной бал был также украшен тройкой карамельных конфет и четырьмя сигаретами моршанской «Примы», которую на зонах почему-то называли «Смерть чабана». Впрочем, все эти ништяки были не для меня, ибо я был некурящим (это делало меня белой вороной в зэковской среде), ну а глюкозу пусть потребляют те, кому еще париться в этом БУРе [ БУР – барак усиленного режима, старое название ШИЗО. ]: завтра я нажрусь вольнячих конфет так, что все дыры в теле слипнутся. В общем, все было нормально – как у людей.

Всю ночь мандраж неопределенности, усиленный бодряком от чифира, не давал мне спать. За три года, что я проплавал в СИЗО, на этапе, на зоне, в ШИЗО и ПКТ, многое изменилось на воле. У меня уже не было «ни родины, ни флага»: жена оформила развод и, продав квартиру, уехала в неизвестном для меня направлении.

За несколько дней до освобождения опера осчастливили меня известием, что на волю я выйду с годовым надзором и с предписанием встать на учет по месту жительства в трехдневный срок. Но в том-то и было дело, что место жительства мое было неопределенное. И хотя проездные документы мне сделали по адресу жительства, но в реальности этого места у меня уже не было. Это смущало и пугало новым сроком. Об этом не хотелось думать хотя бы сейчас – накануне освобождения.

К утру Синий собрал все малявы, что подогнали нам ночью по дорогам со всего ШИЗО-ПКТ, и спрессовал из них «торпеду», запаяв ее в кусок полиэтилена. Эту «торпеду» я должен был вынести внутри себя на волю, а там разослать малявы по адресам. Стремного в этом ничего не было, это был святой арестантский долг. Самое главное – чтобы торпеда не вывалилась при шмоне. Но сегодня заступал нормальный ДПНК [ ДПНК – дежурный помощник начальника колонии. ]. Время было уже холодное – конец осени, поэтому я надеялся, что этот наряд если и разденет при шмоне догола, то много приседать не заставит.

После подъема, как обычно, свернули матрасы с постельным бельем, вынесли их на продол и пристегнули шконки к стене: 5.00 – день начался. Свой усиленный матрас с фильдеперсовыми простынями и наволочкой я еще месяц назад обещнул одному, недавно заехавшему на зону с местного СИЗО братану. Поэтому я сказал завхозу, чтобы он обменял мои постельные принадлежности на постель братана, у которого матрас был тощим, как гончий велосипед, а края его грязного одеяла и серых казенных простыней давно ушли на подъем чифира или на другие бытовые нужды. Также я предупредил завхоза, чтоб не вздумал подменить мои простыни на другие и чтоб вытащил из каптерки мой сидор с вещами, ибо мы сегодня из данной грязелечебницы убываем.

– Мыться-то будешь? – участливо спросил меня через дверь дежурящий на продоле попкарь, предоставляя мне свободу выбора.

– И бриться тоже, – решительно заявил я, обрадовавшись.

– Тогда давай по шурику, а то скоро проверка. Мыло-то есть? – спросил попкарь, не подозревая, в какой капкан он влезает, задавая этот, казалось бы, порожняковый вопрос.

– Откуда же такая радость у простого крытника: свиданки нам не положены, посылка – раз в полгода, даже в ларек отовариться на свои кровные и то не допускаете. Дайте хоть перед освобождением помыться, как положено, – если уж не с шампунем, то хотя б с приличным мылом. Иначе люди на воле не так поймут. Увидят они меня зачуханного – и что же они подумают об администрации данной краснознаменной зоны? – толкнул я речь, прекрасно понимая, что лишнее мыло в хате не помеха.

– Хорош качать! – прервал меня попкарь. – На суде нужно было такие слезоточивые речи толкать, может, меньше б дали. Завхоз! Дай этому мыло и бритвенный станок.

– Так воды же нету, – заявил завхоз, пытаясь оставить меня без положнякового помыва, а хату без уже обещанного куска мыла.

– В смысле? – крикнули мы с попкарем одновременно.

– В смысле – только холодная. Сегодня не банный день, – пояснил завхоз. – Не будут же из-за тебя одного котел включать. Так что дрочить не очень-то приятно будет, хоть даже и с мылом, – пытался шуткою замять дело завхоз.

– Ну, ты как? Под холодной будешь купаться? – ударил попкарь в дверь хаты дубинкой.

– Ну что же мне с вами, непутевыми, делать? Ладно, отмоюсь от грехов под холодной. Только мойку новую дай, а то ведь не побреет нормально.

– Подточишь и будет лучше новой, – развеселился попкарь такому разрешению вопроса о моей помывке.

К проверке я все успел и сиял как новые 5 копеек. Мы поужинали и испили запаренный Синим «купчик из вторяков», так что настроение было праздничным. Мне даже не верилось, что сегодня я уже буду на воле, где не нужно будет прислушиваться к шорохам на продоле, где я сам буду определять свой распорядок дня, рацион питания и форму одежды. А главное – я наконец-то дорвусь до долгожданного женского тела.

Опротивевший крик «К проверке приготовились!», клацанье замков и скрип внешних дверей камер. Стандартные доклады дежурных по хате, стандартные вопросы заступающего на дежурство ДПНК, грохот захлопывающихся дверей и скрежет запираемых замков. Все шло как обычно – согласно распорядку дня и режиму содержания.

– Ну што... – назвал меня ДПНК по фамилии, – к особожденью готоф?

– Я к нему готов с момента ареста, – подхватил я шутливый тон ДПНК, прекрасно осознавая, что именно его смена будет шмонать меня перед «выпиской».

– Ну в арест ты еще не созрел, – продолжал шутковать ДПНК, – а сёдня в самый раз. А? Сам-то как считаешь? – захохотал ДПНК и обернулся к попкарям своего наряда. Те, подшакаливая, дружно заулыбались и закивали своему старшому.

– Ну ладно, сдавай вещи и получай свои у завхоза, – подытожил ДПНК и пошел к другим камерам ПКТ.

Сердце в груди запрыгало и заныло, я прощался с сокамерниками, вглядываясь в их лица и стараясь их лучше запомнить. Все желали удачи и больше не попадаться. Все улыбались, завидуя мне и не скрывая этого.

Клацанье ключей, скрип массивной внешней и дребезжание внутренней решеточной дверей оглушили и ввергли в какое-то заторможенное состояние. Я был как выброшенная на берег рыба: к этой новой среде обитания я еще не привык. Я получил у завхоза свои вещи, даже не проверяя их. Расписался в непонятных для меня бумагах. В последний раз я услышал клацанье и скрип железных дверей ПКТ, и ДПНК повел меня к вахте.

Свежий холодный воздух пьянил и наполнял меня энергией. Ноздри жадно ловили все запахи «свежака», а глаза цепко выхватывали из окружающего пейзажа давно не виданные очертания деревьев, домов и облаков на небе. ДПНК что-то весело говорил мне. Я ничего не понимал, но все равно улыбался, поддакивал и кивал.

В этот день со мной вместе освобождались еще двое с зоны. Они уже стояли у вахты в спортивных костюмах и вольнячих туфлях, без фесок и личных карточек на груди. Вещей у них почти не было. Местные – понял я по их легкой экипировке и оторвал от своего фуфана личную карточку, где было мое фото времен заезда на зону. Фото я хотел сохранить для памяти, потому сунул карточку в левый рукав – для надежности.

ДПНК вышел из вахты с тремя большими конвертами коричневого цвета и зачитал написанные на них наши фамилии. Мы, как в тумане, отвечали по привычке именем, отчеством, статьей и сроком. Просмотрев наши документы, ДПНК повел нас на КПП [ КПП – контрольно-пропускной пункт. ] и неожиданно легко вывел из зоны. Как ни странно, шмона не было вообще. Это насторожило и озадачило. Мы стояли, озираясь по сторонам и ждали, что скажет нам ДПНК. Привыкнув за эти годы жить строго по распорядку и командам, мы не знали, что делать далее.

Указав нам на здание администрации, ДПНК передал наши документы какой-то женщине в гражданском и сказал:

– Идите за этой зенщиной, она вам все пояснит. Ну, хлопци, больше ни нарушайте. Частливо.

Женщина привела нас в здание администрации УИН [ УИН – учреждение исполнения наказания. ]. В холле стояли и ждали кого-то человек пять. Оказалось – все они встречают одного. Другого, как впрочем, и меня, никто не встречал. Мать с сестрой и тремя мужиками облепили долгожданного. Они радостно обнимали и целовали его, как космонавта или олимпийского чемпиона. Мать плакала, сестра смеялась, а парни радостно улыбались и шутили в предвкушении предстоящей обмывки данного события. Мы с другим экс-зэком стояли у окна, как нищие родственники на свадьбе, и молча оглядывали непривычный для нас вольный мир. Я чувствовал, что я еще чужой в нем. «Главное – продержись на воле полгода, а там привыкнешь», – звучал в памяти хрипловатый («7-й туб. учет») голос Синего.

– Получите документы, – услышали мы голос женщины из нутра одного из многочисленных кабинетов. Она выкрикивала фамилию, каждый из нас входил, расписывался и получал справку об освобождении. На справке было приклеено «пропечатанное» фото в робе и указывались статья, срок, время начала и время окончания срока, а также место, куда мы освобождались. На моей справке помимо этого еще был синий штамп «Объявлен надзор».

– К сожалению, денег в кассе нет. Во вторник обещают. Ждать будете? – осчастливила нас женщина, внимательно глядя нам в глаза. Того, кого встречали, этот вопрос уже не интересовал: заботливая родня обеспечит его и проездом, и жильем, и деньгами. Поэтому они сразу радостно ушли, делая вид, что и не слышали, о чем их спросили. Нас же никто не встречал и обеспечивать также не собирался. Более того, я был в робе, фуфане и феске и ехать в таком виде в родной город не собирался. Могли не так понять.

– Пока «бабок» не будет, я буду ночевать здесь, – нагло заявил я. – В вашем холле много шикарнее, чем было там, где я сидел, – пояснил я, сверля твердым взглядом внимательные глаза женщины. – А жрать я буду ходить в зону. Можете об этом сообщить «хозяину», Геннадию Яковлевичу, лично.

– А я что могу сделать? У нас зарплату уже полгода не выдают, – пыталась оправдаться женщина, нервно перебирая бумаги на столе.

Освобождающийся со мною экс-зэк мялся на месте и молчал, не зная, чью сторону принять. Таких тихонь я перевидал много: в зонах их подавляющее большинство. Подавляющее – в прямом, без кавычек, смысле. В любых напрягах с администрацией они всегда молчат и ждут, что кто-то будет «качать права», получать ШИЗО, ПКТ или просто «применение спецсредств», а они останутся сторонними наблюдателями. Но если в результате базара администрация все же шла на какие-то уступки, то такие тихони больше всех бахвалились друг перед другом – «как мы добились послабухи». Мой коллега был явно не боец, он был простой похуист. Что ж, может он и прав, ибо в таком состоянии легче тянуть срок. Да и жить вообще так легче везде.

– А где здесь склад ЧИЗ? Мне вещи мои полагаются? – спросил я у женщины, чтобы не усугублять скандал.

Получив подробное объяснение, я пошел искать склад, где по идее должны были храниться мои вольные вещи, то, в чем я заехал на зону с этапа и сдал на хранение под квитанцию.

Складом командовал подвижный пожилой мужик с дефектом левого глаза: он у него почему-то полностью не раскрывался. Однако этот дефект мужика мало смущал и через пару минут общения уже даже и не замечался.

– Фамилия-то как? – спросил он меня, роясь в куче бумаг на столе. – А другие двое где? – спросил он, найдя нужную бумагу. – Трое ведь сегодня? А?

– Ты меня одного сначала одень, другие за себя сами ответят, – осадил я его, твердо глядя в его полураскрытый глаз. – Прямо по списку и пойдем, – заявил я, вытаскивая из сидора затертую на сгибах бумажку – квитанцию о сданных на хранение вещах.

«Складной» с удивлением остановил свой полуторный взгляд на моей квитанции, ибо мало кто из зэков, оглушенных своим сроком, а также беспределом на карантине сохраняет эту квитанцию до освобождения. На зоне негласный закон таков – если твой срок заканчивается на мягкий знак (пять, шесть и более лет), то о сданных вещах можешь сразу забыть, ибо они за это время распадаются в ветошь. Кроме того, большинство первоходов общего режима имеет на воле заботливую родню, которая ко времени освобождения присылает им новые вещи. Поэтому о старых, несколько лет назад сданных на хранение вещах такие зэки даже и не вспоминают. У меня же таких кучерявых родственников не имелось: меня никто не встречал, денег и других вещей у меня не было, не было даже перспективы получить их откуда-либо. И опытный полутораглазый складной это сразу узрел.

– Не надо списка, – заулыбался завскладом, прекрасно понимая, что все мои сданные на хранение вещи давно «ушли по борозде»: либо их забрали себе попкари, либо другие, приближенные к складу люди, либо в них одели кого-либо из освобождающихся, либо их вообще уже невозможно было найти на этом огромном кладбище тряпья и старой обуви.

– Тебе нужно одеться? Оденем как в лучших домах. Нешто мы не люди? Сам вижу твое положение и всегда помогал таким, как ты. Даже не сомневайся. Пошли со мной, – решительно заявил «складной», и я почему-то сразу понял, что он не обманет, мне даже стало неловко за «предъяву квитухи».

Мы прошли на склад. Везде валялись разноцветные рубашки, одеяла, свитера и пиджаки, то есть все то, что не соответствует установленной форме одежды и что не разрешают носить на зоне. Пыльный, спертый воздух и вид этих сваленных грудами не стиранных годами вещей навевал тошноту и тоску. Но нужно было приодеться. И желательно поприличнее: все же праздник – как-никак «звонок». Не каждый день такая радость случается. Потому и прикид нужно было бы подобрать нехилый.

«Складной» опытными уверенными движениями выхватил из разных куч барахла бордово-синий свитер, темно-зеленые брюки и плащевую светло-коричневую куртку под мой нынешний, существенно постройневший размер и убедил меня в том, что все это «как по мне сшито» и мне «не только идет, но даже и “едет”». Узнав, что ехать мне далеко и что я реально бомж, он сочувственно презентовал мне коричневую кепку: «Уже прохладно, а волосы-то у тебя еще не отросли», а также почти новую вольнячую дерматиновую сумку на молниях и байковое ярко-зеленое одеяло, также «почти новое».

– Видать, не один зэк под ним копыта-то откинул, – пытался я пошутить.

– Да ты шо! Это ж нулевка! Еще даже муха на нем не еблась! – расхваливал он одеяло. – Постираешь – оно распушится и примет вид.

Но стирать было негде, а сушить некогда. Тут же переодевшись, я оставил в общей куче на полу свои зоновские вещи и самопальный, мною сшитый из мешка, мой верный сидор. Вещи из сидора и свою личную карточку я аккуратно переложил в подаренную сумку, еще не привыкнув к роли ее владельца. Далее, узнав, где туалет, и плотно там закрывшись, я извлек из себя «торпеду» с малявами. Опасаясь предстоящего шмона, я надорвал подкладку куртки и, вскрыв «торпеду», растасовал все малявы по краям. Умывшись и смочив руки, я протер на себе от пыли и грязи свой новый наряд и сумку. Тщательно осмотрев себя, я остался вполне удовлетворенным и собою, и полутораглазым «складным», и даже администрацией данной зоны.

В контору я вернулся в новом виде, неся на плече подаренную сумку с молниями. Мой напарник уважительно подошел ко мне и радостно прошептал:

– Обещали к концу дня кое-какие бабки достать. Тебе-то далеко ехать?

Узнав, что далеко, сказал:

– А я местный, с этой области. Мне бы только на билет, на автобус. Было бы лето, пешком бы пошел или на попутках добрался бы, – говорил он, улыбаясь и как бы оправдываясь.

– Какая разница – зима или лето? – нарочито громко сказал я. – Положены нам бабки, пусть выдают. Чем ментам оставлять, лучше пропить.

Тут из кабинета выкрикнули мою фамилию. Я зашел.

– Ты там особо не шуми, – сказала мне женщина, что выдавала документы. – Я таких блатных каждый день вижу. Достанем деньги – дадим, не достанем – пожалуйста, ждите и ночуйте в зоне. Согласен? – спросила она, прекрасно зная ответ.

Она понимала, что даже если мы не получим денег, то все равно к вечеру нас здесь не будет. Слишком долго мы сидели в этой зоне, чтобы еще оставаться в ней по доброй воле.

– Подождите немного в коридоре, кассир в банк поехала, скоро приедет, – обнадежила нас женщина, улыбнувшись.

Действительно, вскоре нас вызвали в другой кабинет и выдали все, что положено: на проезд и суточные. Деньги были непривычного вида: пока сидел их успели поменять. Новые деньги я видел впервые.

– А с моего лицевого где? – поинтересовался я судьбою тех денег, что заработал на промке более года назад и берег на освобождение.

– Согласно приказу начальника учреждения, они с вас удержаны в счет оплаты за полученные вами вещи. Фуфайку, робу, ботинки разве не получали? – Уверенно-радостный взгляд кассирши вопросительно смотрел в мои озабоченные глаза.

Я понял, что качать права здесь понтов не будет, и, чтобы не сорваться от такого крохоборства на вскипающие в груди выражения с матовым оттенком, я улыбнувшись сказал:

– Спасибо вам, что хоть эти не удержали в фонд колонии.

Мы вышли на улицу. Мой местный коллега растолковал мне, на каком городском автобусе можно доехать до автостанции, что билет можно и не брать:

– Покажешь, если что, справку об освобождении, и все. Сам же он собирался пойти на точку, где собираются порожние грузовики с его селухи.

– За пузырь довезут, – пояснил он мне. Но я уже и так понял по его сверкающим шнифтам и частым глотательным движениям кадыка на тощей шее про его заветную мечту.

К вечеру будет в дупель, а через полгода максимум снова заедет по 144-й или 206-й. – сделал я прогноз о будущем моего сотоварища. Да и 62-ю [ Ст. 144, 206 и 62 – статьи УК РСФСР по краже, хулиганству и принудительному лечению от наркомании и алкоголизма. ] подвесят, как положено. Но я вдруг вспомнил наставления Синего. Сам-то полгода на воле протянешь? Желательно – это еще не обязательно.

В городском автобусе было много народа. Особо смущала близость к моему телу одной из молодых женщин, беззаботно верещавшей со своей подружкой. Сладкий, духовитый запах ее волос и здорового тела опьянял. Плюс к этому – непривычность обстановки. Все вместе рождало ощущение, будто все это я вижу во сне.

Внезапно в толпе пассажиров я узнал начальника ШИЗО-ПКТ старлея Серпова. Многие зэки в период своей сидки в БУРе клялись, что как только освободятся, так первым делом сломают Серпу череп, ибо в работе своей был Серп до тошноты ехиден и коварен.

– Меня для того здесь и держат, чтоб другой раз вам сюда не хотелось, – хвастливо толковал он зэкам, особенно когда они на что-либо жаловались либо ему, либо ДПНК на проверке, либо заму по БОР [ Зам по БОР – заместитель начальника колонии по безопасности общего режима. ] при обходе в режимные пятницы. Однако зэки освобождались ежедневно, а череп Серпа благоухал одеколоном и ухоженностью. Серп был в гражданке, и это делало его как бы меньше в размерах, чем в форме на зоне. Серп тоже приметил меня, да и знал, падла, заранее, что в этот день я освобождаюсь.

– Что же мне с ним делать? – соображал я. – Грохнуть али как?

Малявы нужно отправить, да и нет ничего ведь под рукой, чтоб конкретно всадить, ответил я сам себе. Ну что ж, малявы – это отмазка уважительная. Конечно, я прекрасно понимал, что эту отмазку предъявлять будет некому, ибо никто из моих бывших сокамерников не узнает, что я ехал с Серпом в одном автобусе. Да и не давал я никому слова, что достану Серпа на воле.

На остановке народ в автобусе тусанулся так, что мы сошлись с Серпом почти вплотную.

– Ну чё? Откинулся что ли? – снисходительно поинтересовался Серп, глядя прямо мне в глаза, как бы выискивая в них что-то.

– Согласно приговору, – тихо ответил я, глядя на стоящую рядом даму.

– Ну что ж теперь? На родину? – спрашивал Серп то, что сам давно знал, ибо все проездные оформлялись операми при его непосредственном участии.

– Согласно выданной справке и деньгам, – хмуро отвечал я, сомневаясь, стоит ли мне, теперь уже вольному человеку, поддерживать разговор с тем, кого ненавидели все уважаемые мной люди.

– Смотрю – ты приоделся неслабо. Шмотьё-то блатная братва подогнала? – поинтересовался Серп, прекрасно зная, что через дороги в «евонном БУРе» можно подогнать только вещи толщиной с сигарету, да и то не всегда.

– Ну а как же? Должен же я в чем-то домой приехать, – подхватил я его иронию и твердо переходя на привычную полушутливую манеру обращения с представителями администрации колонии. – Была б ваша воля, так зэка голым бы на волю выпускали. И так все деньги, кровно заработанные с лицевого счета сняли: за робу, за фуфан, за ботинки-говнодавы, что списаны были давно, – выложил я Серпу накипевшее.

– Да кончай ты права качать! Уже не в зоне ведь. Посмотри, сколько баб кругом, а ты все о фуфане да о робе. Ладно, пойдем пока. Удачи! – попрощался Серп и резко вышел на остановке, не дожидаясь моего ответа.

Автостанция была конечной остановкой. Сориентировавшись, я купил билет на ближайший автобус, удивившись, что проезд так сильно подорожал. Времени до отправки было еще много, и я решил «тусануться» по станционной площадке и базарчику, с целью познания нового окружающего мира. Непривычный для глаза мир удивлял меня разноцветностью красок, ибо в зоне разрешалось носить вещи только темного цвета, да и те только определенного фасона. Пьянило обилие давно забытых запахов, но особо смущала близость женского пола, к которому я почему-то опасался близко подходить. Чтобы соскочить с мыслей о бабах, подумал о погоде: «Хорошо, что еще не так уж холодно. Кто зимой откинется, тем хужее будет привыкать. А впрочем, кому как: кого встретят, тем без разницы. Ну а таким, как я, готовиться нужно еще в зоне. Это только разговоры, что, мол, на воле все быстро достанешь. А где и как достать, если никто не встречает и жить негде? Денег только на проезд да на пару „бубнов вольнячих“. Я вспомнил, что не ел с утра, и тоска усилилась. «Сейчас как раз время к ужину по первой смене», – напомнила мне пустота в животе.

Купив в булочной «бубен» горячего белого хлеба, я отщипнул кусочек от угла и осторожно, чтоб не растерять крошек, положил в рот. Давно забытый вкус белого качественного хлеба, без слипшихся шматков, без песка (когда выгребают остатки муки в зоновской пекарне), без горького привкуса (что с непривычки приводит к изжоге и гастриту), вызвал такой взрыв аппетита, что я съел эту воздушную буханку, сам того не заметив.

«Спокойно! – скомандовал я сам себе. – Кишкомания хуже наркомании. Да и денег на деликатесы не густо. Дай бог до места добраться, а там уж видно будет», – успокоил я свой аппетит.

«Теперь малявы», – вспомнил я, подходя к киоску «Союзпечати». Купив пять конвертов, шариковую ручку и лезвие для бритья, я присел на ближайшую скамейку. Аккуратно доставая из подкладки одну маляву за другой, я списывал с малявы на конверт адрес получателя и запечатывал в него маляву. Слюнявить и заклеивать конверт было как-то непривычно, ибо на зоне все письма отправлялись по адресу незаклеенными. Их заклеивал цензор, да и то, если текст не содержал не положенных по закону или непонятных цензору слов. В случае же наличия «непоняток» в письме оно исчезало навеки. Поэтому письма «со сложным текстом» старались тусануть на волю с освобождавшимися либо с теми, кто шел на длительную свиданку. Графу «адрес отправителя» я оставлял пустой: если умный, то поймет, откуда и почему так, а дураку и знать не надо.

Все пять конвертов я бросил в висящий на видном месте почтовый ящик и облегченно вздохнул. «Вроде пошли как надо», – подумал я, оглядываясь вокруг: не следит ли кто за мной. Лезвие для бритья, или, как говорят на зоне, «мойку», я по привычке положил под стельку правого «колеса». Я еще не мог осознать, что этот «колюще-режущий предмет» можно спокойно носить в доступном месте и даже на виду.

– Мужчина, можно вас на минуточку?

Парень и девушка дружелюбно улыбались моей скромной персоне, давно отвыкшей от обращения на «вы».

– Не желаете ли вы прочитать о Творце этого мира? – спросили они меня, протягивая яркий журнальчик.

– О каком творце речь-то? Вы о религии, что ли? – удивился я, взял журнал и начал его листать, разглядывая яркие цветные картинки.

– Да. Мы – «свидетели Иеговы». Слышали о таких? – спросил парень.

Я кивнул. Когда был еще в отряде, сосед по проходняку иногда предлагал мне для ознакомления такие же яркие брошюры с библейскими сюжетами. «Свидетели Иеговы» да еще «Гедеоновы братья» были немногими религиозными организациями, которые находили возможность тусануть на зону свою религиозную литературу. Но осенью 1997-го опера, ссылаясь на приказ свыше, отшмонали все эти брошюры, а их владельцев закрыли в ШИЗО – «за пропаганду религиозной розни».

Сосед по проходняку, когда сворачивал свой матрас и шел в ШИЗО, улыбался. Так же, как улыбаются сейчас этот парень с девушкой. Когда я спросил соседа: «За что тюрьмуют?» – он улыбаясь ответил загадочной фразой: «И будете ненавидимы всеми за имя мое. Матфея – десять, двадцать два».

Смысл этой фразы я понял позже, когда мне дали полгода ПКТ «за дезорганизацию работы ИТК». Там мне попалась старая потрепанная Библия. Прочитав ее, я многое осознал. Мне даже подумалось, что Бог специально изолировал меня, чтобы дать возможность прочитать Библию и осознать грехи своей жизни. Стал ясен мне и смысл фразы «Матфея – десять, двадцать два». Меня удивило, что в отличие от других книг ходячей буровской библиотеки все листы в Библии были на месте и даже с целыми краями. Видно, не поднялась рука зэка порвать их на «тарочки» для закруток или на другие цели. Тюрьма заставляет человека задуматься о многом. Но более всего в тюрьме задумываются о существовании Бога и справедливости в этом мире. Разуверившись в справедливости законной власти, все зэки ищут справедливости у власти Божьей. И уповают на нее как на последнюю судебную инстанцию. Причем, что характерно для многих нормальных зэков: чем больше срок – тем сильнее «вера».

– Если вы хотите, то мы поможем вам изучать Библию, – предложила девушка.

– Спасибо, я ее уже прочитал. С Божьей помощью. Я здесь проездом. Сейчас уезжаю.

Я протянул девушке журнал обратно.

– Ну, ничего. А это возьмите с собой, в дороге почитаете.

В междугороднем автобусе было непривычно жарко. В окне мелькали «сельские мотивы» и проезжающие мимо авто. Удивляло обилие невиданных ранее иномарок на дорогах. «Живут же люди и не попадаются ведь, – завистливо думал я. – Кесарю кесарево, а Богу – Богово: каждому – свое. Кому-то в иномарках газовать, а кому-то на зонах сидеть: как подфартит.

Я подремывал и невольно подсчитывал в уме – сколько «бубнов» белого хлеба я смогу купить на имеющиеся у меня в наличии деньги. Получилось непривычно много, и это меня успокоило. «Жить можно. Главное – полгода, потом полегчает», – рассуждал я кемаря но в то же время настороженно наблюдая за соседями: кто они «по жизни да по масти»?

– Приехали! – крикнул водила.

Узнав еще в автобусе, как доехать до вокзала, я пошел искать остановку нужного номера троллейбуса. Ноги побаливали и заметно отекли. «Давно уж столько не ходил пешком. Последний год сидел в ПКТ. Прогулка там – полчаса в день. А если поднимут в ШИЗО, то там и вообще без нее», – вспоминал я зоновскую жизнь.

Я вспомнил, как отморозил ступни в первый раз еще на зоне, когда закрыли в ШИЗО на Новый год, а шерстяные носки не пропустили: не положено – можешь распустить, сделать канат и повеситься. Так, без носок, на бетоне, в тапочках на босу ногу, и пришлось «танцевать» все 15 суток. Второй раз я отморозил «поршня» по второй зиме: уже в ПКТ, когда из-за какого-то базара меня поставили в «стакан», а входную дверь (со двора на продол) «забыли» закрыть. И простоял я на дубняке почти три часа. «Но зато потом уж они побегали!» – ухмыльнулся я: в обоих случаях обмороженные ноги сильно воспалялись и опухали. Сначала я не мог надеть на них ботинки, а потом и вообще не мог стоять. Увидев их, главный лепила испугался настолько, что даже нашел для меня дефицитный бициллин. В обоих случаях десятидневный курс лошадиных доз внутримышечного бициллина сбивал воспаление в ногах. Правда, по ходу лечения мне сожгли и всю микрофлору нутра. Потому каждый раз после этих доз я еще почти месяц поносил, как при дезике (дезентерии): против ветра на три метра, не считая мелких брызг. Но и это прошло. Согласно надписи на перстне Соломона. Мне повезло хоть в этом. Только почки и ступни после этого стали реагировать на погоду. Да вот сейчас, когда непривычно много проходил за день, ноги напомнили о тех веселых днях и днях печали отеком и болями.

«Ничего, голова не жопа – проморгается, поршни расходятся, а мясо нарастет, лишь бы кости были целыми да легкие без дырок», – думал я, стоя в очереди за билетами в кассу на железнодорожном вокзале.

– Куда? – спросила кассирша.

Назвав станцию, куда еду, я добавил:

– Если можно, то в общий вагон. Сами понимаете – не с заработков возвращаюсь, – пояснил я, заискивающе улыбаясь и предъявляя в кассу справку об освобождении.

– На половину одиннадцатого ночи устроит? – невозмутимо спросила перевидавшая справки всех сортов кассирша.

Я кивнул, заплатил за билет и стал думать, чем занять время до отхода поезда. Для начала решил присесть и отдохнуть. Но все было занято. Казалось, вся страна снялась с насиженных мест и решила круто переменить место жительства. Цыгане сидели даже на полу в углу зала ожидания. «Ну что ж, пойдем вдохнем свежака», – решил я, покидая монотонно гудящую и усыпляющую теплоту вокзального нутра.

На привокзальной площади таксисты, скучканувшись, оживленно-весело беседовали с размалеванными молодыми шкурами: «Халдей обслужил нас, потом по новой... Пес за столиком напротив стал базарить... Я вдутый уже... Торчу как шпала... Въехал он мне с левой, и я ему в рог... Соски визжат... Менты... Думал, не отлягаюсь...»

Какие-то пацаны бегали туда и обратно. Цыганка, тряся груднышом, приставала к проходящим с просьбой помочь «чем можете, беженцам с Кавказа». Приехавшие уходили, уезжающие подходили. Все несли какие-то баулы, разгружая либо нагружая багажники машин.

– Ваши документы, – раздалось слева, сзади.

Обернувшись и увидев трех ментов, вопросительно-оценивающе разглядывавших меня, я махом очнулся и машинально ощупал то место на груди, где должна была висеть «личная карточка» – паспорт зэка.

«Шмон! – пронеслось в голове. – Хорошо хоть нож в киоске не купил, а «мойку» в правом “коряке” вряд ли найдут», – подумал я, улыбаясь ментам как можно вежливее.

– Конечно, командир, без бумажки я какашка, а с бумажкой – человек, – предъявил я справку об освобождении.

Молодой младший лейтенант, или по-простому «микроб», и два сержанта уткнулись в справку, сличая меня с фото и читая написанное вслух так, будто другие были неграмотные.

– Это статьи по старому или новому УК? – спросил молодой «микроб» с солидно-строгим выражением лица.

– Когда сажали, нового еще не было, все по старому, – ответил я.

– Ясно. В сумке что? – спросил «микроб», возвращая мне справку и упирая свой оловянный взгляд в мое лицо.

– Одеяло, письма, бумаги – что положено, то и есть, – пояснял я, готовясь к шмону по полной программе – с раздеванием «до нуля», с приседаниями и с прощупыванием всех складок одежды, вплоть до резинки на трусах.

– Малявы-то уже отправил? – спросил пожилой сержант, улыбаясь.

– Какие малявы, командир? Я на поезд опаздываю, между прочим, – перевел я разговор, параллельно соображая: откуда менты узнали про то, что у меня были малявы.

– Билет купил? – спросил «микроб», с раздражением осознавая, что с меня им толку не будет.

– А как же. Есть. Показать?

Я полез в карман за билетом.

– Езжай, ради бога, и больше в наших краях не попадайся. Пошли.

Последняя фраза была уже, слава Богу, не ко мне. Менты пошли дальше, осматривая вокзальную площадь и стараясь найти на ней что-либо более достойное своего внимания, чем только что освободившийся «пустой» зэк.

«А мандраж-то есть», – подумал я, почувствовав, как прилипла от пота рубашка на спине. «Главное – полгода, потом отвыкнешь. Я такой же гражданин, как и все кругом. За то, что сделал, я уже отсидел. Я чист перед законом и бояться мне пока нечего, – внушал я себе, не понимая до конца, почему менты не прошмонали ни карманы, ни сумку.

Проходя мимо хлебного магазина я невольно завернул на запах, все еще обдумывая свой разговор с ментами. Обилие разных видов хлеба удивляло и завораживало. «Пожрать нужно по-любому. А то уж и ноги не носят», – понял я и купил буханку белого, пахучего и теплого, хлеба.

Присев на краю скамейки, отщипывая и смакуя хлеб, я наблюдал за проходящими мимо женщинами, прикидывая, как поведет себя та или другая из них в постели со мной. «Давно такого кайфа не терпел», – думал я, сравнивая свое нынешнее положение с тем, что было в зоне.

Курить и пить я бросил еще задолго до «залета». В тюрьме и на зоне, слава богу, так и не начал. Однако это не спасло меня от тубика. Заглушив его на зоне, я после этого старался даже рядом с курящими, по возможности, не находиться. Но теперь вдруг страшно захотелось: и закурить, и выпить.

«А может, вмазать?» – пронеслась в голове шальная мысль. Я вспомнил, что рядом с хлебным, в «комке» продают какую-то отраву в красивых бутылках и невиданные в зоне фильтрованные сигареты в ярких пачках. «Бабки еще есть. Можно поймать расслабуху в честь праздничка: не каждый день ведь “звонок”. Все равно в поезде сутки ехать», – подводил я философскую базу под первоначальную мысль. Я уже начал ощущать во рту горьковато-обжигающий вкус водки, теплоту, разливающуюся по телу, и веселую расслабуху в мыслях.

«Осади коней! – сказал кто-то другой в глубине сознания. – Алкашировать будешь, когда на ноги встанешь. А пока угомонись и сиди тихо. Билет есть, вот и шуруй к поезду». Этот голос на зоне заставлял мое тело вставать по подъему, несмотря на холод или болезнь. Именно этот твердый голос заставлял меня оставаться человеком там, где очень легко было стать «сукой», «крысой», «козлом» либо другой нечистью. Он звучал в сознании и сейчас: «Начнешь бухать – подохнешь в зоне. Иди-ка лучше займи место в вагоне – согласно купленному билету». Я поднялся и пошел от греха подальше на перрон, где уже тусовались ожидающие прибытия поезда пассажиры.

– Билеты давай показывай, – кричала полноватая проводница лет тридцати пяти.

«Небось, трахается за бабки с пассажирами, – подумал я, оценивающе разглядывая ее, пока она изучала мой билет. – Сколько, интересно, запросит за “один раз как водолаз – в резиновом скафандре”?»

– Пройдите до конца, там верхнее боковое свободное, – вернула она мне билет и отвернулась к следующему пассажиру.

В вагоне пахло потом, перегаром и мочой. В конце вагона к этой смеси добавился еще и запах табачного дыма. Трое парней стояли в тамбуре и курили, ожидая, когда поезд тронется и откроют наконец туалет. «Бухие, что ли?» – подумал я, вытаскивая из сумки подаренное «складным» одеяло и расстилая его на верхней боковой полке. Сумку я приспособил вместо подушки. «Авось, колеса до утра не уведут», – понадеялся я, разуваясь и оглядывая окружающее пространство. Толпа цыган, оккупировавшая соседний загон, оживленно о чем-то спорила с проводницей. В нашем же загоне ехали: молоденькая женщина с ребенком, двое дембелей в парадной форме, старуха и два пожилых фиксатых кавказца в кожаных куртках и норковых шапках. Вроде масть не воровская. Я задвинул свои туфли под сиденье и кряхтя залез на верхнюю полку. «Старость – не радость, а молодость – не сладость».

За окном было темно и серо, только ядовито-желтый свет фонарей освещал неусыпную жизнь вокзала. Взгляд настороженно выхватил из толпы троих ментов, что проверяли мои документы. «Ловят кого по ориентировке или ищут где что урвать?» – оценивал я их поведение. Милицейская форма сменилась за эти годы: герб Союза уступил место двуглавому орлу. «Да и блях на груди ранее вроде не носили, – вспоминал я былые времена. – Интересно, вагон шмонать будут? Ну, с меня и с дембелей им ловить нечего, а вот кавказцев могут постричь. Наркоту подкинут и поставят перед фактом при понятых», – думал я, растирая онемевшие и опухшие голени и колени.

Как бы угадав мои мысли и стараясь опередить ментов, к кавказцам подошла молодая грудастая цыганка из соседнего загона, предлагая рассказать им «все, что будет, как на духу». Поезд все еще стоял, и казалось, что никакая сила уже не сможет сдвинуть всю эту массу с места. Сидящая у стола женщина предлагала дочке съесть яичко, которое она только что очистила. Дочка капризно качала головой, сосредоточив внимание на цыганке и кавказцах.

«Мне бы предложила, я бы не дергался», – позавидовал я, вспоминая, в каком году в последний раз ел яйца вкрутую. «Пожалуй, на СИЗО – с “дачкой” заходили – от жены». Невольно мысли обратились к жене, теперь уже бывшей. Я вспоминал эпизоды своей семейной жизни, детей, их появление на свет, как смешно начинали говорить. «Узнают сейчас или уже забыли?» Пора бы уже забыть все эти сантименты, осадил я свои непутевые мысли, чтобы не занесли они меня в тоскливые дебри памяти: «Чем веселее будешь, тем раньше все получишь».

Поезд дернулся и начал плавно набирать скорость. Провожающие замахали вслед руками. Кто-то улыбался, кто-то грустил. Поезд – это всегда смена декораций окружающей жизни. Для кого-то она желанна, для кого-то – вынужденная, но все надеются, что в последующей после поезда жизни им всем должно повезти и все изменится к лучшему. Наивность – это мать оптимизма.

Туалет наконец открыли, и двери в тамбур начали хлопать по нервам, не давая возможности сосредоточиться. Поезд набирал скорость, и вагон все сильнее продувало свежаком. «С одной стороны, хорошо – воздух стал почище. А с другой – не дай бог, если продует до костей. Лечиться-то негде. Да и не на что. А если тубик опять откроется, то и помереть будет негде. Потому нам болеть нельзя», – подбодрял я себя, стараясь перейти от семейных тоскливых мыслей на веселую волну. «Может, цыганку трахнуть за бабки? Интересно, сколько заломит за “раком в сортире”? Жалко, “резину” в аптеке не купил. Да ладно, зараза к заразе не пристанет. А каковы вообще сейчас цены за трах?» – начал я раскачивать мысли в веселом направлении, чтобы отвлечься.

Цыганка же в это время мяла левую ладонь одного из пожилых кавказцев и, преданно глядя ему в глаза, вкрадчивым грудным голосом обещала в будущем «богатства, пиковую даму и дальнюю дорогу». Последнее можно было бы и не обещать: в поезде дальнего следования это очевидно и так. Кавказец скалил золотые зубы, кивал и подмигивал блестящими глазами напарнику, периодически одаривая цыганку металлическими монетами непонятного для меня достоинства.

– Молодиз тэбе, ичо скажи далшэ, – говорил он цыганке улыбаясь.

Из соседнего, цыганского, загона молча наблюдал мальчик лет пяти, по-видимому, один из многочисленных детей еще довольно молодой цыганки.

Дембеля, расположившись на боковом столике подо мной, играли в карты, обсуждая: «А как пишется – “хиромантия” или “херомантия”?» Периодически они интересовались у шмыгающей по вагону проводницы: «А сейчас какая станция?» Если же по вагону проходила какая-нибудь «сексапилка», то дембеля дружно начинали предлагать ей сыграть с ними в карты. Дамы улыбались, довольные вниманием голодных дембелей, и, кокетничая, отказывались.

– Как приеду, сразу к телке сгоняю, – говорил один дембель другому. – Правда, она у меня худая, лярва... Я на ней, как на турнике...”

«Тоже, видать, баб давно не мяли, – размышлял я, стараясь не отходить от веселой темы. – Два года на хорошем питании да на воздухе – я бы с ума сошел бы без бабы. Видать, по ночам “передергивали затвор” в сортире. Вроде пидоров в армии не держат. А правду говорят, что в армии бромом “столбняк гасят”? Ну, ничего, у них все еще впереди. А у меня?» Я почувствовал, что стою на краю темной мысленной пропасти, куда сейчас могу упасть и не вылезти. «У меня тоже все “хоккей”! – придал я мыслям безопасное направление. – Приеду, устроюсь на работу, комнату сниму у какой-нибудь молодой разведенки, и будем жить далее. Лучше прежнего! И сомневаться не стоит, ибо, как говорили древние, сомнение рождает предательство, а предательство рождает смерть. А может, спросить о будущем у цыганки? Так соврет же, падла, да и я в любом случае не поверю ей. Все будет ровно и без цыган, и без копеек на паперти. Главное – полгода: осмотримся, примеримся, и уже там видно будет», – подытожил я этот пласт мыслей.

«Вот только ноги бы не мучили, – думал я, растягивая и массируя схватываемые судорогой икроножные мышцы. – Сам стоять не можешь, а еще цыганку хотел стояком в сортире трахнуть, – веселил я себя, стараясь расслабиться и унять судорожную боль. – Вот была бы картина маслом». Боль потихоньку отпустила, и я лежал неподвижно, стараясь ненароком не напрячь какую-либо ножную мышцу. «Это пройдет, витаминов нажрусь и буду еще бегать, как антилопа в кукурузе. Главное – чтоб “коряки” ночью не увели. Босиком по зиме ходить – тяжко будет. Да кому твоя рухлядь здесь нужна? – спорил кто-то со мной в сознании. – А может, самому прибарахлиться, пока народ спит?» Что-то холодное образовалось и запульсировало в животе. «А если поймают? На таких ногах с поезда на ходу прыгать не получится. Хорошо, если просто отметелят и отпустят, а если в ментуру сдадут? Там со мной да еще и при “надзорной ксиве” долго разбираться не будут: навесят все, что пропало в поездах этого направления за последние полгода. Нет, такой хоккей нам не нужен!» – подбил я этот пласт мыслей легендарной фразой известного спортивного комментатора.

«А как же будешь жить? Пока работу найдешь, да куда там – пока доедешь до места, уже бабок не будет. А кушать хочется всегда! Что ж ты умеешь делать?» Я вспомнил, какими профессиями владел до «залета». Но прошло время. Путевой работы на зоне не было: только клеили бумажные мешки под цемент да вязали сетки под лук или картошку. «Квалификация уже не та, сноровки нет. Да и кто работу доверит бывшему зэку?» Опять черная яма показалась в глубине сознания. «Ничего, будет день, будет и пища. Сейчас главное отдохнуть, чтоб завтра “поршни” нормально ходили», – успокаивал я себя, стараясь расслабить какую-то натянутую внутри меня струну: она держала меня в напряжении, вибрируя от горла до копчика, вызывая сухость во рту и жжение в горле.

В середине вагона началась какая-то драка, и дембеля со свободным от гадалки кавказцем пошли смотреть «базар». Женщина за столом упорно уговаривала свою дочь лечь и поспать, чем еще более привлекала ее внимание к событиям внешнего мира. В вагон вошли какие-то дюжие менты с автоматами, в черных шапочках и в камуфляже. «Ну вот, теперь пустят весь вагон под “дубинал” без разбора», – подумал я, вспоминая, как поступал конвой в случае какого-либо нарушения режима на этапе, в «столыпине». Но, к моему удивлению, все закончилось быстро и тихо, без криков и битья. Дембеля и кавказец вернулись, обсуждая, кто там был прав и с чего вообще начался «базар». Оказалось, что менты в камуфляже – это «охрана поезда». Они просто разняли дерущихся и уговорили их успокоиться. «Да, здесь воля и расслабуха – здесь еще уговаривают», – сделал я для себя вывод и тоже успокоился.

«Ну, что? Пора спать? – спросил я себя, укрываясь курткой и вспоминая в какой карман я заховал деньги и документы. – Копыта мыть сегодня отменяется, а то еще судорога в сортире схватит. День прошел и ближе к дому, – по привычке всплыла в сознании зоновская „отбойная“. – Тем более что весь дом при мне». Тоска холодным липким комом запульсировала в горле. «Ну и слава богу. Откинулся успешно да и день на воле прожил без хвостов: никого не убил (я вспомнил Серпа с его “одеколонистым пробором на ботве”), ничего не украл (я вспомнил, как хотел “пощипать” в спящем вагоне), никакую заразу не прихватил (вспомнил, что хотел трахнуть “хоть кого” и даже в сортире), так что спать можно спокойно», – подвел я итог так, чтоб оправдаться перед самим собой и придать мыслям оптимистическую ориентацию.

Ритмичный стук вагонных колес, лязг буферов в тамбуре и хлопанье дверей усыпляли своей гармонией и мелодичностью. Проводница периодически выкрикивала названия грядущих станций, добавляя философски звучащую фразу: «Заранее готовьтесь к выходу!» Мой выход сегодня состоялся, но я не вполне готов к нему: в зоне было привычнее и понятнее.

«Главное – удержись на воле полгода, а там и привыкнешь к этой вольнячей постанове вещей», – уверенный голос Синего протискивался к моему засыпающему сознанию через шумы вагонной суеты, стук колес и периодические крики проводницы: «Пассажиры! Заранее готовьтесь к выходу!»