Игорь Холодяков, Геннадий Тарнакин

Голос зоны

– Кто же это у нас тут сидит и все это сочиняет?
– Кто сочиняет, тот и сидит!

Десять лет автор этих строк работает учителем литературы в колонии общего режима, куда попал после того, как отслужил в нескольких ведущих школах города 20 лет. Было все: и отчаяние после категорических выводов своих новых учеников, учеников за оградой, – «кому нужна эта литература, кто сейчас читает?». И ощущение полной безнадежности после очередного распоряжения начальства: 25 апреля было объявлено, что в выпускном классе по литературе будет не сочинение, к которому худо-бедно, но готовился класс, а изложение, и один из моих учеников, из уважения к учителю выругавшись не в полный голос, прокомментировал: «Это все равно, как если бы сели в карты играть и после первого прикупа тебе сказали, что теперь валет даму бьет, а короли не пляшут!» И кстати, слово ученик теперь из школы, и не только вечерней, но и детской, изгнано. Специальным распоряжением департамента, на основании повеления министерства и Фурсенко лично, указано именовать тех, кто ходит в школу, обучаемыми. Для меня это стало символом всего того, что делают со школой: ученик – это тот, за кого я отвечаю, я его учу, передаю ему свое понимание мира и его ценностей, свое восприятие культурных традиций. А сейчас такое не требуется, будем держать дистанцию: я обучающий, а он обучаемый. Как там старик Некрасов говаривал: «Учитель, то есть теперь – обучающий, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени!» Ведь не скажешь так! Наверно, все происходящее легко объяснить: ученик ценит себя и учителя, свою страну, ее культуру и традиции, а обучаемый – это тот, кто, кое-как обученный, потом будет обслуживать нефтяную трубу, лесоповал да сборочные конвейеры, пить «Балтику» и радоваться, когда команда «Зубило» выигрывает у команды «Долото».

А я по старой привычке упорно читаю в своих классах своим ученикам стихи, хотя порой это и вызывает кривоватую усмешку «обучаемых». Но приходит весна, и тогда строчки, которые я вполголоса цитирую, звучат совершенно по-другому и вызывают неожиданные чувства, и когда я чуть слышно произношу:

Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя…

после окончания урока кто-то непременно скажет мне, независимо глядя мимо меня в окно: «Я тут понаписал кое-чего, поглядите, ладно, только на уроке не упоминайте…»

И тогда я понимаю, что пора объявлять поэтический вечер и конкурс стихов. Нет, не подумайте лишнего, ко мне в кабинет литературы не будут ломиться бледные юноши с горящим взором и с рукописями в дрожащих руках, вовсе нет! Но несколько человек подойдут и попросят прочитать их стихи и высказать свое мнение.

Чаще всего это традиционные послания девушкам и женщинам-заочницам. Я как-то на уроке, показывая разницу между поэзией истинной и подделкой, процитировал:

Здравствуй, море голубое,
Здравствуй, бурная река,
Здравствуй, Люсенька родная,
Шлю привет издалека!

Да я еще имел неосторожность прибавить, что вместо Люсеньки прекрасно укладывается любое другое имя: Танечка, Манечка, Светочка, Леночка, – и после урока сразу несколько человек отловили меня в коридоре и попросили дать это стихотворение, но только с продолжением…

Порой строчки так непосредственны, безыскусны, что можно только улыбнуться. Так, один из поэтов передал свое восприятие школы и ее места в жизни колонии и своей собственной судьбе веселыми, жизнерадостными словами:

Есть в нашей школе
Счастье одно:
Школа на зоне –
Вот же оно!
В школу придешь –
Поощренье найдешь!
А не пойдешь –
В ШИЗО попадешь!
Будешь учиться –
Дадут шоколад,
Станешь лениться –
Пнут тебя в зад.

Нужно пояснить, что мой директор школы регулярно, хоть и с большим трудом, находит спонсоров, чтобы по итогам учебного года вручить тем, кто учился без троек и прогулов, по плитке шоколада.

Иногда я получаю на отзыв целые поэмы. Они искренни, действительно передают стремление автора рассказать о своей семье, ее истории, порой уходят в детали, интересные в общем-то только автору. Такое можно писать километрами.

Иногда, очень и очень редко, появляется попытка выразить себя, свой внутренний мир, состояние души – в этом, собственно, и состоит высокое предназначение поэзии.

Геннадий Тарнакин – самый обычный осужденный, отбывающий срок в ярославской колонии общего режима. И судьба его совершенно типична: родители пили, теряли работу, находили и опять теряли, подросток быстро вошел во вкус самостоятельной жизни: ни тебе наставлений родителей, ни тебе ворчания бабушки, ни тебе уроков в школе, где ни с того ни с сего нужно было изучать то климат Центральной Азии, то строение жаберных пластин окуня. Деньги никогда не были для него проблемой, они легко появлялись и так же легко исчезали. Потом Генка Тарнакин оказался в московском частном приюте «Возможность», о руководителе которого, Геннадии Ивановиче Долбине, сохранил самые теплые воспоминания, но характер и семейные обстоятельства (смерть матери) привели к уходу из приюта («…хотя там мне было лучше всего, там к нам относились по-человечески!»), а потом была веселая компания, ночная Москва, наркотики, драка и обвинение в грабеже, суд и колония.

Оказавшись в колонии, в одиночестве и заточении, после вполне понятных злости и отчаяния, Тарнакин находит возможность выразить себя и свое состояние в слове. При этом своим диким, пока еще звериным нутром он ощущает потребность каких-то действий, изменений своего состояния, и он пишет свое первое языческое послание по родству вольнолюбивых натур ветру с единственной просьбой: забрать его отсюда.

Но проходит время. Первое отчаяние и непонимание: «Как же так? Почему я?» – сменяется пониманием, что ты здесь и надолго. И чуда не будет. И надо как-то приспосабливаться и учиться жить здесь. Для этого сначала надо переосмыслить себя, приспособить к действительности, открыто всерьез пожалеть, принять себя нового и свою прежнюю и новую жизнь такими, как они есть.

В свою виновность в тюрьме практически никто не верит. «Воруют все! – утвердительно скажет каждый, – и мы меньше всех и реже многих, а виноваты лишь в том, что попались». Так проще и легче, а главное, жальче. У каждого за пазухой своя душещипательная история, скроенная по общей колодке: несчастное детство, потерянное отрочество, загубленная юность. Легенды эти поначалу несмелые, корявые, но «чем дальше в лес…», через год-другой хоть новую «Санта-Барбару» пиши! Есть такие стихотворения и у Геннадия Тарнакина. Уж очень ему хочется, чтоб его пожалели, и решается он обратиться не к кому-нибудь, а к самому Господу Богу, но за себя просить как-то неловко и несподручно, поэтому назовет он свое стихотворение «Боже, храни сирот!», даже не поняв, что христианского в его стихотворении, кроме названия, ничего и нет. К Богу он по невежеству своему обращается как к Небу, а к небу – как к одной из языческих стихий: Солнцу и уже знакомому нам Ветру:

Пусть солнце согреет озябшие руки
И ласковый ветер смахнет ваши слезы.

И все-таки можно твердо сказать, что Геннадий стал в колонии не просто известным «рифмоплетом», что, кстати, всегда ценилось: «Генка, у девчонки день рождения, напиши что-нибудь такое, как я ее… ну, сам знаешь!» Это выразитель мыслей, чувств и мечтаний зоны. Тематика его стихов проста, понятна и предсказуема, это свобода и неволя, дружба, любовь и предательство, отчаяние и вера, прощение и покаяние, но его природный дар позволяет говорить о том, что он как поэт явно выше общего среднего уровня традиционных «Не жди меня, мама, хорошего сына…» или «Жди меня, любимая…» Для меня очень важно то, что сам автор подспудно сознает, что его творчество – это способ сбросить одолевающие его в колонии ярость, злость, порой бессильную, тоску… это не уход в мир поэзии – это сама поэзия, пришедшая за колючку, честная, очень искренняя и глубоко личная. У Г. Тарнакина нет заимствований, он очень самобытен, индивидуален. Но есть еще одна сторона в его стихах, которая меня как учителя русской литературы обнадеживает: как бы ни был автор потрясен, возмущен, негодующ, в его строчках мы не найдем пошлости, грубости, мата, которым грешат практически все современные поэты.

Я выбрал из стихов поэта Г. Тарнакина несколько, отобрав именно те, которые наиболее ярко передают его явно нестандартный уровень, его самостоятельность как поэта.

Победитель неравного боя
Когда ты один против мира всего,
Желание жить заставляет сражаться,
Бросаешься в бой за себя самого
И бьешься за то, чтоб живым оставаться.
В неравном бою на колени не встану,
Я твердо стою на обеих ногах,
Как мамка учила, сдаваться не стану.
Пойду до конца, подавляя свой страх,
Как путник дорог, что окутаны тенью,
Бреду через терни, надежду храня.
Я с малого возраста предан движенью,
И в мире никто не удержит меня,
Я слезы утраты сотру рукавами
И в храме за мамку поставлю свечу,
Я тусклое пламя прикрою руками
И тихо молитву свою прошепчу.
Таких же, как я, в этом мире немало,
И каждый имеет дорогу свою.
Нам с детства судьба ничего не давала,
Теперь мы свое забираем в бою.
Я с раннего детства себе предоставлен
И знаю, что значит судьбе возразить.
Молитвенный шепот до неба доставлен,
Я выиграл бой и живу, чтобы жить.
Кто бился за жизнь и остался в живых,
Один, против мира сражаясь, не сдался,
Надеясь лишь только на помощь святых,
Всему вопреки на ногах оставался,
Кто в грязь не упал от ударов судьбы,
Кто твердо стоял и не вышел из строя,
Кто в жизни своей не бежал от борьбы,
Тот есть победитель неравного боя!

Откровение
Открылся занавес, скрывающий провал,
Как гололед, что снегом запорошен.
Ты был в кругу друзей, проблем не знал,
Пришла беда – ты оказался брошен.
И только тот, кого ты притеснял,
Над кем всегда любил поиздеваться,
Пришел и утонуть тебе не дал,
Хотя имел возможность поквитаться.
Ты был сражен сюжетом наповал,
До острой боли напрягая зренье.
Он столько раз от рук твоих страдал
И первым руку подал в час паденья.
Он не нанес тебе ответных ран,
В его глазах ты не нашел угрозы
И ощутил, как совести туман
Из глаз твоих выдавливает слезы.
Открылся занавес, скрывающий провал,
И вместе с ним открылось откровенье:
Не тот сильней, кто силой сокрушал,
А тот, кто был способен на прощенье!

Моя душа влюбилась в тишину
Моя душа влюбилась в тишину!
Ее одну она встречает стоя.
Задела тишина души струну,
И тишине душа сдалась без боя.
Мы встретились, когда густая мгла
Со всех сторон весь лагерь охватила.
Какой прекрасной ты была тогда,
Когда с приходом ночи все покрыла.
В твоем присутствии я мыслил о грядущем,
В твоем присутствии я мыслил о былом.
В твоем присутствии я мыслил о текущем…
О многом мыслил я в присутствии твоем.
Я до утра тобою наслаждался.
В твоих объятьях размышлял всю ночь.
Но мыслей ход с подъемом оборвался
И ты умчалась из барака прочь.

Ах, если бы я раньше понимал,
Какой чудесной силой ты владеешь,
То я бы постоянно собирал
Тот урожай, что ты так щедро сеешь!

В ожидании ночи
Бесконечно широкая даль
Расстилалась зеленой травой.
За спиной оставляя печаль,
Возвращаюсь обратно домой.
Боже мой, как прекрасен был сон,
От которого я пробудился.
Как печально, что сказочный звон
С грубым звуком реальности слился.
Ничего не хочу говорить,
Видя те же знакомые лица.
Просто хочется сесть, закурить
И в табачном дыму раствориться.
Надоело вот так просыпаться,
Слыша ропот и скрежет зубов,
Умоляя быстрее вращаться
Неспешащие стрелки часов.
Каждый день призывая терпенье,
Дожидаюсь ночной тишины,
Чтоб, нарушив закон притяженья,
Улететь в эти яркие сны.
Эти сны, где широкая даль
С изумрудно-зеленой травой.
Эти сны, где не лязгает сталь
И не ходит суровый конвой!

Без намека на радость
В этом месте лишенья свободы,
Возвышая уныния флаг,
Вытесняя все краски природы,
Правит мертвая серость и мрак.

Тут повсюду суровые лица
Заключенных под стражу людей,
Обреченных в неволе томиться
На великое множество дней.

Здесь порывы глубокой тоски
Заражают унынием духа.
Тут печаль и разлука близки,
Как близка с неудачей разруха.

В том месте, что тьмою покрыто,
Вольной поступью скука гуляет.
Тут понятие радость забыто,
Как и все, что ее вызывает!..

Помню
Я пытался стереть те моменты,
Что однажды пришлось пережить.
Только в жизни бывают фрагменты,
О которых нельзя позабыть…

Помню БУРа холодные стены,
Помню громкие крики: «Подъем!»,
Помню ненависть, жгущую вены
Ненавистным горячим огнем.

Помню, как приходила управа,
Приводя за собой маскарад;
Помню крики: «Выходим! Направо!
Мордой к стенке! Не слышу доклад?!»

Помню всю вереницу кошмаров,
Помню весь этот шумный бардак,
Помню стон от внезапных ударов,
Лязг локалок, рычанье собак…

БУР гудит, арестантов шмонают.
Мусора постоянно кричат.
На растяжку вдоль стен выставляют.
Из людей выбивают доклад!

Камуфляжным сиянием красок,
Как волной, накрывает шпану.
Пацаны под ударами масок,
Стиснув зубы, хранят тишину!

Не забуду тот серый эскиз,
Когда гнали в прогулочный двор:
Руки за спину, головы вниз,
Ручейком сквозь живой коридор!

Очень жаль, что бывают фрагменты,
О которых нельзя позабыть.
Я всегда буду помнить моменты,
Что однажды пришлось пережить!..

Последний февраль
Перед глазами застыл холодный месяц февраль.
Тяжелой грудой камней на грудь ложится печаль.
Оттенки серых тонов сковывают солнечный свет.
Я узник этих оков на протяжении лет.
Покоя нет и не будет, пока не кончится срок.
Система губит здоровье, как холод губит цветок.
Я не жесток, но и добрым меня уже не назвать.
Кто не далек, понимает, что я хочу сказать.
Словами трудно сказать, что происходит с душой.
Тут тяжело отыскать ее желанный покой.
Седой февраль не пускает цветные краски весны.
Зато свои разливает по зонам нашей страны.
Кругом видна лишь картина его гнетущей тоски.
В плену гнетущей рутины они сжимают виски.
Свободы они далеки, как дали дальняя даль.
И тут всему вопреки царит и правит печаль.
Холодный месяц февраль перед глазами застыл.
И я его лютый холод уже шесть раз пережил.
Порой ужасней могилы его пронзительный вой,
Но я найду в себе силы, переживу и седьмой!