Алексей Мокроусов

Сердце и проволока

В Норильске хороший краеведческий музей. Согласно привычной логике государственной машины, он называется Музей истории освоения и развития Норильского промышленного района. Здесь и выставки разные проводят, от художественных до исторических, и постоянная экспозиция интересная, и само здание, принадлежавшее когда-то кинотеатру им. Ленина, располагает к погружению в прошлое. Но погружение неполное. О норильских лагерях в постоянной экспозиции говорится скорее мельком, это не основной сюжет, но фон, который всегда подразумевается, но практически никогда не описывается. При этом в запасниках музея – фонд в 800 архивных единиц по истории Норильского ИТЛ НКВД СССР. Разве возможна такая фигура умолчания? «Да как же, – слышишь в ответ, – дети бывших заключенных и тех, кто их охранял, до сих пор живут в одних домах. Представляете, что может начаться, если вытаскивать всю правду наружу?»

А если не вытаскивать? Если жертвы и палачи молча живут бок о бок и после всего? Если так же живут их дети?

Замалчивание болезни – кратчайший путь к неизбежному. Потому в Москве уже девятый год выходит серия мемуарных книг под названием «О времени, о Норильске, о себе…» [ «О времени, о Норильске, о себе…». Воспоминания. Книга 1 – 10. Москва, «ПолиМЕдиа», 2001 г. Ред-сост. Г.И.Касабова ]. Ее издает Галина Ивановна Касабова, генеральный директор некоммерческого издательского фонда «Норильский». Она записывает либо редактирует воспоминания бывших норильчан, находившихся по обе стороны проволоки. Воспоминания на адрес издательства шлют со всего света: норильское рассеяние повторяет общие контуры постсоветской эмиграции в мире. Кроме оригинальных мемуаров, в сборниках используются материалы и исследования норильских историографов и журналистов Т.Я. Гармаша, А.Л. Львова, С.Л. Щеглова, А.Б. Макаровой.

Издание в разные годы поддерживали самые разные структуры и организации, поначалу даже помогали совершенно незнакомые, не имевшие прямого отношения к Норильску люди, причем часто они действовали на условиях анонимности.

На сегодняшний день вышло 10 томов [ Некоторые материалы сборников выложены в Интернете в отсканированном виде: http://www.memorial.krsk.ru/memuar/kasabova/0.htm. ], в работе еще два. Они полны жизнеописаний людей и деталей такого качества, на которое не способен ни один беллетрист. По своему значению эта серия сравнима разве что со знаменитым смоленским архивом, оказавшимся после войны в США и ставшим исходной точкой для важнейших исследований советской реальности. Подобной работы по массированному изданию документов, связанных с одной точкой на карте, никто в России не предпринимал. Благодаря ей прошлое Норильского комбината, его лагерных зон, вольнонаемных и заключенных складывается в итоге в портрет всей страны, город и его рудники, его медный и никелевый заводы, выступают здесь зловещим genius loci, сфокусировавшим в себе всю этику советской истории.

Цинизма хватало всюду. Так, заключенный Рудольф Королько работал в конструкторском бюро управления металлургических заводов комбината. Формально в бюро начальствовал некий чин из НКВД. Но в дела он не вникал в силу технической безграмотности, в действительности процессом руководил заключенный Вульф Яковлевич Бурштын, выпускник Сорбонны, человек настолько профессиональный, что вскоре «своими знаниями, талантом, умением организовать дело возвысился не только над вольнонаемными, но и над высокими чинами НКВД. Успешные результаты его труда были самым лучшим аргументом в его пользу». В лучшем случае над профессорами и инженерами из числа заключенных оказывался начальником молодой специалист, вчерашний выпускник ВУЗа. И у него появлялась возможность учиться специальности у профессионалов высочайшего уровня.

А Борис Витман рассказывает о том, как ковались лауреаты сталинских премий: в Норильске вольнонаемные советские ученые вовсю использовали наработки и идеи заключенных, имена которых конечно же не упоминались даже в закрытых публикациях. Речь шла о получении «в чистом виде золота и платиноидов, содержащихся в шламе (переработанной руде), путем спекания и активного воздействия высококонцентрированными хлоридами». Причем судьбы талантов-чернорабочих науки складывались по-разному. Одного из них отправили внезапно вместе с другими сидевшими по 58-й статье на подземные работы, после чего его уже никто не видел. Другой, студент-химик, насобирал по крупинке килограмм золота, который хранил в своей телогрейке – в ней и отправился на свободу.

В этих же воспоминаниях – история о том, как сотрудники норильской спецкомендатуры грабили прохожих на улице. Сперва они приводили людей в комендатуру для проверки документов, официально пересчитывали их деньги, а затем отпускали, чтобы все за углом отнять. Арестовали их случайно: одна женщина, отдавая деньги, упросила оставить ей паспорт. По ошибке преступник отдал ей свой.

Непонятно, сколько здесь правды, а сколько вымысла (история про спецкомендатуру, например, не находит отражения в других источниках). Но жизнь в полярной ночи располагает к смещению реальности, тем более в кафкианских условиях СССР. Неудивительно, что даже опыт концлагеря не всегда оказывался для человека решающим. В одном из текстов встречается пример по-своему типичного мировоззрения: «После XX съезда отец запоем читал газеты, Солженицына, Булгакова... Он не всегда соглашался с Солженицыным. Вернее, отец считал, что надо написать и о том хорошем, что было в ГУЛАГе: разве еще где-то можно было встретить столько умных, интересных и светлых людей, какие были в Норильлаге? Ведь это они задали тон в общении людей, а главное – обеспечили творческий и технический прорыв при строительстве и развитии комбината... А какие должности занимали бывшие зэки потом! И никто не загордился, не отгородился от простых людей...

Несправедливое наказание не озлобило отца. Когда в 1955 г. его реабилитировали, он тут же вступил в партию. Он был убежденным коммунистом и считал, что сам он пострадал по ошибке.» И таких убежденных коммунистов было особенно много среди представителей старшего поколения, тех, кто оказался в Норильске еще в 30-е. Прошедшие войну смотрели на происходящее иначе.

Психологические подробности – одно их из главных достоинств серии, тем более что составитель не навязывает своей точки зрения. Авторы разных, зачастую внутренне конфликтных позиций соседствуют на страницах сборников. В них хватает и материала общеисторического значения. Чего стоят хотя бы два тома – шестой, седьмой и восьмой, – практически полностью посвященные истории восстания 1953 года в норильском Горном лагере, самого мирного и в то же время, видимо, самого успешного восстания в истории ГУЛАГа. Во всех зонах Горлага на протяжении недель, а то и двух месяцев, заключенные отказывались выходить на работу и при этом не стали вооружаться (что не помешало войскам в ночь на 4 августа 1953 года жестоко расправиться с безоружными). Значение этого организованного акта неповиновения – дисциплина была образцовой – не в том, что были достигнуты цели восставших, хотя процесс массового освобождения начался на следующий год. Власти показали, что и в неволе можно сохранять человеческое достоинство. А это было самое страшное – видеть, как пробуксовывает машина подавления. Не зря годы спустя КГБ еще испытывал едва ли не мистический ужас перед норильским восстанием и бывшими узниками лагеря, освободившимися к тому времени и жившими уже по всей стране. Их переписку продолжали перлюстрировать на протяжении многих лет. Как вспоминал бывший заключенный Тихон Петров, работавший в 1961 году под Новочеркасском, «КГБ хотел доказать: корни народной демонстрации в Новочеркасске к политическим в Норильск уходят. Меня даже спрашивали, не получаю ли я письма из лагерей. По-моему, их не интересовало, правда это или нет, главное – создать легенду для объяснения причин народного гнева. Насколько это серьезно, я по своему племяннику Николаю Петрову понял. Он был следователем по особо важным делам. Про связь новочеркасских событий с норильским восстанием и подпольной партией я от него слышал, но молчал. Племянник племянником, а вдруг заложит? Я даже не стал у него ничего расспрашивать, только сказал:

– Норильск – где, Новочеркасск – где...

А он на это ответил:

– Я знаю точно, откуда все пошло.

Вот такая у КГБ была справа, как говорили в лагере».

И уж тем более невыносимой для власти оказывалась сама мысль о существовании в глубоком подполье Демократической партии России. Ее ячейки работали и в норильских лагерях. Демпартии посвящено немало страниц, в том числе в воспоминаниях Льва Нетто, брата прославленного футболиста (он состоял в ячейке, руководимой как раз Тихоном Петровым). Цели партии, существовавшей в условиях такого государства, как СССР, не могли не быть утопическими. «Хорошо помню, что я тогда был готов сделать все ради достижения общей ясной цели – превратить Россию в демократическое государство, где уважают, а не порабощают человека, – пишет Нетто. – Для этого нужно, выйдя на волю, вступать самим и вовлекать в правящую коммунистическую партию как можно больше порядочных и честных людей, готовых жить и действовать во имя человека, проникать во все советские структуры, в том числе и в органы, чтобы вытеснить оттуда озверелых и тупых слуг сегодняшней системы. „Чем больше в компартии будет честных людей, тем быстрее она развалится“, – твердил один из наших товарищей, Сергей Дмитриевич Соловьев, и мне его слова запомнились».

Не из этого ли заблуждения во многом выросла романтика оттепели в кино и литературе? Но упрекать в чем-либо прошлое бессмысленно. Советская реальность практически не оставляла места для маневра. В условиях гулаговской жизни само существование Демократической партии кажется чем-то сюрреальным. Многие этих условий не выдерживали. Тот же Нетто приводит слова своего старшего друга кавалериста Первой конной комбрига Василия Петровича Бархонова: «С дрожью в голосе Василий называл имена товарищей, которые бросились с трапа в пучину Енисея. Сколько раз я сам был готов покончить с этой позорной жизнью, но что-то удерживало... Может, верил в возрождение идеалов революции, крах тирании? В эти моменты невольно думалось: „Да, такой системы истребления верноподданных история человечества еще не знала...“»

Вера, видимо, и спасала. Заключенные распевали песню на пушкинские стихи с измененными словами: «Во глубине норильских руд» и «На обломках большевизма напишут наши имена…». Но будущее показало: обломки не выбирают жертв, они погребают под собою всех.

На окраине Норильска, у подножия полуразрушенной горы Шмидта, именуемой в народе Шмидтихой, сейчас находится мемориальный комплекс «Норильская Голгофа». Здесь стоят две православные часовни, памятники погибшим прибалтам, полякам и евреям (последний был осквернен в 2009 году и сейчас закрыт на реставрацию). К подножию Шмидтихи, где начинался норильский комбинат, привозят гостей из города, политиков и артистов.

Памятник как символ – знаковая вещь. Но сила знания не только в идеях, но и в деталях, и иногда даже, может быть, больше в деталях. Детали не дают соврать, увлечься схемами. Потому так важны эти книги, издаваемые в память о годах, о которых могут рассказать все меньше и меньше очевидцев. Приходится признать, что сами по себе эти свидетельства мало что способны изменить в российской истории, привыкшей уже ко всему. Но свойства коллективной памяти близки свойствам памяти отдельного человека. Никогда толком не знаешь, что и в какой момент оттуда выскочит. Эта слабая управляемость памяти делает ее неудобной для тех, кому есть что терять сегодня. Но это же ее свойство остается и главным оружием в руках тех, кто многое потерял вчера.

Самое поразительное – как этот организм, чье сердце прошито колючей проволокой, проросшей внутрь, пошедшей по сосудам, все еще в состоянии жить? Впору заговорить о чудесах, либо поддаться соблазну абстрагироваться от такого сердца, объявить чужим, в неактуальной версии, давно погребенным. К счастью, амнезия, как и всякий вирус, поражает всех, но развивается не в каждом. Иначе истории бы не существовало. Другое дело, насколько иллюзорны вечные ожидания, что она может чему-то научить. Десять книг норильских мемуаров подтверждают, что никого и ничему. Почему же читаешь их на одном дыхании, запоем, словно роман Александра Дюма? Неужели так сладко чувство собственной безопасности? Или это понимание, что, раз рассказывают – значит, выжили, значит, хоть у кого-то все кончилось хорошо?

Настоящее всякий раз пытается подавить прошлое, утверждая, что детали можно забывать, главное – масштаб происходившего. Такое выборочное, добровольное ослепление всегда носит массовый характер. Если бы не редкие издания, подобные норильской серии, общество давно бы читало Оруэлла как идиллию.