Юрий Апель

Главы из книги «Доходяга. Воспоминания бышего пехотинца и военнопленного»

Глава 7. Вознесенский лагерь

Отворились ворота, колонна вошла во двор лагеря и – прямо к кухне. Каждый получил по черпаку холодной баланды из нерушеной магары с кусками гнилой картошки и, поедавшие на ходу полученную баланду, все 170 человек были загнаны в одну большую комнату с кафельным полом. Сперва все стояли плотно один к одному, потом начали понемногу садиться, а затем и ложиться. Не прошло и часа, как уже лежали все – но как? Каждый головой и ногами лежал на ком-то, а на нем тоже лежали чьи-то ноги и головы. Еще через час начался кошмар. То одному, то другому надо было выйти, ведь пол-то кафельный, не было под нами ни соломки, ни навоза, под себя не сделаешь; а как выйти – в два слоя тела без малейшего просвета. Света в комнате нет. Когда открывалась дверь, немного света попадало со двора. Когда надо было выйти, а за ночь это пришлось делать 3–4 раза, я будил Петьку и говорил:

– Петро, я выйду, когда буду возвращаться, ты мне посигналь, чтоб я знал, куда идти.

Путь к двери – это мука, ногу поставить некуда, кругом тела, тела. Куда ни шагнешь, обязательно на кого-нибудь наступишь. На ругань в свой адрес просто не обращаешь внимания. Чаще бывало так: наступишь на кого-нибудь, а он тебя кулаком что есть силы, а те, что позлее, норовят ударить ногой или снятой с ноги клюмпой [ По словам Ю.А. Апеля, немцы для пленных делали три вида деревянной обуви: Holzklümpen – выдолбленные из дерева «полуботинки», их называли колодками или клюмпами, Holzschue – ботинки с дерматиновым верхом на трехсантиметровой подошве и, наконец, Holzpantoffel – деревянная подошва с козырьком впереди, как на ночных тапочках. ].

Так же нелегок был и обратный путь. Придешь назад, как-то втиснешься рядом с Петькой и только заснешь, тут тебе прямо на грудь, или на живот, или на физиономию – бух! деревянной подошвой.

– А, елки-палки, твою царя-господа, три святителя... куда ж ты, сука, ногу ставишь? Чи тоби повылазыло?

После трех-пяти таких сеансов уже ничего не можешь с собой поделать, звереешь, снимаешь с ноги свою обувку и уже не спишь – ждешь, кто наступит на тебя следующий и бьешь с размаха по этой безжалостной ноге неcчастного доходяги. А ходили-то без конца в основном доходяги, те, что покрепче, могли и не ходить, потерпеть.

Отхожее место находилось как раз посередине небольшого лагерного двора и представляло из себя яму шириной около метра и длиной метров семь-восемь. Какова глубина ямы, никто даже из старожилов уже не помнил, но знали, что не менее двух с половиною метров. Когда-то вокруг ямы на расстоянии пятнадцати сантиметров были вбиты колья, а на них сверху набиты жерди, выполнявшие роль стульчака. Когда мы пришли в лагерь, жердей уже не было, яма была почти полна, подходить к ней ближе, чем на метр, было опасно, так как края ямы обвалились и запросто можно было поскользнуться и упасть в нее. Рассказывали, что были случаи падений в яму и гибели там. При мне такого не случалось, все очень ловко отправляли естественные надобности с метрового расстояния от ямы.

Утром еще до рассвета нас выгнали во двор и построили отдельной колонной. Остальное население лагеря было уже выстроено, и началось обычное для всех лагерей издевательство: два часа под дождем бесконечное пересчитывание. В некоторых лагерях эту процедуру разнообразили командами: «Мützen ab» и «Mützen auf» [ «Шапки снять!» и «Шапки надеть!» (нем.). ], по которым всем в колонне следовало быстро сдергивать головной убор и потом так же быстро одевать его снова. Пересчитывались и мокли до рассвета. Когда рассвело, стало видно, что население лагеря невелико, тысячи две или немного больше. Часов в восемь кормежка – баланда и хлеб. После еды основная масса, разбитая на команды, каждая со своим конвоем, отправлялась за ворота на различные работы. Наша колонна подверглась быстрой сортировке, большая часть пошла в рабочие команды, а доходяги, определяемые по виду старшим полицаем, в том числе и мы с Петром, отправились в барак ГББ – голых, босых и больных. Бараки в лагере – не специальные постройки, а просто приспособленные помещения. Барак ГББ – это одна очень большая комната с полом на одном уровне с землей во дворе в одноэтажном здании. Двустворчатая дверь в углу комнаты вела прямо во двор. В комнате вдоль стен двухметровой полосой лежала, плотно слежавшаяся, пополам со вшами, солома. На соломе, головами к стенам, плотно лежали около сотни доходяг, над головой каждого на стенах красовались загадочные, неправильной формы пятна цвета запекшейся крови. Вши, в отличие от людей, днем в основном отдыхают, а ночью активно питаются. Доходяги подстраивали свой режим под режим вшей: днем в основном спали, а ночью ловили на себе кусающих вшей и давили их большими пальцами об стену над головой. Вот и разгадка таинственных пятен.

Доходяг на работу не гоняли, на утреннюю игру-считалочку тоже, баланду с хлебом давали уже после того, как рабочие команды уходили со двора. Но сам процесс вывода доходяг за баландой был организован не без выдумки. Вдруг отворялись двери и вбегали два полицая с нагайками, бежали в дальний конец комнаты и со смехом, с шутками, матерщиной лупили нагайками бросившихся к двери доходяг. В дверях конечно же пробка, и – горе задним. Особенно зверски избивал доходяг при этой операции полицай Грицько. Процедура эта, выполняемая ежедневно, доставляла ему громадное наслаждение. Мы с Петром улеглись на свободное место недалеко от дверей и только в первый день опростоволосились: попали под ноги толпе в дверях. Дальше мы уже действовали умнее: с утра лежали в полной готовности, как после команды «на старт, внимание». Лишь только отворялись двери и врывались в комнату полицаи, мы по-вратарски вылетали через дверь во двор, а там поднимались и, очищая с одежды грязь, спокойно ждали, пока вылетят и выдавятся все остальные. Если бы состав барака был постоянный, видимо, можно было бы что-то придумать, чтобы не создавать пробки и поменьше подвергаться избиениям, но состав ежедневно освежался, слабеющие и уже не встающие доходяги отправлялись в Revier – лагерную санчасть, а на их место поступали новые.

Пища была все та же: баланда из магары и хлеб из той же магары. Черт знает, сколько его наросло на Украине! По-прежнему мы с Петром страдали животами. Пытаясь поправиться, поменял я у рабочих, ходивших за колючую проволоку, на хлеб и чеснок сперва последнюю запасную пару белья, потом снял с себя. Самую большую глупость я совершил, когда отдал за нормальный хлеб свои еще вполне приличные солдатские ботинки. За них я получил две булки хлеба и в придачу пару хольцпантоффель. Хлеб мы с Петром быстро съели, а тут разнеслась весть, что не сегодня-завтра весь лагерь пешим порядком будет эвакуироваться. Эта новость была весьма неприятна.

Почему-то в лагерях всегда теплилась надежда, что при быстром наступлении Красной Армии немцы лагерь попросту бросят. Особенно надеялись на такой исход обитатели барака ГББ. И в самом деле на кой черт немцам доходяги?

Глава 8. От Вознесенска до Винницы

Числа пятнадцатого все надежды обитателей барака ГББ развеялись в прах. А накануне произошло еще одно неприятное событие – увели в ревир Петра, совсем одолел его понос. Исчез навсегда еще один напарник, и опять я остался один на один с недоброй моей судьбой. Рано утром, когда во дворе еще стояли и пересчитывались основные жители лагеря, в наш барак ворвался Грицько с двумя своими придурками (во многих русскоязычных лагерях все, кто так или иначе прислуживал лагерному начальству, назывались лагерными придурками) и, как обычно, с гиканьем, шутками, смехом, матерщиной, пустив в ход плетки, кулаки и ноги в кованых сапогах, начали выгонять доходяг во двор: «Геть уси до этапу, збырай свои шмутки!»

Рассуждать было некогда, сунул я ноги в свои деревянные тапочки, схватил свой пустой мешочек на веревочках, овчинная курточка всегда была на мне – барак-то не отапливался, и в числе первых выскочил наружу. Нас, доходяг, расставили небольшими партиями в колонну, отворились ворота, по обе стороны от колонны стал конвой и – «Los-los! Abtreten, gerade aus! Alle ran!» [ «Давай-давай, выходить и прямо вперед. Все вместе!» (искаж. нем.). ] и еще что-то такое же картавое и омерзительное, похожее на «аранья». Вряд ли сейчас уже кто-то помнит, что такое «аранья». В подшивке журнала «Вокруг света» за 1928 год был такой рассказ «Аранья», в котором была описана экспедиция, искавшая и нашедшая в дебрях бразильской сельвы пауков ростом с сенбернара. Пауки эти нападали на мулов, собак и даже людей. Делая огромные прыжки, они хватали своими передними двухметровыми лапами людей за горло, разрывали сонную артерию и выпивали кровь. История эта, выдававшаяся за рассказ единственного уцелевшего от нападения пауков члена экспедиции, вызывала во мне, ребенке, в то время настоящий ужас. Немецкое карканье конвойных всегда звучало для меня как «аранья, аранья, аранья».

Пришли мы в Вознесенск по жидкой грязи, а вышли уже по морозцу, по замерзшей дороге, притрушенной слегка снежком. Колонна была большая, более тысячи человек. Путь наш начался по асфальтированному шоссе в северном направлении. Идти было нетрудно, но уже к полудню я с ужасом увидел, что от деревянных подошв моих сёрбающих на ходу пантофлей осталась только половина. К вечеру осталась только тоненькая дощечка под козырькам, а пятки шли уже босиком. После полудня колонна свернула на проселочную дорогу, идти стало гораздо труднее. Изъезженная проселочная дорога вдруг замерзла, все кочки, колеи, следы лошадиных копыт превратились в острые камни, припорошенные снежком лишь настолько, что совершенно не видно было, куда ставить ногу. С неба сыпал сухой мелкий снежок. Для ночлега такой массы людей немцы выбирали большие колхозные конюшни или коровники. Zugführer – начальник конвоя, обер-фельдфебель по званию, ехал на одноконном возке, этаких двухместных прогулочных саночках. С двух сторон возка бежали две здоровенные овчарки. До четвертого дня пути цугфюрер ничем особым себя не проявлял и его кобели – тоже. Второй день я кое-как отмучился с остатками моих пантофлей, на третий день пантофли пришлось бросить, снять сатиновые брючки, разорвать их пополам и обмотать ими ноги. В пути у меня обострился колит, за день неоднократно приходилось испрашивать у конвоиров разрешения и забегать в голову колонны, чтобы к подходу своей пятерки быть уже готовым к дальнейшему движению.

Брюк и кепчонки хватило, с грехом пополам, на два дня. На пятый день пришлось идти уже босиком. Самое неприятное зимой для босых ног – это скрытые под небольшим снегом кочки, они буквально уродуют ноги, а снег и мороз до десяти градусов оказались вовсе не страшными. Пока идешь, ноги не только не мерзнут, а, наоборот, горят, но стоит только остановиться на привал, как они сразу начинают коченеть. Хорошо, что у меня сохранился мешочек, на остановках я клал его себе под ноги. На привалах никто не садился, все стояли, переминаясь с ноги на ногу и смотрели голодными глазами бездомных дворняг, как вахманы жрали свои бутерброды.

Переход в этот день оказался длиннее обычного – вот когда наш цугфюрер проявил себя во всей своей красе: он все время мотался на своих саночках вдоль колонны, орал как сумасшедший, подгонял, а на отстающих натравливал своих псов. Начало смеркаться, а мы еще не дошли до своей конюшни. Наконец, впереди показался довольно длинный и крутой подъем, в конце которого стояла желанная конюшня. Конвоиры совсем осатанели: «Los-los, voran, immer ran, saccrament, tempo-tempo!» [ «Давай-давай, вперед, только вперед, быстрей-быстрей!» (искаж. нем.). ]

В конце концов колонна, как могла, побежала в гору. Для меня это оказалось непосильным делом, я начал отставать, отставать и вот – уже бегу последним. И тут с диким рычанием на меня набросилась овчарка. Я успел упасть и натянуть на голову мою овчиную курточку. Если бы пес был поглупее и хуже натаскан на человека, он мог бы мне изгрызть все, что ниже курточки, но пес был благородных кровей и хорошей выучки, он все норовил добраться до горла – это меня и спасло. Пес изорвал верх курточки и, прокусив овчинку, разодрал мне предплечье и немного затылок. Цугфюрер сидел на саночках рядом и получал, надо полагать, истинное арийское удовольствие. Псу надоело трепать лежащего неподвижно человека, и он отошел к хозяину. Тогда вахманы прислали за мной двух ребят из этапа, и последние сто метров я проделал с их помощью.

Конюшня была холодная, на полу замерзший растоптанный навоз. В таких условиях люди ложатся поближе друг к другу и постепенно немного согреваются. От тысячи дыханий понемногу теплеет и в конюшне в целом. Многие ночью не ходили к дверям, сберегая силы на завтра, они использовали котелки свои в качестве ночных ваз. Утром, выйдя из конюшни, опорожняли котелки, мыли их снегом и тут же получали в него еду. Затем очень многие спускали штаны и, сидя, вытряхивали из них и с тела вшей. Снег под сидящими делался серым.

Казалось, что в этапе вши плодились быстрее и жрали они теперь круглые сутки напролет. На ходу они падали под одеждой с тела и накапливались там, где одежда плотно прилегает к телу: у пояса и на ногах, там, где х/б брюки затянуты завязочками. Больше всего доставалось от вшей пояснице и ногам у щиколоток, места эти у всех в этапе были так изъедены и расчесаны, что на них образовались саднящие, долго не заживающие язвы.

Приспустив штаны и поджав ноги к животу, мне удалось укрыть ступни, и они не просто согрелись, а горели. В подошвах дергало, как будто они начали нарывать. Тем не менее, я быстро заснул и с помощью котелка не вставал всю ночь.

Утром я с трудом встал на ноги, ступни сильно распухли и посинели. Избитые в кровь, с потрескавшейся и порванной местами кожей, выглядели они ужасно. Да и весь я выглядел, по-видимому, страшно. Кровь с покусанного затылка текла по шее, пытаясь вытереть, я только размазал ее по лицу.

Село, в котором мы ночевали, было большое, и к конюшне пришло много народу с едой для пленных. Когда я, в составе пятерки, получал свою долю еды, одна женщина увидев меня, всплеснула руками, на лице ее появилось выражение неподдельного ужаса: «Ой, люды, – закричала она, – дывиться, що воны з хлопчиком зробылы! – И уже обращаясь ко мне: – Ось почекай, хлопчик, трохи, я тоби принесу щось».

Пока шла раздача еды, она прибежала, упросила вахмана и передала мне пару глубоких галош и два куска рядна на портянки, Я тут же сел на снег, намотал портянку на ноги, а в галошу нога не лезет. Я размотал портянку, и босая нога не лезет – слишком распухла! Стало так обидно, хоть плачь. Тут, смотрю, трусит седой старикан и тоже пальцем просит вахмана передать мне старые валеные опорки. Вот это на босую ногу подошло как раз! Я хотел было отдать доброй женщине портянки и галоши, но она замахала руками: «Визьмы соби, хлопче, воны тоби ще сгодятся».

То было время, когда люди еще умели сочувствовать чужой боли, чужому несчастью и помогали по мере сил, не думая ни о выгоде, ни даже о благодарности.

Еды в этот день досталось столько, что кусок хлеба и мамалыги я отложил на вечер. Тронулись в путь несколько позже обычного. Посреди села на площади стоял биваком небольшой конный отряд, состоявший, судя по одеяниям, из кубанских казаков. Когда я проходил мимо, один казак спросил, как мне показалось, нет ли среди нас майкопчан. Я ответил, что я из Майкопа. Тут казак схватил с повозки полбулки хлеба и кусок сала, догнал нашу пятерку и сунул мне этот царский подарок. В коротком разговоре с ним выяснилось, что его интересуют жители не города Майкопа, а хутора Майкопского. В этом хуторе мне бывать приходилось зимой 1941–42 года, когда мы копали вдоль левого берега Кубани оказавшийся совершенно бесполезным противотанковый ров, а казак ушел из хутора с немцами на год с небольшим позже.

Возможно, многие не оправдают того, что я взял хлеб у изменника, я же считал, что с паршивой овцы – хоть шерсти клок. Точно знаю, что никто из более чем тысячи моих одноэтапников не упрекнул бы меня за принятый дар и большинство на моем месте приняли бы его тоже.

Можно ли и нужно ли оправдывать это? Не у всех пленных хватало духу выдержать лагеря, этапы, голод, вшей, побои. Многие невыдержавшие погибали, некоторые «добровольно» шли в РОА, УВВ, Hiwi и другие воинские формирования, служившие фашистам. К перебежчикам, власовцам, лагерным полицаям и придуркам пленные относились однозначно – с презрением и ненавистью. Однако тут были свои нюансы. Комсостав этих служб, в основном действительно добровольный, – был очевидный враг. А то, что среди солдатской массы было много таких, которые просто не захотели подыхать в лагерях и этапах, – это мы тоже знали. Вот калмыки из карательных отрядов – эти все без исключения были смертельные враги наши. Такой же озверелый враг из казаков никогда не стал бы искать среди пленных земляка и давать ему еду. Раз он не рычит на нас, не смотрит глазами бешеной собаки, а по-доброму спрашивает да еще хочет помочь доходяге – значит, он, скорее всего, из тех, кто пошел за немцами по дурости, по недомыслию, может, за компанию с дружком, под влиянием которого он находился. Конечно, если довелось ему дожить до конца войны, и вернуться на родину – свои 25 лет в лагере он заслужил, тут никуда не денешься.

Но мы-то, пленные, и сами были «виноваты» и в том, что попали в плен, а не были убиты, и в том, что не застрелились сами! Хотя, как можно на поле боя, во вдруг возникшей ситуации, застрелиться из винтовки или миномета – я, убей меня бог, не знаю! И то, что мы все еще не подохли в плену, тоже было нашей виной, поэтому мы все же разделяли этих отщепенцев по степени вины. Хотя в тех условиях разве можно было разобраться, кто среди них из добровольно сдавшихся перебежчиков, а кто из невыдержавших.

В этот день мы, не останавливаясь, прошли Первомайск. Сперва перешли реку по одному мосту, потом по второму перешли еще одну реку, и я совершенно перестал соображать, по какому же берегу Буга мы идем.

Валяных опорков мне хватило на два дня, как нарочно наступила непродолжительная оттепель, и они размокли и разлезлись, но за эти два дня опухоль и отек со ступней почти сошли, и на третий день я уже на босу ногу натянул галоши, в которых мне удалось пройти почти до конца этапа.

24 декабря конвой по случаю Рождества устроил дневку. Нам повезло, конюшня была шикарная, на полу слой навоза и соломы, все окна были целы. В день Рождества с утра жители принесли много еды, так что хватило всем. Дележка полученной еды была процедурой, схожей со священнодействием. Полученное на пятерых делилось на кучки, затем один отворачивался и, не глядя, говорил, кому из пяти досталась очередная кучка. Даже хлеб, который делился строго по весу, распределялся таким же образам, ибо горбушка при одном и том же весе была выгоднее: она содержала чуть больше калорий, чем такого же веса мякиш. Почти у каждого пленного были весы – палочка с веревкой посередине. На концах палочки, также на веревочках, висели два деревянных колышка, которые при взвешивании втыкались в кусочки хлеба, вареную картошку, крутую мамалыгу. Но главное, что у каждого пленного должно быть всегда наготове, – это котелок (миска, банка – все равно). У пленного без котелка шансов помереть от голода и его последствий было втрое больше, чем у его товарища, обладавшего этим сверхнеобходимым предметом.

В армии, во всяком случае в пехоте, в то время самым важным предметом солдатского обихода считалась ложка, которая обычно хранилась за обмотками или за голенищами сапог и любовно именовалась солдатами «автоматом». В плену при наличии хотя бы одной руки и какого-либо котелка ложка не считалась очень уж необходимой. Такая вот своеобразная переоценка ценностей.

Вечером фрицы открыли стрельбу, видно, понапивались, заразы, смена караула вокруг конюшни сопровождалась разговорами на более громких тонах, чем обычно. Назавтра обычным порядком тронулись в путь, который теперь пролегал через лес. Это был беспокойный день. Вахманы все время орали, заставляя идти кучно, не растягиваясь. Из их отрывочных разговоров между собой я понял, что они боятся партизан. Опять в душу начала закрадываться надежда. На этом отрезке пути почти не было отстающих, ибо теперь уже фрицы таких не подгоняли, а немедленно приканчивали, и делал это в основном цугфюрер собственноручно или с помощью своих овчарок. Был он, видно, из настоящих фашистских людоедов.

На второй день после Рождества добрались мы до Гайсина, вернее до гайсинского лагеря [ С марта по август 1943 г. в г. Гайсине Винницкой области располагался шталаг 348 (ранее он именовался шталаг 329Z, формально являвшийся отделением шталага 320 в Виннице). ]. В лагерь вошли уже в сумерках, колонну повели сразу к кухне, дали по черпаку баланды, которая содержала в себе куски неочищенной свеклы, немного магары и изредка кусочки тоже неочищенной картошки. Баланда была холодная и прокисшая. Утром того дня, после подъема, еды мне не досталось – такое часто бывало с задними в колонне; в сумочке тоже уже было пусто, и я не удержался и съел эту проклятую баланду.

Ночевали все в одном пустом лагерном бараке. Ночью меня тошнило, начало рвать и слабить. Утром всех выгнали в дальнейший путь. Все-таки мы успели заметить, что гайсинский лагерь почти пуст, в двух-трех бараках были только небольшие рабочие команды.

Путь на север от Гайсина в памяти почти не остался. За день мне по многу раз приходилось забегать в голову колонны, к этому добавили мучений полопавшиеся волдыри от герпеса в том неудобном месте, которое древние скульпторы прикрывали фиговыми листочками. Самочувствие было просто ужасным. По-видимому, я был в полубессознательном состоянии, потому, что уже через три дня, когда кончился этот этап, я почти ничего не мог вспомнить. А не упал, и не отстал, и не сдох потому, что, как пульс, билась во мне единственная человеческая мысль: «Жить, жить, жить. Назло всем немцам, калмыкам, полицаям, власовцам и всей прочей сволочи». Мысль эта, правда, ворочалась все медленнее, все труднее и в конце концов почти заглохла. Дальше передвигал мои ноги и не давал упасть один голый инстинкт сохранения жизни.

Последний ночлег перед Винницей все же доконал меня. Да и не только меня. Эта последняя перед Винницей конюшня стояла метрах в ста от дороги, на бугре, все окна были выбиты, скота там, вероятно, уже больше года не бывало. Пол кочковатый, замерзший, внутри конюшни те же минус пятнадцать, что и снаружи, и тот же ветер. Не помогали ни дыхания тысячи человек, ни то, что легли все, тесно прижавшись друг к другу. Ночь я не спал, несколько раз ходил к воротам, а потом уже не стало сил и вставать.

Утром при подъеме попробовал встать, но упал, не помогли ни крики, ни приклады. Все ходячие уже вышли, построились и без завтрака тронулись в путь, а в сарае осталось десятка четыре доходяг, из них половина все-таки делала попытки выбраться наружу, а второй половине уже ничего было не нужно – так они там и остались. Почему-то нас, кое-как выбравшихся наружу, не прикончили: то ли не тот год уже стоял на дворе, то ли потому, что до конечного пункта осталось всего тридцать километров.

Когда я присел облегчиться и потрусить из штанов вшей, сосед, как-то странно смотря под меня, спросил: «Эй, друг, что это из тебя льет?» Нагнув голову, я увидел под собой на снегу ярко-красное пятно крови. Оно не испугало меня, только на какой-то небольшой отрезок времени возник вопрос: отчего это вдруг кровь? Меня вчера, кажется, не били по почкам, или все-таки били? Вспомнить не удалось. Предыдущие два дня прошли, как в сплошном тумане. Да, в общем, какая разница, кровь это или не кровь. Хуже, что совсем не осталось сил.

Все тело отказывается служить. Но и эти мысли ушли, почти не задерживаясь. Опять, уже в третий и, как оказалось, в последний раз за время плена, навалилось такое состояние, когда все становится безразличным, ощущение холода и боли – привычной нормой, инстинкт сохранения жизни постепенно перестает действовать. Во всем остальном плену я уже, кроме коротких периодов беспамятства, никогда не терял над собой власти, не выпускал из рук нити борьбы за жизнь. А в этот раз избавление от самого трудного – от необходимости передвигать ноги и тащиться по бесконечной дороге все-таки свое дело сделало, и этот день остался даже в памяти. А почки я себе, скорее всего, застудил: через несколько дней в тепле все проявления этого прошли.

С нами оставили двух вахманов: один остался у конюшни, а второй пошел на дорогу ловить машину. И поймал-таки. Когда машина остановилась, мы, человек 10–12, под непрерывные «los, los!» кое-как добрались до грузовика и, помогая друг другу, взобрались в пустой кузов. Один вахман сел в кабину, второй – с нами в кузов. По дороге мы обогнали нашу колонну, и к нам подсадили еще несколько человек, задерживавших движение.

Глава 9. Ревир винницкого лагеря

В полдень въехали в Винницу и – прямо к лагерю [ С октябра 1941-го по ноябрь 1943-го в Виннице располагался шталаг 329. ]. Я еще не знал, что на этом кончился мой предпоследний, но, безусловно, самый трудный этап, в котором жизнь моя не один раз висела на тоненькой-тоненькой ниточке.

Разгрузившись, мы миновали служебный блок, и погнали нас прямехонько в вошебойку и баню. В предбаннике мы разделись, нацепили на крючья передвижной вешалки свои «клямоттен» [ От нем. Klamotten – «носильные вещи», «шмотки». ] и попали в руки «баденкомандо». Сперва нас со страшной скоростью остригли под машинку, выдрав при этом половину волос. У входа в большую душевую стояли два лагерных придурка, у каждого в руках на метровых держаках по здоровенному квачу, а на полу – ведра с какой-то белой сметанообразной жидкостью. По команде мы входили в дверь, держа «руки за голову», придурки макали свои квачи в ведра, а затем тыкали ими каждому входящему сперва небрежно под мышки, а затем более тщательно в пах и его окрестности. Это было не очень-то приятно, «сметана» была едкая и, попав на мои герпесные раны, жгла нещадно. После этой процедуры – бегом под душ! Знали бы вы, какой это ужас, попасть под горячий душ после двух месяцев лагерей и этапов. Немытое, искусанное вшами, все в струпьях, расчесах и язвах тело, попав под горячие струи, вдруг начинает чесаться до такой степени, что даже невольный крик замирает от спазма в горле, хочется ногтями содрать с себя всю кожу. Слава богу, что такое состояние длится минуту-две, а потом! Потом наступает сперва облегчение и наконец почти блаженство! Поблаженствовать, само собою, не дают. На пятерых выдали по кусочку мыла. Фрицы делали мыло специально для военнопленных: куски размером со спичечную коробку серо-желтого цвета; твердое, оно совершенно не давало пены, в нем содержался обыкновенный песок, но отмыть с тела грязь оно все-таки помогало. Среди нашего брата поговаривали, что мыло это варили из трупов лагерных доходяг. Выход из душевой в другую сторону; там уже стояли вешалки с нашим барахлом.

В немецких вошебойках, в отличие от наших, использовавших сухой водяной пар, применялся какой-то отравляющий газ [ Этим газом, собственно, и был «Циклон Б»; его применение для уничтожения людей в газовых камерах было ноу-хау СС, впервые испробованным в сентябре 1941 г. на советских военнопленных в Аушвице. ]. В наших вошебойках нельзя было обрабатывать кожаные вещи, кожа коробилась и становилась ломкой. Немецкий метод не портил кожаных вещей, так что моя овчина не пострадала, зато любые продукты, попавшие в немецкую вошебойку, становились смертельно опасными.

После бани нас отвели в барак. Винницкий лагерь был большой, стационарно оборудованный. Большинство узников использовались на работах за пределами лагеря. Бараки были большие, с трехэтажными нарами. Нашу группу доходяг загнали в практически пустой барак. Я сразу же забрался на третий этаж в расчете, на то, что там будет спокойнее. Решение мое оказалось неудачным из-за моего колита. Пришлось переселяться на первый этаж. К вечеру вернулись в барак рабочие команды, и я оказался один среди незнакомых и, как мне показалось, недружелюбно настроенных ко вновь прибывшим доходягам людей.

В этот день нас, привезенных на машине, забыли покормить. В бараке было холодно и очень неуютно. Знобило, мучили боли в животе, ночью почти не спал, иногда ненадолго проваливался в какое-то забытье. В один из таких провалов у меня «свистнули» котелок. Утром по совету местных жителей я, как и другие больные доходяги, не вышел на построение. После ухода рабочих команд, всех, оказавшихся больными, повели в ревир.

Я не случайно часто и подробно пишу о проявлениях, симптомах и последствиях желудочно-кишечных заболеваний. Все дело в том, что при той кормежке, которую получали пленные в лагерях и этапах, большинство лагерников страдали от этого недуга, и именно он, этот недуг, превращал людей в доходяг, а доходяг – в трупы. Постоянные кишечные расстройства отнимали последние силы, люди слабели и через ревиры отправлялись в карьеры, овраги, противотанковые рвы и другие общие могилы, а в этапах отставали, падали и гибли столь же интенсивно, как и в лагерях. Я уверен, что именно голод и кишечные заболевания отправили на тот свет большую часть из трех с половиной миллионов погибших в немецком плену советских военнопленных.

В ревир, который находился в служебном блоке на первом этаже трехэтажного здания, я попал часов в 10–11. На втором этаже этого здания была кухня и столовая охраны лагеря, состоявшей в основном из власовцев, а на третьем – жилая казарма тех же самых власовцев, только вход в ревир был с одного торца здания, а на кухню и в казарму – с другого, за двойным забором. Немцы были только в лагерном начальстве. Врач ревира, а все врачи и санитары во всех ревирах всех лагерей были из числа военнопленных, только взглянул на меня раздетого и, ничего не спрашивая, сразу определил: «К нам!»

Когда санитар ввел меня в общий зал ревира, вдруг вывернулся мужичонка в обычной военнопленной одежке с крупными черными буквами KGF [ KGF – Kriegsgefangene – военнопленный. ] на спине и SU [ SU – Sovietetunion – Советский Союз. ] на брюках.

– Откуда будешь, земляк?

– Из Майкопа.

– Ва, да ты и точно земляк. Я-то из Кошехабля!

Здорово, это действительно был земляк, настоящий адыг из аула, невдалеке от которого до войны были отличнейшие фазаньи места. Там, в зарослях облепихи на берегах Лабы, в той прежней довоенной жизни, с нашим Чарли-великолепным, знаменитым на весь город желто-пегим пойнтером, охотились мы с отцом на фазанов. Черт побери, а может, ее и не было вовсе, этой довоенной жизни? Может, она просто приснилась?

Познакомились мы с Мишкой и сразу стали друзьями. Я уже упоминал, что подавляющее большинство пленных неславянских национальностей в плену брали себе русские имена. В то время я не задумывался, зачем и почему они это делают. А ведь все было предельно просто: все они, кто не поддался на посулы немцев и не пошел к ним на службу, принимали русские имена, подчеркивая этим, что они с нами, русскими, до конца не только до очень возможной смерти от голода и его последствий, сыпняка, туберкулеза, собак, пуль и прикладов в этапах и лагерях, но и до Победы, если до нее, вопреки логике, все же удастся дожить.

Мне невероятно повезло, что я встретился с Мишкой. Во-первых, он меня уложил рядом с собой, накормил отличным супом и сказал, что вылечит меня за неделю. Условия в ревире этого лагеря не шли ни в какое сравнение со вшивым и сверхгрязным ревиром Вознесенского лагеря. В одной большой комнате стояли впритык двухэтажные, сбитые из досок койки, так что каждому больному было отдельное гнездо, в котором лежал плетеный из бумажных нитей матрац, набитый стружкой, и каждому больному полагалось байковое одеяло, старое затертое, грязное, но одеяло.

И все же главные лечебные факторы мне создали не врач ревира и не санитары, ибо кормежка в ревире была та же, что и в общем лагере. А вот у Мишки на кухне охраны тоже отыскался земляк, который ежедневно давал Мишке котелок супа из котла власовцев, а Мишка совершенно добровольно по-братски делился со мной. Благодаря этой нормальной человеческой еде за неделю утихомирился мой энтероколит. От лагерной пищи, кроме хлеба, я в эти дни отказался полностью. Мишка же организовал мне котелок, старенький, железный, ржавый, но вполне еще пригодный. Достал мне Мишка и ботинки взамен моих уже изорвавшихся галош. В том, где Мишка доставал эти вещи, не было секрета – в ревире ежедневно умирали доходяги, наследниками их вещей становились санитары и те, кто побойчее и поздоровее из доходяг. Все мало-мальски стоящие вещи можно было обменять у пленных из рабочих команд на хлеб, сало и чеснок. Чеснок в лагерях считался лучшим лекарством, чуть ли не от всех болезней.

Так прошли десять дней, между ними незаметно наступил новый, 1944 год. Числа 11–12 января лагерь забурлил, прошел слух, что Красная Армия уже чуть ли не окружила и не отрезала Винницу. В лагере с большой поспешностью комплектовались этапы и один за другим покидали лагерь. К вечеру 12 января весь лагерь ушел, ушла и большая часть охраны лагеря, остался один ревир. Больные почему-то вполголоса обсуждали возможность близкого освобождения. Интересно, все отлично знали, что немцы добровольно при отступлении пленных не оставляют и, как правило, успевают угнать, а если не успевают угнать, то уничтожают. И тем не менее каждый раз в подобной ситуации обреченные надеются на то, что немцы уйдут, а нетранспортабельных больных бросят. И каждый раз – горькое разочарование. Тринадцатого явился какой-то чин и велел врачу разделить всех больных на ходячих, еле ходячих и не ходячих совсем и готовиться к погрузке в вагоны для эвакуации [ Здесь мы имеем дело с классической селекцией лагерного населения. Роль врачей при селекции военнопленных, как и в концлагерях, была определяющей: фактически они решали, кого ликвидировать и кого оставить в живых. ].

Так мы с Мишкой разделились, он попал в ходячие, а я – в еле ходячие. Через час после этого прибежал Мишка, принес мешочек примерно с тремя килограммами горохового концентрата и дал его мне безо всяких инструкций. Ходячих увели раньше всех, потом подняли на ноги еле ходячих, и потянулись мы через весь лагерь по центральной авеню. Неходячие остались в ревире, и судьба их никому из нас, ушедших, как всегда, осталась неизвестной, но не думаю, чтобы кто-нибудь из них остался в живых и смог впоследствии рассказать о том, что с ними сделали фрицы.

На железнодорожной ветке за лагерем стояло три товарных вагона, два с закрытыми дверьми и уже заполненных ходячими, а один открытый ждал нас, еле ходячих. Трудно было влезать в стоящий на невысокой насыпи вагон, в особенности тем, у кого не хватало руки или ноги, но фрицы были тут как тут – с их умелой помощью мы бы и на крышу влезли.

Разместились на полу, впритык друг к другу, головами к стенкам, ногами в середину вагона, втащили параши – два здоровых молочных бидона, захлопнули дверь, закрыли ее снаружи, и началось ожидание неизвестно чего. Справа от меня лежал молодой парень-сибиряк. Звали его Павлом, судьба сделала нас напарниками.

Простояли мы часа два-три, потом подцепил наши вагоны паровоз, и поехали мы вперед – на запад. Много позже из мемуарной литературы и разговоров со свидетелями тех событий удалось выяснить, что фрицы действительно вывезли нас из почти уже окруженной Винницы – одного дня не хватило до освобождения или до уничтожения.

Сколько дней мы ехали до пункта назначения, я не помню, а точнее, не знаю, потому что и тогда в вагоне никто не смог бы с уверенностью назвать эту цифру – дней семь, а может быть, и все десять. За это время было много остановок, подолгу стояли на каких-то станциях. Два раза дверь отворяли, и какие-то русские, может быть, из «ходячих» вагонов, давали нам снизу бидон с водой, затем с помощью наших вагонных доходяг освобождали параши.

Мы с Павлом ели три раза в день по ложке мишкиного горохового концентрата и запивали его водой. Что-то жевали и некоторые другие доходяги, но были такие, которым жевать было нечего, и их было большинство. В смысле кормежки путешествие пленных по железной дороге намного хуже, чем в пешем этапе: сколько бы дней ни ехали, кормежки, как правило, никакой – вода и то не каждый день бывает. К конечному пункту всегда какая-то часть доходяг доезжает уже мертвецами или в состоянии, близком к смерти. Вот так бывало: едешь себе, не зная куда и зачем, а когда приедешь – рядом с тобой мертвец на стыках покачивается. А у тебя никаких эмоций: не обращаешь на это внимания.

О книге Юрия Апеля: Алексей Мокроусов, Взгляд, вызывающий неудобство