Олег Аронсон

Язык чувства и язык права

Поводом для этих заметок послужило уголовное дело, заведенное на кураторов выставки «Запретное искусство – 2006» Юрия Самодурова и Андрея Ерофеева. Нельзя сказать, что это дело в чем-то необычное. Как раз напротив, подобные «дела» стали уже привычными. Достаточно вспомнить и процесс по поводу выставки «Осторожно, религия!», и судебное преследование за карикатуры на президента, ну и конечно обвинения писателей (от Флобера до Сорокина и Баяна Ширянова) в порнографии. Кроме того, хорошо известны также судебные разбирательства, касающиеся отдельных произведений современного искусства на Западе. Особенностью данного дела является то, что Ю.Самодуров до этого уже был признан виновным в результате судебного процесса по поводу выставки «Осторожно, религия!», и теперь ему предъявляются те же самые обвинения, и аргументы обвинителей звучат почти в тех же словах. Даже искусствоведческую экспертизу проводил тот же эксперт (некто Энеева), что и в деле «Осторожно, религия!». Все это наводит на грустные мысли. Судебное решение кажется почти предрешенным. Аргументы сторон обозначены достаточно четко и многократно повторялись в прессе. Но дело явно не в них.

Итак, Ю.Самодурову вынесено обвинение в преступлении, которое он уже однажды совершил (статья 282, часть 2, пункт «б») – «действия, направленные на возбуждение вражды, а также на унижение достоинства группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, совершенные публично, лицом с использованием своего служебного положения»). Другими словами, Ю.Самодуров может быть признан рецидивистом, что с неизбежностью влечет ужесточение наказания. А когда читаешь текст постановления о привлечении Ю.Самодурова в качестве обвиняемого, то даже сама возможность оправдательного приговора оказывается под большим сомнением. Чего стоит только обвинение Ю.Самодурова и А.Ерофеева в «преступном сговоре»! Я прекрасно понимаю, что таков юридический язык, что формально их действия могут так квалифицироваться, но уже здесь, на уровне языка, создается ощущение какого-то невозможного соединения двух миров – мира законов и той жизни, которой мы живем. Еще более это ощущение усиливается, когда мы читаем в том же тексте, что «в результате проведения выставки «Запретное искусство -- 2006» граждане, приверженные традиционным культурным ценностям русского народа, в особенности граждане, исповедующие православную веру либо выражающие принадлежность или предпочтительное отношение к православному христианству, в том числе и в наибольшей степени – посетители выставки, подверглись при просмотре указанных экспонатов сильнейшему психотравмирующему воздействию чрезмерной силы, несущему прямую угрозу целостности личности и разрушения сложившейся у них картины мира, что явилось психотравмирующим событием и сильнейшим стрессовым фактором для них, причинило им непереносимые нравственные страдания и стресс, а также чувства униженности их человеческого достоинства». Невольно создается ощущение, что дело идет не о выставке художественных произведений, а о психотропном оружии. А это уже почти терроризм…

Мне бы не хотелось сейчас заново воспроизводить аргументы каждой из сторон. Отмечу лишь, что обвинители настаивают на непристойности и оскорбительности экспонатов выставки. Особенно в отношении «чувств верующих». Защитники (и сам Ю. Самодуров) говорят о праве искусства на эксперимент, о светском обществе, где религия отделена от государства, а потому религиозная символика, используемая в работах, не может рассматриваться как некая религиозная «собственность», как непререкаемые знаки священного, любое иное использование которых уже должно караться (таково, например, мнение отца Вс. Чаплина). Еще один важный мотив в отношении работ с религиозной тематикой состоит в том, что они касаются не самой веры, но Церкви как религиозного института. По этим вопросам можно спорить сколько угодно. Но споры эти, увы, не частные. Суд уже однажды принял решение в пользу одних аргументов, отвергнув другие. Суд в приговоре по делу о выставке «Осторожно, религия!» подтвердил справедливость тех интерпретаций художественных произведений, которые настаивали на стремлении организаторов выставки унизить чувства верующих, и подверг сомнению те, что усматривали смысл этих работ в социальной критике современного общества, частью которого является и Церковь. Такая вот герменевтика.

Фактически то судебное решение означало приоритет «чувства» над «интерпретацией». И как это ни странно, но даже эксперты, дело которых знание, история и различные способы трактовать искусство, высказывались именно, в конце концов, о той материи, которая крайне зыбка – «чувства».

По той же схеме разворачиваются события и сейчас: возмущение оскорбленных, словно впервые увидевших нецензурную лексику, и реагирующих так, как будто она адресована непосредственно им; уязвленные верующие, переживающие за неподобающее использование религиозных символов; патриотически настроенные граждане, усматривающие в некоторых работах издевательство над своей родиной; ну и конечно эксперты, высказывания которых если не санкционировано, то движимо теми же чувствами.

Я сознательно ухожу от описания выставленных работ, поскольку прекрасно знаю, что художественный объект, а особенно выполненный в рамках так называемого актуального искусства, может порой шокировать. Современное искусство таково, что оно с необходимостью вторгается в мир устоявшихся ценностей, и это многих зрителей, конечно, раздражает.

Меня интересует только один момент. Достаточно ли раздражения и возмущения одного, нескольких или даже многих посетителе выставки, чтобы была применена статья 282 (часть 2, пункт «б») Уголовного кодекса? Этот вопрос, казалось бы, и решается в суде. Но, по сути, в суде решается другой вопрос: на чьей стороне сила. Сила власти, государственных приоритетов, ценностей утверждаемых и насаждаемых в обществе. И здесь не имеет принципиального значения, выносит вердикт судья или присяжные. Силовое решение характерно именно для ситуации, когда основным аргументом становится не факт, а чувство. И опасность состоит как раз в том, что произведения, которые были выставлены Ю. Самодуровым и А. Ерофеевым, теперь, после приговора по выставке «Осторожно, религия!», уже стали фактами оскорбленного чувства. И тем труднее теперь заново апеллировать к принципу разумного сомнения, к взвешенному подходу относительно аргументов разных сторон. Тем более, что, как уже было сказано, аргументы все известны.

И тем не менее, я возвращаюсь к вопросу о том, достаточно ли тех эмоций, которые испытывают отдельные зрители, для того, чтобы это соответствовало формулировке «унижение достоинства группы лиц…» То есть появление в суде нескольких свидетелей, говорящих, что они испытали чувство унижения, автоматически приводит к запуску юридической процедуры, результатом которой, в частности, может стать недопустимое для светского общества чрезмерное влияние Церкви, торжество ханжества, да и просто удобный способ расправляться с неугодными. Кто может засвидетельствовать лжесвидетельство говорящего от имени собственных чувств? И это вопрос не праздный. Мы присутствуем здесь не при споре, не при тяжбе, где конкурируют факты и их интерпретации, но с очевидностями, причем разделяемыми большинством. Должен ли суд опираться на эти «очевидности», или же очевидность чувства для закона должна быть поставлена под сомнение?

Сказанное вовсе не значит недоверие к тем, кто возмущен и чувствует себя оскорбленным (хотя порой их действия и вправду кажутся слишком спланированными). Более того, еще раз повторю, я прекрасно понимаю возможное негодование религиозного человека, для которого христианские символы есть нечто совершенно иное, нежели просто знаки среди прочих. Все, что я хочу сказать, так это то, что «чувство» -- ненадежный свидетель. К тому же вера, а тем более христианская вера – это не только чувство и не просто чувство, а некая сопричастность сверхчувственному… Об этом нельзя забывать, тем более тогда, когда аргументы от чувства в подобных судебных процессах явным образом усиливают и без того достаточно сильный в нынешней России институт – Церковь.

Как здесь не вспомнить о том, что есть еще и другие «группы лиц», которые называются «неверующие» или «атеисты», и у них тоже, как ни странно, может быть «достоинство», которое оскорбляется постоянно. Ведь стало почти общим тоном говорить о собственной вере, о естественности веры, о естественности религиозного чувства. Когда в телевизионном эфире профессор МГИМО и ведущий одной из юношеских программ говорит, что «атеисты – это больные люди, и их надо лечить», то мало кто задумывается о чувствах атеистов, хотя в отличие от искусства с его необходимой степенью условности, с его высказыванием, предполагающим опосредованность смысла и требующим порой установление дистанции по отношению к наивному восприятию, здесь оскорбление наносится прямо и адресно. Кроме того, таких прямых оскорбительных заявлений множество и в прессе, и на телевидении, зачастую и с использованием обсценной лексики. То, что нецензурная брань забивается звуковым сигналом не должно, по идее, быть оправданием. Ведь и претензии к картине Кабакова предъявляются, несмотря на то, что матерные слова в ней прикрыты детскими рисунками… Тем не менее, судебных процессов по этому поводу мы не знаем, а если они и происходят в каких-то судах, то это никак не меняет положение дел.

Почему же именно искусство, которое в самом акте своего предъявления устанавливает дистанцию в отношении используемых слов и изображений, оказывается объектом агрессии чувств? Особенно это удивительно, когда мы имеем дело с таким немассовым, локальным явлением, каким является актуальное современное искусство. Для людей, воспитанных в традиционных ценностях, не слишком хорошо разбирающихся в истории искусства ХХ века, оно чаще всего не просто не понятно, но и вызывает отторжение. Не путаем ли мы порою это отторжение и негативную реакцию в отношении искусства с «оскорблением достоинства»? Современное искусство порой и называют радикальным именно потому, что оно испытывает наши чувства на прочность. У него нет задачи нравиться. Напротив, его принцип восприятия зачастую таков: мне не нравится, поэтому я должен задуматься. Когда читаешь отзывы возмущенных зрителей, то возникают вопросы: неужели нецензурное слово на холсте в маленькой галерее оскорбляет больше, чем повсеместная брань? неужели выставка задевает чувства верующих больше, чем недостойное поведение отдельных представителей Церкви? Что заставляет людей, никогда не посещающих выставки современного искусства, идти туда, где, как заранее известно из анонсов, они не испытают положительных эмоций?..

Ответы могут быть разные. Но так происходит в том числе и потому, что чувство, которое мы считаем естественным, есть место локализации идеологии. И мы прекрасно знаем, как умеет государство играть на чувствах граждан, извлекая из этого свои политические дивиденды. Сомнение же, терпимость и… вера – антиидеологичны. Они взывают не к насилию, но к познанию, к пониманию и к признанию ограниченности своего личного опыта.

Выставка «Запретное искусство – 2006» и заведенное уголовное дело вновь спровоцировали дискуссию о границах прав и свобод в нашем обществе, где судебная власть крайне зависима от государства. Актуальное искусство высвечивает эти проблемы как нельзя лучше. Современный художник зачастую выступает как провокатор, заставляя нас, зрителей, задуматься о границах закона и о его «темных» сторонах. Это риск. Но риск – необходимая часть такого искусства. Только вызов, который оно бросает, не направлен отдельным людям, благопристойным гражданам или верующим. Он направлен обществу, отдающему свой разум на откуп институциям (не важно государственным или религиозным). Вопрос о виновности организаторов выставки вовсе не так прост. Закон здесь предусматривает толкования. Это вопрос не столько закона, сколько выбора. Выбора интерпретации. Выбора между плохо контролируемой эмоцией и терпимостью, всегда требующей самоконтроля. Можно быть не согласными с Ю. Самодуровым и А. Ерофеевым. Можно не разделять их взгляды на искусство, их отношение к религии. Но в их столкновении с нашей судебной системой, целиком и полностью принявшей сторону и государства, и Церкви, нельзя не защищать их. В этом залог того, что когда-нибудь помимо языка эмоций и оскорбленных чувств наш суд сможет заговорить на языке права.