Дмитрий Стонов

Суи

Стонов Д.М. Прошедшей ночью. Лагерные рассказы. М.: Возвращение, 2007. 261 с.

Люди моего поколения помнят китайцев, которые без особого труда переходили границу и широким потоком растекались по стране. Одни из них открывали прачечные, дешевые столовые, игорные дома, где курили опий; другие торговали чесучой, яркими шелками, игрушками и бумажными веерами – этими убогими украшениями убогих жилищ; третьи поражали толпу фокусами: задрав головы и ловко размахивая руками, они бросали и ловили ножи, тянули изо рта разноцветные ленты и легкие, как пух, платочки, сморкались пятиалтынными – монеты блестящим пунктиром вылетали из ноздрей и со звоном и шуршанием падали в шапку...

С революцией поток китайцев стал истощаться. Изменились условия жизни – у них и у нас. Изменился и состав людей, всякими правдами и неправдами перебиравшихся через рубеж. Теперь это были люди физического труда, и, попав в нашу страну, они спешили устроиться на работу. Новостройки охотно их принимали, китайцы с готовностью взваливали на плечи тяжелый труд. Первые нуждались в рабочей силе, вторые – в хлебе.

В тридцатых годах границу заперли на замок. Однако голод продолжал гнать китайцев с востока на запад. Темными ночами, в пургу, в ливень они (правда, в небольшом числе) возникали на нашей земле. Что было с ними делать? После проверки их отправляли в самые дальние края – на те же тяжелые работы.

И некто Суи, когда он пробрался в нашу страну, прежде всего попал в руки пограничников и лишь впоследствии – в Республику Коми. У пограничников он получал горячие щи и настоящий хлеб, жить было можно. Но сущий рай наступил в Коми. За деньги, которые он зарабатывал погрузкой и выгрузкой угля, он покупал сколько угодно мягкого и свежего хлеба и похлебки, снимал угол и раз в месяц ходил к Маруське и напивался. Жилось, одним словом, припеваючи, порой он и сам удивлялся своему благополучию. Даже война не намного нарушила счастье. Суи усердно работал, сверх положенного получал дополнительные порции хлеба, варево, хоть и жидкое, выдавалось в достаточном количестве.

Но вот через несколько лет после войны, когда вновь наладилась жизнь, произошло что-то... в мире или в личной судьбе Суи? После двенадцатилетнего пребывания на Севере его вдруг арестовали и в вагоне с железной решеткой отправили в большой город.

2

Признаюсь, мне неловко начать рассказ о Суи с его улыбки: сколько раз приходилось читать об этой примелькавшейся китайской улыбке! Однако первое, что бросилось в глаза, когда он вошел в камеру, была именно его улыбка. Она как бы плыла впереди него, она излучалась кожей лица, она играла на скулах, раздвигала губы, обнажая большие и желтые зубы. Казалось, он пришел не в тюремную камеру, а явился на гулянку, где его ждали с нетерпением, и, сияя улыбкой, он извинялся за невольное опоздание. Кивнув всем вместе и каждому в отдельности, он, как только удалились надзиратели, положил на пол узелок и произнес свое имя. Оно, как и у большинства китайцев, состояло из трех слов, но разобрали и запомнили мы лишь одно – Суи.

Неловко мне злоупотреблять и всеми этими «мало-мало», «ходи-ходи» – они также в достаточной мере бытуют в книгах о китайцах. Скажу одно, – что за двенадцать лет жизни в Советском Союзе он (быть может, потому, что сильно был занят и мало общался с людьми) освоил десятка три русских слов. Тут же, чтобы уже не возвращаться к этому, замечу, что за недосугом он не успел ликвидировать свою неграмотность и только в камере запомнил несколько букв, так что, к собственному удовольствию, мог прочесть на папиросной коробке слово «Катюша».

– Катюша, – читал он и, поднимая узкие блестящие глаза, улыбаясь, многозначительно смотрел на своих учителей. – Ка-тю-ша...

В камере Суи заскучал по работе. Его не смущало то, что он сидел взаперти, не смущали строгий тюремный режим, железная решетка на окне, тридцатиминутные прогулки, обыски, бесконечное щелканье «глазка». Не трогало его и то, что говорить в камере можно было вполголоса. Он вообще предпочитал молчать. Заключенные читали книги, играли в шахматы, в домино, в шашки, тихонько переговаривались, тихонько, случалось, поругивались, а Суи, бывало, сидит, положив на колени свои огрубевшие от работы руки, сохранившие еще следы и запах угольной пыли, сидит и молчит – час, два, три, весь день и длиннейший вечер – до отбоя. Что происходило в его душе? Он сидел, положа руки на колени, лицо его, точно плохо вылепленная маска, без морщин, было замкнуто, как и язык. Лишь впоследствии мы поняли, что он тосковал без дела. Он привык к работе с малых лет, она начинала и кончала его день, она давала волчий аппетит и добрый сон, она была смыслом и содержанием его жизни. Сидеть неподвижно и без дела было для него трудней самой изнурительной работы, у него, как он потом мне объяснил, от непривычки болела спина, болели ребра и внутренности, ныли ноги и звенело в ушах, даже глаза почему-то слезились.

Все это натолкнуло его на работу, обнаруженную им в камере. В эту работу он вцепился всеми своими тоскующими по труду пальцами, всем напором рабочего тела. Я говорю о тех мелочах, которые заключенные должны делать сообща, – выносить и промывать парашу, до зеркального блеска натирать пол, подметать, застилать постели, вытирать пыль. Уже на третий день он забрал всю эту работу в свои руки, а так как она не могла занять весь его досуг, прибавил к ней другую – стирал в уборной наши носовые платки. В бане он помогал нам мыться, докрасна натирал наши спины.

В камере существует неписаный закон: из купленных в ларьке продуктов дарить неимущим десятую или двадцатую долю. Для Суи папиросы, стеклянные леденцы, а иногда и лишний кусок хлеба и недоеденная баланда являлись как бы придачей к основному подарку – работе. Еды выдавали мало, а для человека физического труда – явно недостаточно, дополнительные крохи, перепадавшие Суи, очень ему пригодились. По своему обыкновению улыбаясь, он съедал их с поспешностью человека, познавшего голод, а твердые леденцы расщелкивал с таким треском, что строгие надзиратели неизменно открывали дверь и приказывали «не безобразничать шумом».

3

Первый допрос! Я не знаю заключенного, который не вернулся бы от следователя потрясенным. Впервые арестованный слышит грозное и страшное обвинение во всех возможных преступлениях, впервые убеждается в том, что выйти на волю ему не удастся ни при каких обстоятельствах, впервые видит человека, которому вверена его судьба!

Но вот открылась дверь, и мы увидели вернувшегося с допроса Суи, – улыбка беззаботного и счастливого ребенка играла на его лице, летела нам навстречу. Он сел на койку, не спеша достал папиросу, закурил и, так как десять пар глаз были устремлены на него, тихо и удивленно произнес:

– Много-много писала!

До сих пор не забыть мне звучание его голоса. Суи был удивлен и восхищен тем, что, пока он сидел за столиком и ничего не делал, важный начальник исписал несколько листов, и все – о нем.

– Что же он писал? – спросили некоторые из нас и в ответ услышали все то же восхищенное «много писала, все, все писала». Потом, явно жалея о бедности своего языка, он показал палец, испачканный черной мастикой. Да, большой начальник долго писал, он исписал не один лист, а Суи мог лишь приложить ко всем этим бумагам оттиск пальца – оттиск пальца, ничего больше.

– Бессловесный – что дитя, без понятия, – сказал суровый старик в стальных очках, читавший все время одну книгу, – напишут они ему, ироды.

Суи кивнул головой – из всех слов, сказанных стариком, до его сознания дошло одно – «напишут». И вновь удивился и восхитился он долгописанием начальника и из стороны в сторону покачал головой и прищелкнул языком. Что он мог противопоставить умению следователя? Ничего! И он еще раз поднял и показал черный от мастики палец, извинительная улыбка мелькнула на его лице. Вот, к сожалению, все, что он мог сделать: он приложил палец и тотчас же отдернул, на бумаге остался след...

Чтобы вознаградить себя за долгие часы безделья в кабинете следователя, Суи в этот день старательней обычного мыл и чистил парашу, не жалея сил, работал щеткой, насильно вырвал у многих из нас носовые платки и так стирал их, что брызги и пена летели во все стороны.

4

Главный свой изъян – плохое знание языка – Суи ощутил в ходе дальнейшего следствия. Это был крупный недостаток, при всем желании заключенный никак не мог его побороть. На все вопросы он отвечал утвердительно и говорил «хорошо», но этого было мало, потому что начальник – и с каждым разом все больше – начал раздражаться, кричать и стучать кулаками по столу. Теперь, к великому огорчению Суи, следователь не столько много-много писал, сколько много-много ругался.

Нетрудно, обладая небольшой долей воображения, представить себе, как протекало следствие. За столиком сидит человек и в знак согласия кивает головой. Ему говорят, что он «с заранее обдуманным намерением» в свое время перешел границу, и он согласно наклоняет голову. Ему далее говорят, что своим переходом границы он «выполнил задание пославшей его державы», и он кивает и говорит «да». Ему, наконец, бросают в лицо обвинение в шпионаже «в пользу известного государства», и он наклоном головы подтверждает сказанное.

Я знаю цену отрицания, в годы сталинского произвола она была равна нулю. Но поединок неравных существовал, следователь должен был потратить какое-то количество энергии, чтобы сломить сопротивление обвиняемого. В результате этой борьбы следователь утверждался в сознании (или делал вид, что утвердился, это все равно), что вволю поработал, «разоблачил преступные махинации», сделал все, что возможно. В случае же с Суи весь напор следователя пропадал зря, сложная машина обвинения работала вхолостую, не встречала даже мнимого, даже ничего не стоящего противодействия. Человек привычно размахнулся, чтобы со всей силой обрушить кулак на голову противника, а тут оказалось, что противник особенный: он существует и в то же время его как бы и нет, – и кулак повис в воздухе. Наконец, помимо согласия «на все», надо ведь было еще арестованному кое-что придумать, назвать две-три фамилии сообщников, с которыми он держал связь, назвать полученную за измену сумму. Вообразите же ничего не выражающее лицо китайца, на все отвечающего «да», «да», «да». Как тут не разозлиться, не рассвирепеть? И – главное – как завершить дело, даже формально придерживаясь инструкции?!

С этим вопросом, накаляясь злобой, следователь не раз обращался к заключенному. Но что, что мог ответить Суи? Опечаленный сидел он на следствии, опечаленный являлся в камеру, даже работа, даже еда перестали его занимать. Что-то случилось с начальником, начальник злился и кричал, виноват, видимо, был Суи – в чем, в чем? Этого он не знал, как не знал, каким образом помочь беде. И он был удручен, с трудом выговаривая слова, объясняя, он поднимал плечи и разводил руками, и на одобрительные наши улыбки отвечал беспомощной и жалкой улыбкой простой и доброй души.

Между тем время шло, дело следовало закончить, придать ему положенную форму...

5

Незадолго до кончины обреченный на смерть больной чувствует облегчение, ему кажется, что он стал поправляться. Существует, видимо, закон копеечной пощады, он-то и проявляет себя в самые трудные моменты, чтобы в следующие дни широко и уже без колебаний открыть ворота злой беде...

Как-то Суи вернулся от следователя раньше времени и в хорошем настроении: глядя на него мы вновь вспомнили его первые тюремные часы. Оказалось, что начиная с завтрашнего дня на его допросах будет присутствовать переводчик. С трудом, пользуясь больше жестами, он рассказал нам об этом и, закончив и убедившись, что его поняли, широко и добродушно улыбнулся.

Слушая его рассказ, мы тоже улыбались. Был конец сорок девятого года, никто из заключенных не сомневался, что из следственной тюрьмы у него один путь – в лагерь. Но для китайца нам хотелось исключения: переводчику удастся объяснить, что никакой связи с «известным государством» у Суи нет и не могло быть, двенадцать лет тому назад он в поисках работы пришел к нам и все двенадцать лет честно зарабатывал свой хлеб. Товарища по родине и языку переводчик, конечно, поймет с первого слова, поймет и объяснит начальству, что здесь произошло глупое недоразумение и заключенного китайца надо немедленно выпустить. Размахивая руками и потихоньку шипя, мы показывали Суи, как, выйдя из тюрьмы, он вновь будет орудовать лопатой, шуровать уголь. Один из нас, пошатываясь, прошелся по камере, потом обнял попавшегося на его пути заключенного, прижался к нему, и Суи догадался, что речь идет о его завтрашнем дне, что это он, сам он, выпив, бредет по Коми, обнимает Маруську, и счастливая улыбка вновь обнажила его зубы. Внезапно, прикрыв глаза, он произнес несколько фраз на китайском языке. Это, без сомнения, объяснялся он со своим переводчиком, с которым завтра увидится, это он, может быть, впервые за двенадцать лет заговорил на своем языке. Мы прислушались к его речи и, само собой, ничего не поняли, ни слова. Но по его маловыразительному лицу все же можно было понять, что это была очень убедительная речь, призыв к родному брату, просьба помочь вырваться из капкана, в который он попал по ошибке. Потом он молча смотрел в пространство, слушал тишину и кивал, кивал. Несомненно, товарищ отвечал ему в том же прямом и дружелюбном тоне...

6

На следующий день Суи вызвали к следователю, и мы пожелали ему вернуться с доброй вестью, как можно скорее и окончательно покинуть камеру. Мысленно мы вместе с ним шли по длиннейшим лабиринтам коридоров, присутствовали при допросе. Суи во весь голос, не жалея слов, рассказывал о недоразумении, и, выслушав объяснения переводчика, «большой начальник», как называл его Суи, решил пересмотреть дело, зачеркнуть вздорное обвинение. Много ли нужно, чтобы установить невиновность бессловесного китайца, распутать узел?..

Мы были заняты светлыми размышлениями и вернулись к действительности лишь в тот момент, когда совсем неожиданно и раньше времени щелкнул замок и в камеру ввели Суи.

Даже в не совсем светлой, лишенной солнца камере видно было, что он расстроен. Лицо его стало глиняным, глаза недоуменно косили. Желание говорить распирало, он невнятно пробормотал несколько слов, но они, видно, не подошли, не могли выразить его мысли, и он не произнес – выдохнул, каркнул лишь одно:

– Корея!

Это было нужное слово, напрягаясь, он на разные лады повторил его несколько раз:

– Корея! Корея! Корея!

Потом, видя наше сочувственное недоумение, запинаясь, мучаясь, добавил:

– Моя – Китай! Она – Корея!

Не сразу, о многом догадываясь, из разрозненных частиц составляя целое и беспрестанно допрашивая Суи, мы общими усилиями восстановили сцену, которая произошла у следователя. Полный радостных надежд Суи вошел в кабинет следователя. Ему недолго пришлось ждать. Скоро порог кабинета переступил и сел рядом со следователем небольшого роста человек с такими же, как у Суи, блестящими и черными глазами. Суи привстал, поклонился и, упоенный музыкой своего языка, произнес несколько фраз – быть может, тех самых, что накануне прозвучали в камере. И вдруг раздалась ответная речь, и в первые несколько секунд Суи, вероятно, подумал, что он сошел с ума или разучился говорить по-китайски: ни одного слова из того, что сказал черноглазый человечек, он не понял. Тогда, чтобы рассеять недоумение, беспокойство, страх, Суи опять заговорил на своем языке, он говорил четко, медленно, скандируя. И вновь на совершенно непонятном языке ответил переводчик и в конце концов перешел на русский:

– Мы – Корея!

И Суи тоже вынужден был прибегнуть к русскому, он сказал:

– Моя – Китай!

Тут вмешался в беседу следователь, он был явно огорчен – возись-ка с ними! – он хотел еще поправить дело:

– А разве не все равно? – спросил он и сам же ответил: – Один дьявол!

Нет, было не все равно, китаец не понимал по-корейски, кореец – по-китайски, и, убедившись в этом, следователь прежде всего вознегодовал. Он дал волю своему раздражению, влетело и китайцу, и корейцу, в кабинете гремела отборная ругань. Сущее наказание с этим китайцем! Следователь охотно распахнул бы дверь и пинком в зад выгнал бы Суи. Но положение требовало, чтобы он позвонил в тюрьму и сказал, что можно явиться за арестованным «в такой-то кабинет». И только когда пришел надзиратель, не в силах себя сдержать, следователь крикнул: – Забери этого черта!

7

Несколько дней Суи не вызывали, его оставили в покое, и постепенно мы также стали успокаиваться: стрелка нашего неизменно фальшивящего компаса чаще, чем следует, поворачивалась в сторону благополучия. Не знаю, не могу понять, почему мы для Суи делали исключение, почему большинство из нас полагало, что судьба будет к нему милостива. То ли слишком уж очевидна была вздорность его истории, то ли подкупала его бессловесная покорность. Так или иначе, мы продолжали думать, что все наладится, пройдет немного времени, и Суи отправят в Коми. «Айда в Коми», – говорили мы ему, и он понимал нас, согласно кивая головой.

На четвертый день часа за полтора-два до отбоя (время в камере определяют на глазок) Суи вызвали к следователю. Вернулся он незадолго до сна, так что узнать подробности допроса нам не довелось. Впрочем, Суи был краток, на все наши вопросы и жестикуляцию он ответил одним словом:

– Сидела.

Сквозь дрему (это было, вероятно, минут через двадцать после отбоя, камера не успела еще по-настоящему заснуть) мы слышали, как надзиратель явился за Суи. Ночью нас повели в баню. Коридорные часы показывали два. Вернулись мы через час. Суи все еще не было. Его доставили, когда рассвело. Тотчас же его повели в баню. Придя из бани, он успел раздеться и лечь. В следующую минуту надзиратель объявил подъем.

Итак, следователь начал вызывать Суи на ночные допросы. Зачем он это делал, что могла дать, добавить к «признанию» Суи пытка бессонницей? Очевидно, в необычном этом деле следователю надо было использовать весь набор приемов, чтобы потом, отчитываясь перед старшим, показать, что было сделано все возможное, применены все средства... Обычно Суи вызывали через несколько минут после отбоя, возвращался он поздно ночью, а через полчаса его вновь будили и держали до подъема. Никакого, собственно, допроса не было, заключенный сидел за своим столиком, а начальники, сменяя друг друга, следили за тем, чтобы он не спал. Так было ночью. А с подъема до отбоя – весь день – обязанности начальников старательно выполняли надзиратели.

В первые три дня Суи мужественно выдержал испытание. Надзиратели то и дело щелкали «глазком», зорко следили за тем, чтобы он не засыпал... По своему обыкновению, они внезапно открывали дверь и появлялись перед Суи. При всей своей придирчивости они не могли сделать ни одного замечания. Не было случая, чтобы глаза его закрылись, голова опустилась, чтобы он прислонился к стене и, как это обычно случается, потеряв над собой контроль, внезапно захрапел. Разумеется, он заметно отощал, испарина часто покрывала его лоб, веки набухли и покраснели. Но он был вынослив, не поддавался слабости. Сомкнув пальцы, держа их на коленях, он сидел «как положено». Лепное его лицо было, как всегда, неподвижно, как всегда, походило оно на маску, глаза не мигали. К нему обращались, и он поворачивал голову, как обычно, хорошо видел и слышал. Молчаливый, он почти перестал говорить.

Прошла четвертая бессонная ночь, наступил четвертый день.

8

Сложен человек, и часто трудно, невозможно по внешнему виду судить о душевной его работе. Когда произошла перемена в Суи? Мне представляется, что началась она после четвертой бессонной ночи. Медленней обычного вошел он в камеру, он был задумчив, глубокая морщина надвое пересекала лоб. В таком напряженно-задумчивом состоянии я видел его впервые. Было примерно за полчаса до подъема, но он и не пытался лечь. После шести утра нас, как обычно, повели в уборную. Суи пришлось окликнуть, он не слышал распоряжения надзирателя. Принесли кипяток, хлеб; не отвечая на наши напоминания. Суи не прикоснулся ни к тому, ни к другому. Он весь был поглощен мыслью и думал, видно, словами: губы его шевелились как у молящегося.

Вдруг он заговорил.

– Моя – человек? – глядя поверх наших голов и ни к кому не обращаясь, спросил он и длинными тонкими пальцами коснулся своей

груди. – Моя – человек? – еще раз спросил он и утвердительно ответил теми же словами: – Моя – человек.

Такое было впечатление, что впервые в жизни он задумался над тем, кто же он, в сущности, и ответ дался ему нелегко. Сейчас глаза его как бы глядели вовнутрь, длинные пальцы по-прежнему упирались в грудь. Он точно взвешивал эти два слова и несколько раз повторил их с непоколебимой уверенностью:

– Моя – человек, моя – человек!

Потом с той же твердой уверенностью, по своему обыкновению акцентируя, добавил:

– Человек – спи. Человек – спи, спи!

Замученные бессонницей заключенные знают несколько приемов, пользуясь которыми можно ненадолго отвлечь внимание надзирателей и минут пять соснуть. Ни к одному из них Суи не прибег. Утвердившись в том, что он человек и человеку надо спать, он сбросил кирзовые сапоги и лег на койку. Он закрыл глаза до того, как в камеру вошел надзиратель. Не знаю, успел ли Суи заснуть за эти считанные секунды, но на окрик он не откликнулся. Надзиратель толкнул его, и, поднявшись, Суи обнажил стиснутые зубы. В этот момент он был похож на огрызающегося зверька.

– Моя – человек, – громче обычного сказал он. – Человек – спи, спи.

Надзиратель был опытный старый служака, но и он растерялся, и только и нашелся, что сказал:

– Ну и сиди как положено. Пройдись по камере, если что. Спать нельзя.

Суи отрицательно покачал головой и вновь лег на койку.

– Спи, спи, – успел он сказать до того, как закрыл глаза, и повернулся лицом к стене. – Человек–спи.

Ничего не говоря, надзиратель взял его за плечо, встряхнул и попытался поднять. По-прежнему лежа спиной к надзирателю, Суи ногами уперся в железные прутья койки. Они недолго возились – силы были неравные. Поднявшись, Суи вновь по-звериному обнажил зубы, стиснул их, нос его наморщился.

– Встань! – крикнул надзиратель. – Встань и стой!

Он отодвинул койку от стены, чтобы ее хорошо было видно из глазка. Но еще до того, как он отошел к двери, Суи опять лег.

– Спи, – произнес он. – Спи-спи.

Сейчас он руками и ногами обхватил койку, всеми силами готовился он защищать свое право на сон. Надзиратель ушел и вернулся с двумя помощниками. Втроем они оторвали Суи от койки и вынесли ее из камеры. И только они закрыли за собой дверь, как Суи, разбросав руки и ноги, лег на пол.

– Спи, – бормотал он. – Моя человек. Спи.

Надзиратели вернулись в камеру. На этот раз их было четверо. Они пинали Суи сапогами, пытались перевернуть на спину. Он долго не давался, потом сел и, вытянув шею, из стороны в сторону поворачивая голову, точно собираясь кусаться, показал стиснутые зубы. И, должно быть, в этот момент он так был необычен, так страшноват, что здоровенные сержанты отступили на несколько шагов. Рыча, Суи встал на ноги. Он схватил свою пайку хлеба – она одна осталась на столе – и бросил в одного из надзирателей. Он протянул руку к кружке, но не успел ее взять. Надзиратели набросились на него.

– Спи, – рычал он, всеми своими слабыми силами отбиваясь от них. – Спи!

На руках его вынесли из камеры.

Больше мы его не видели.