Александра Истогина

О Валентине Соколове

По материалам публикации: «Русская мысль», Париж, № 4320, 1 июня 2000 г.

О Валентине Соколове известно немного. И все же история запомнила странного Валентина З/К (именно так он подписывал свои стихи с гулаговских пор). Запомнила история удивительного поэта, назвала классиком тюремной поэзии и сохранила о нем следующее.

Родился Соколов 24 августа 1927 года в городе Лихославле, дивное место в Калининской области. Говорят, что его учителем словесности была Нина Иосифовна Панэ, внучатая племянница Пушкина. Вторая строчка биографии – Московский институт стали.

Громкоголосая Москва, новое мировоззрение, первые стихотворения...

Валентин Соколов служил в 240-й гвардейской минометной дивизии, когда его настиг первый арест. В канун 1948 года на политзанятиях у Соколова отобрали листок со стихами. Они послужили отправной точкой первого дела, да и всей судьбы в целом.

С того самого дня Валентин Соколов – «политический». Тридцать пять лет лишения свободы – Соколов собирал их постепенно. Его втаптывали "в сон, в смерть, в ужас", держали в тюрьмах, лагерях и психушках, почти беспрерывно издевались то «краснопогонники», то «люди в белых халатах».

Вот как он описан в деле № П – 47937: «Соколов Валентин Петрович – высокий (180 см), фигура худощавая, плечи опущенные, волосы светло-русые; глаза серые; лицо овальное, лоб высокий; брови дугообразные, нос большой, тонкий; рот большой, углы рта приподняты; губы толстые, верхняя приподнята, подбородок прямой; уши большие, овальные; мочка уха отдельная».

Осталось мало фотографий Соколова, но на всех – красивое выразительное лицо, все более скорбное и собранное. Второй арест (29 мая 1958 года якобы на 15 суток – по Указу «Об ответственности за мелкое хулиганство») превратился в 10 лет – так решил Ростовский областной суд 29 августа 1958 года. В Дубровлаг Соколов прибыл 13 октября 1958 года. Эти годы особенно насыщены стихами.

Выйдя из лагеря 31 августа 1968 года, Соколов поселился в Новошахтинске. Работал на шахте помощником стволового. В 1970 году, на одном из собраний обругав начальство, получил год по ст. 206, ч. I, а 24 октября 1972 года Ростовским же судом приговорен к 5 годам – по ст. 206 ч. II.

По окончании срока он отказывается от советского паспорта и требует выезда в любую страну свободного мира, что расценивается как болезнь. Его не выпустили вовсе, заслав в психушку Черняховска, а потом Новошахтинска, где в «красный день календаря» – 7 ноября 1982 года – в курилке в 14.30 Соколов умер от инфаркта.

Похоронили Соколова на городском кладбище, где несколько лет спустя его поклонники отыскали позабытую могилу, поставили простой крест, написали памятные строки… У Валентина Соколова не было ни стола, ни архива – он раздаривал стихи, они переписывались, запоминались, пересылались на волю, так или иначе распространялись, хранились.

Его слова – слова человека красивого, чистого, тонкого. Вот те, что удалось собрать – тут целые стихотворения, рабочие наброски, отрывки из поэм... Вещи, которые он дарил сокамерникам и писал на оборотах писем к друзьям, которые считал неплохими и «не на уровне»...

В эту ночь серебром размерцались снега,
Голубым перелитые лаком.
В эту ночь арестант оторвался в бега,
Тот, что часто смеялся и плакал.

Перед ним расступились стальные ряды,
И луна не звенела в решетках.
И остались за ним голубые следы
Отражением мертвенно четким.

И по этим еще не отцветшим следам
Мчались люди пустыней безбрежной.
И с далеких высот золотая звезда
Им мерцала лукаво и нежно.

Все быстрей и быстрей ускорялся их бег.
Чье-то сердце горело во мраке.
Через час на снегу голубой человек
И над ним голубые собаки...
1949

Ветер над лагерем вьюжит,
Бьется в охранные будки.
Если рука не заслужит,
Жрать не получат желудки.

Золотом блещет обложка.
Юности книга раскрыта.
Между страницами ложка
С грязным куском антрацита.
1950

Здесь нет цветов и нет родных берез,
Сто тысяч раз поэтами воспетых,
Зато есть тундра, вьюги и мороз
И сонм людей, голодных и раздетых.

Здесь есть простор для тюрем и для вьюг,
А для людей нет света и простора,
И жизнь за этот заполярный круг
В цветах и счастье явится не скоро.

Здесь солнце светит только иногда.
Свисает ночь над тундрой омраченной.
В ночи холодной строит города
Бесправный раб – советский заключенный.

Отсюда каждый мыслит, как уйти,
И воли ждет, как розового чуда...
Сюда ведут широкие пути
И очень узкие – отсюда.
1955

Я у времени привратник
Я, одетый в черный ватник,
Буду длиться, длиться, длиться
Без конца
За вас молиться
Не имеющих лица
И еще:
На часах
Я стою у зеленого знамени
В мордовских лесах
Меня, в свое сердце влюбленного,
Знали вы
Приходили
Ко мне покурить, пошептаться
И остаться
В круглом зеркале сердца
Навеки...
1965

Я остров надежды в море уныния
Как жаль, что над морем так мало летаем мы
Я остров надежды в море уныния
Мне скоро придется стать обитаемым
Я видел красавиц, беременных ангелами
Они ожидали мальчишек крылатых
Я видел красавиц, беременных ангелами
Рождающих небо в больничных палатах
Лицо мое – птицы полуночной вылет -
Скульптор выльет в виде звезды
Лицо мое – птицы полуночной вылет
На поиск уснувшей в цветах борозды
1974

Он землю с небом примирил
Чудесной музыкой наполнил
Раструбы голубиных крыл
О тихих радостях напомнил
Мильонам жалких горемык
Он возвратил нам Божий лик
От нас в былое ускользавший
Он муки крестные познавший
В любви воистину велик
Дитя поставивший в основу,
Любовь к Евангельскому Слову
Он нам, несчастным, преподал
Чтоб ни один из нас не падал
Чтоб брата брат смиреньем радовал
Смиренно радуясь страдал
Не оставляй нас, Сыне Божий!
Прости нам нашу слепоту!
Не оставляй нас, Сыне Божий,
От нас ушедший в высоту, -
Не оставляй нас, Сыне Божий!
1982 г

«Не оставляй нас, Сыне Божий...» – так заканчивается последнее известное стихотворение Валентина З/К, написанное в Черняховской психбольнице, может быть, в январе 1982 года. Во всяком случае, оно послано на волю в письме от 14 февраля 1982 года. Это конец. Или начало.

Так поэт – всегда образчик
Красоты нестройным толпам.
Я пройду по сонным ОЛПам
Как бунтующий отказчик.
И советам буду вреден
Даже тем, что существую.
Даже тем, что, худ и бледен,
Я пою и торжествую!
(«Я бы тоже мог на воле...», 1954)

Уже в ранних стихах Соколова ничего не преувеличено: был он человек бесстрашный, неукротимый, редкостный даже среди бывалых зэков. Он до конца остался непримирим к режиму насилия и ненависти (а первую «десятку» получил еще в 1948-м). Ничто не могло смягчить его неприятия. В юности понял он, что такое Сталин и даже Ленин, что такое система в целом, растоптавшая человека. Он знал уже тогда, что "страшная страна" – это не Россия, а СССР, видел все «без очков и без бинокля» и писал об этом всю жизнь – в тюрьме и на воле, прямо и резко, а потому был ненавидим режимом до конца.

И вот режима нет, а поэт есть. Живут его стихи, обреченные, казалось бы, на полное забвение. Почти чудом вышла книга «Глоток озона» (М., 1994), небольшая, но явившая по сути нового поэта. «Профессионалами» замеченная подозрительно слабо, читателя обрела сразу. Ведь писал Соколов не только о нарах и БУРах. Он тончайший лирик, философ, глубокий человек.

Золотая лампада луны
Золотой ободок тишины
И тяжелыми ветками сжат
В одно целое грезит мой сад
На зелёной ладони листа
Неподвижно стоит высота...
1962

Умопомрачительный лагерный срок – 35 лет, «с детских лет до седины», – не сделал Соколова угрюмым мизантропом. Его жизнь – явление поразительной цельности, верности себе, верности человеку и человечности. В том числе и в творчестве. «Он и сел за стихи, и умер за стихи, душу положив за них, как за други своя», – это из предисловия книги и это суть случившегося.

«Глоток озона» мы делали с Анатолием Леонидовичем Лейкиным, главой агентства, который проявил огромную увлеченность, едва только прочел стихи Соколова. Книга вызвала явный резонанс, появились рецензии, она быстро разошлась, много раздарили. В литературных кругах хранили глубокое молчание, что не удивляло: такое явление, как Валентин Соколов, трудно игнорировать, но и место в литературном процессе, в литературной иерархии (а как же без этого-то?!) найти для него непросто да и не хочется...

Однако книгу заметили на Лубянке, и мне позвонил человек оттуда, предлагавший... ознакомиться со вторым делом Соколова и стихами в нем. Звали этого человека Владимир Александрович Гончаров. Лубянский архивист. Сразу согласилась, но, поскольку без посторонней помощи я не могу передвигаться, предложила поехать Леониду Кузьмичу Ситко, от которого и узнала впервые о Соколове: они «пересеклись» в Дубровлаге, а когда Ситко выходил на свободу, Валентин З/К подарил ему несколько школьных тетрадок со стихами.

Чуть отвлекусь. За рубежом Соколова печатали неоднократно. Еще при жизни в «Русской мысли» от 29 октября 1981 года появилась даже статья Бориса Вайля, знавшего Соколова по Дубровлагу. Но до 1986 года напечатать его, как говорится, дома было решительно невозможно.

Итак, Лубянка. Дело 1958 года. Около 300 стихотворений, почти все неизвестные, а главное – сплошь автографы. Соколов, выйдя после первого срока, записал сочиненное в Воркутинских лагерях. Огнеопасно, но хотел, чтобы сохранилось. Вариантов немного, скорее графические, нежели текстовые, то есть именно тогда Соколов уходил от привычного прямоугольника, видевшегося ему, может быть, слишком похожим на решетку. Графика его стихов своеобразна, содержательна и «просто» красива.

На ладони
Принимаю судьбы ваши,
Понимаю
И дыханьем пальцы ваши
Согреваю
Тише, вкрадчивей рыданья
Скоро зори
Скоро зори щедро хлынут
В ваше горе
И растает ваше горе
Да, растает
Что до неба вырастает
Да, растает
Скоро зори щедро хлынут,
Зори! Зори!
(«Гротески», 1959)

Валентин Соколов преодолел все и остался поэтом.

Начав с относительно безыскусных стихов, к которым сам впоследствии относился чересчур скептически, он достиг вершин образной и смысловой выразительности. Так, интонация его – не плавная, но и не ломаная, а редкостно гибкая, исподволь создающая образ и звук стихотворения в целом. Он новатор, но предан традиции, понимаемой не эпигонски, а творчески. Его поэзия исполнена энергии, добра, красоты и преклонения перед высшей силой, именуемой Богом.

Не признания он ждал, а падения режима, погубившего столько жизней, обезобразившего целую страну, и, хотя многого и сейчас бы не принял, свобода слова самоценна. Не стоит с этим спорить. Потеряем – поймем, но зачем же по порочному кругу, да еще так самозабвенно?..

Вернулся я, долго я гнался
За тенями теми, что время
Моё осквернили и жили
Как боли во мне прилив
Оставил я поле, где пели
Метели и снегом пылили
И жаждали, чтобы согнулся
Сломался...

Не сломался и даже не согнулся, а сделал мир прекраснее, укрепив веру в человека, в неколебимость его воли к добру, чистоте, поэзии.