Александр Бикбов

Дискуссия о смертной казни: 1977, обстоятельства, аргументы

О смерти и наказании беседуют известный адвокат-социалист, выпустивший в 1973 году книгу "Казнь" (Робер Бадантер), известный теоретик психоанализа, посвятивший ряд работ критической реконструкции фрейдовских понятий (Жан Лапланш), и законодатель интеллектуальной моды, чья слава конца 1960-х как эпистемолога-структуралиста после публикации в 1975 году книги о тюрьме "Надзирать и наказывать" сменяется известностью философа, смело встраивающего исторический анализ в критику современности (Мишель Фуко). Собеседники достаточно хорошо знакомы: Фуко с Лапланшем - однокурсники по Высшей нормальной школе, престижному учебному заведению (в 1950-1960-е занявшему исключительное место в образовательном ландшафте Франции), из которого открывается "королевский путь" в интеллектуальную среду и высшую государственную администрацию. Уже в Школе оба углубляются в психологические исследования, которых Лапланш с тех пор не оставляет. Бадантер с Фуко пересекаются на почве активности вокруг тюрем; в какой-то момент при поддержке Бадантера Фуко вынашивает планы создания Центра юридических исследований.

Время действия - 1977 год: уже сошла на нет бурлящая политическая деятельность радикальных левых конца 1960-х - начала 1970-х, которая привела к постановке немалой части вопросов, больше известных по их переводам в высокий регистр интеллектуалами "поколения 68-го года". Еще не победили на выборах парламентские левые (1981), которые законодательно закрепили ряд реформистских инициатив, включая отмену смертной казни - с подачи Р. Бадантера. В сравнении с Россией, где вопрос об отмене смертной казни стал дебатироваться с 1996 года, в контексте "общеевропейской практики" (уже столь очевидной) временной разрыв не так и велик - 20 лет.

Место действия: журнал "Нувель обсерватер", который играет роль инициатора общественно значимых дискуссий, предоставляя слово традиционным левым, христианским левым и крайне левым интеллектуалам, неортодоксальным философам, историкам, экономистам... Именно здесь, а также на страницах газеты "Либерасьон", основанной в 1975 году недавними активистами анархо-маоистского движения "Пролетарская левая" (главный редактор Ж.-П. Сартр), получают место вопросы и дебаты, начатые на конспиративных квартирах и в университетских аудиториях, выплеснувшиеся на улицы, а затем снова вернувшиеся с улиц в кафе, квартиры и редакции.

Повод для беседы: оправдательный приговор, вынесенный по делу о преступлении, предполагавшем смертную казнь. Сама коллизия кажется вполне прозаичной: прокурор требует казни для похитителя и убийцы ребенка, адвокат профессионально ведет защиту и, хотя сам он почти не надеется на победу, добивается смягчения приговора. Сколько подобных дел, прошедших незамеченными, слушалось в судах послевоенной Франции, сколько сводок о подобных делах, обыденных в своей сенсационности, промелькнуло с того времени в европейской, а впоследствии и российской прессе? Однако напряжение беседы и слышимые в ней отзвуки гораздо более масштабных публичных баталий явно выходят за рамки этой прозаики. Почему адвокат Бадантер настаивает на дословной записи судебного процесса? Почему Фуко приветствует кризис функций правосудия, вместо того чтобы горько о нем вздыхать? Почему Лапланша в гораздо большей мере, чем "содержание" самого преступления, волнует аргументация защиты? Вообще, только ли и действительно ли о самом преступлении и смертном приговоре идет речь?

Вопрос вполне естествен: российского читателя может удивить, сколь незначительное место занимают в этой беседе неизменно воспроизводимые в отечественных дебатах моральные аргументы. Неожиданно может выглядеть уход от привычного и неразрешимого вопроса о соответствии наказания преступлению к почти техническому обсуждению принципов системы правосудия и месту в ней казни. Не менее удивительными и даже шокирующими могут показаться увлеченно дебатируемые примеры из истории наказаний, не всегда убедительные гипотезы из области индивидуальной и коллективной психологии, всерьез обсуждаемые нюансы судебной риторики. Почему участники французской дискуссии уделяют внимание подобным сюжетам, словно забыв о вопросах справедливости? О чем на самом деле они говорят и почему это имеет для них смысл?

Прежде всего, эта дискуссия - продукт интеллектуальной ситуации, уже избавленной от соблазна "говорить в общем". Если разгоряченные российские дебаты по-прежнему почти неизменно бурлят в холодной кладовке абстрактного гуманизма с его дилеммами "справедливости" и "допустимости" как таковых, для данной дискуссии вопрос о необратимости смертной казни служит лишь отправной точкой и одновременно пунктом критического анализа, направленного уже на судебную аргументацию. Несмотря на очевидную интеллектуальность, а порой и отвлеченность беседы (в те моменты, когда ее участники седлают своих профессиональных коньков), пунктом согласия собеседников является своего рода профессиональный позитивизм - готовность оперировать реалиями судебной практики, общественного отклика, истории наказаний - и принципиальный отказ от обсуждения того, какой в принципе должна быть справедливая система. В своей основе это доверие к фактам исторично - в двух смыслах. Прежде всего, понимать актуальное состояние правосудия, в рамках которого неприемлемая смертная казнь по-прежнему применяется, собеседники готовы только ввиду ограничений, заданных его длительной или недавней эволюцией. Но, кроме того, радикальная критика и практическое противодействие сложившейся кризисной ситуации ведут для них не к полной дезорганизации, а к новой конфигурации системы. Доверие к настоящему как моменту истории - оборотная сторона доверия к фактам истории, но также сознание обреченности на историю. Именно ее во многом недостает российским участникам дебатов, по-прежнему выступающих под стягами "вечных" истин: всеобщего милосердия, терпимости и даже христианского закона. Холодный гуманизм этих дебатов, рожденный отказом от истории, делает трудные вопросы попросту неразрешимыми.

В чем сила отказа от проблем абстрактной справедливости в пользу фактов истории и настоящего как истории? Прежде всего, в уходе от вопросов, неразрешимых в действующей системе правосудия, а также в возможности пересмотра самих основ правосудия. В уходе от тех вопросов, которые раз за разом горячо и безрезультатно обсуждаются, при явном или неявном допущении, что система правосудия ? естественная часть всеобщей системы справедливости. Споры о моральной допустимости смертной казни, продолжающиеся по сей день в России, полностью находятся во власти этого допущения. Между тем уголовный кодекс является лишь произвольной знаковой системой, имеющей неустранимые практические следствия. Является ли мелкая кража государственным преступлением или легкой девиацией, определяется политической моделью наказания, за которой не стоит никакого естественного принципа. На другом полюсе системы наказаний - смертная казнь, столь же произвольная, то есть социально обусловленная в своих основаниях. Решение о том, какая кара соответствует тому или иному преступлению, определяется исключительно внутренней структурой уголовной системы. Яркое тому подтверждение было найдено уже в XVIII веке на взлете эпохи познавательных путешествий и экономической колонизации: законодательные системы различных обществ не только различаются, но выстраиваются на противоречащих друг другу основаниях. Что не мешает внутренним наблюдателям и участникам воспринимать их как единственно возможные и естественные.

Участники дискуссии осведомлены об этой исторической истине, они ее естественным образом разделяют. Именно поэтому предметами беседы являются не отдельные деяния и подходящее им наказание, а концепции наказания и соответствующие им политические обстоятельства. В частности, речь идет о политических допущениях и социальных следствиях конкурирующих концепций правосудия как воздаяния и правосудия как излечения. Каждая из них не только является частью различающихся политических моделей (карательной или превентивной), но и назначает всем участникам акта правосудия разнящиеся роли. В рамках победившей концепции излечения судья получает преимущество: выступать в роли не предвестника палача, но общественного доктора. Однако этот отчасти метафорический сдвиг влечет за собой вполне практические следствия в отношении медиков, психологов, социологов: они разделяют груз судебного решения, все активнее встраиваясь в процедуру суда, в качестве официальных и неофициальных экспертов по вынесению приговора. Каковы границы вовлеченности профессионалов интеллектуального труда, насколько вообще можно доверять логике исцеляющего правосудия и как избежать использования таких изначально "мягких" техник, как психоанализ, на службе карательных функций государства ? вопросы вполне практические и не связанные "по сути" со смертной казнью. Однако именно этими вопросами в конечном счете определяется, кто и на каких условиях участвует в решении о наказании. Именно ими, в итоге, определяется место смертной казни в системе наказаний. Тем самым вопрос о ее допустимости в буквальном смысле переводится собеседниками в ряд технических параметров вынесения приговора, каждый из которых можно анализировать и обсуждать по отдельности, с фактами в руках.

Другой ключевой вопрос дискуссии, также "прямо не связанный" со смертной казнью: что в различных системах правосудия становится предметом осуждения - акт преступления или личность преступника? Отсюда многочисленные экскурсы (частично опущенные при переводе) в психологию преступления и восприятия преступника, обращения к психоанализу, анализ судебных аргументов, обсуждение сенсационности преступления и страха судить. Все эти на первый взгляд сторонние рассуждения хорошо объяснимы особенностями французской интеллектуальной ситуации 1970-х и профессиональными биографиями собеседников. Однако они несут гораздо более обширную и важную нагрузку: если всерьез задуматься о том, чем можно заменить привычное моральное резонерство дебатов о смертной казни, вариантов окажется не так много. Прямой и окончательный моральный ответ о допустимости наказания смертью невозможен в любой системе правосудия, поскольку законный произвол этой системы обусловлен и закреплен множеством внешних для нее факторов. Потому практически приемлемый ответ так или иначе нужно искать в стороне от моральной "сути" наказания. Все "сторонние" рассуждения собеседников - это не интеллектуальные излишества, а рабочий ресурс в поисках рационального решения проблемы казни. Собеседники пытаются найти его "извне", с опорой на свою частную профессиональную компетентность. Откуда знакомые по работам Фуко исторические примеры и ходы анализа, поворот Лапланша к психологии личности и воспитания, внимание к убедительности аргументов защиты, в которых Бадантер видит не внешний и сугубо тактический инструмент, но работу с основами правосудия, выходящую за рамки отдельного процесса. Сколь бы специфически французскими и интеллектуально избыточными ни казались эти элементы дискуссии в условиях российского во многом тайного правосудия, именно они стали контекстом, в котором во Франции с приходом к власти социалистов в 1981 году была законодательно отменена смертная казнь.

При сходстве ряда посылок и всей корректности тона беседа далека от простого выражения согласия между тремя союзниками. Различие позиций имеет отчетливый профессиональный оттенок. Тем интереснее видеть, как различия согласуются и включаются в формулу общего для собеседников отношения к смертной казни. Профессиональный адвокат Бадантер встраивает проблему казни в отношение между частными лицами, которые в ходе суда выполняют роль преступника, судьи и присяжных. Квалификации, которые дают медэксперты и психиатры, не окончательно достоверны; судья неизбежно применяет закон с большой долей свободы; присяжные вынуждены руководствоваться в окончательном решении суммой неполных и неподтвержденных данных. Все эти реалии судебной практики делают невозможным не только окончательное моральное, но и строго техническое суждение о виновности подсудимого. Поэтому решение суда в конечном счете - акт, основанный на восприятии преступника частными индивидами. Фуко, историк и интеллектуал левых взглядов, для кого переход от преступления к личности преступника - исторический факт, критикует саму модель правосудия, где карательному акту придан вид акта излечения. Сдвиг от деяния к личности парадоксальным образом порождает все более сложную машинерию экспертов и экспертизы, которая призвана гарантировать обоснованность приговора. Без нее судья выступает единственным, кто выносит решение - высок произвол приговора. С ней (и в ней) медики и психиатры выполняют отчетливо полицейские функции - практическим результатом правосудия остается кара, а не исправление. Психолог Лапланш подвергает сомнению жесткость границы между личностью преступника и непреступника, которым в одинаковой мере свойствен страх и послушность закону. Если приговор невозможен без данных о личности подсудимого, невозможным становится любое наказание.

Аргументы собеседников пересекаются, голоса порой звучат вразнобой. Насыщенная дискуссиями и подогретая широким резонансом атмосфера суда над Патриком Анри сегодня рассеялась, отчего некоторые очевидные для всех троих смыслы уже не так легко прочесть. Но сохраняется ясно видимое общее основание, на котором, при всех различиях, собеседники отвергают смертную казнь. Все трое сходятся в пункте произвольности наказания во имя закона и от имени народа, которое при этом выносится частным образом, со множеством привходящих обстоятельств. В пику моральному взгляду очевидной для собеседников выступает не высшая ценность жизни, не будто бы вечные основы милосердия, не прочие "твердые" универсалии из арсенала российских дебатов. Участники французской дискуссии исходят из негативного, но неустранимого аргумента. Произвольность судебного решения, которая в случае смертного приговора приобретает гротескный и ужасающий облик, - тот принципиальный довод, который естественно ведет к отмене казни.

Урок, который заключен в этой беседе, состоявшейся 30 лет назад, так же просто понять, как трудно усвоить. За столь фундаментальным и столь естественным в 1977 году признанием произвола правосудия стоит не только 250-летняя традиция французской критики и зубоскальства, но также вся европейская история расколдовывания священных и неизменных моральных законов. Парадокс российской (позднесоветской) традиции зубоскальства состоит в том, что она не отвергает моральных аргументов, а ищет в них убежища. Связь правозащиты и зубоскальства весьма опосредована, как нет видимой связи между остроумием и решением проблемы казни. И все же в том или ином стиле мышления заложены общие возможности и пределы для решения самых разных проблем. Исторический реализм французских собеседников избавляет их от иллюзии идеального правосудия; именно потому их так заботят частные обстоятельства вынесения приговора. Российские правозащитники, так же как и французские собеседники, убежденно не желают оставлять судей одних при решении вопроса о жизни и смерти. Но российские правозащитные концепции сегодня во многом наследуют взгляду на идеальное правосудие как естественную справедливость. Именно в этом, радикально моральном взгляде на суд и наказание, состоит проблема. В каком направлении может развиваться политическая работа, неизменно привязанная к "вечным" ценностям?

Помимо сказанного собеседниками буквально во Франции 1977 года, содержание этой беседы сегодня, в России, нужно прочитывать и так: смертную казнь невозможно опровергнуть морально, нужны новые, профессиональные и конъюнктурные аргументы. Хотя бы потому, что смысл казни не в ней самой, а в тех "сторонних" обстоятельствах, которые делают ее допустимой.