Александр Сидоров
Фраер - это звучит гордо
Рождение русского фраера
Вообще-то словечко фраер (фрайер) заимствовано уголовниками из немецкого языка через посредство местечкового идиша примерно в конце XIX - начале XX веков. В криминальном мире тогдашней России было значительное количество евреев. Не случайно одним из центров преступного мира считалась Одесса ("Одесса-мама", как говаривали босяки), где значительную часть населения составляли евреи. Немецкое "Freier" значит "жених". Первоначально так проститутки и бандерши называли своих клиентов, посетителей борделей. Позднее уркаганы стали звать фраерами потенциальных жертв презентабельного вида, модно и стильно одетых, людей, далеких от преступного мира, простачков. Отсюда и фраернуться - попасть впросак, а также прифраериться - шикарно одеться.
Существовал также и криминальный "промысел", где жертва тоже называлась "фраером". Это определение подходило как нельзя лучше. Мы говорим о так называемом "хи/песе" (обрусевшее "хипеш", "хипиш"). Родился этот помысел в Одессе и заключался в следующем: молодая симпатичная женщина-хи/песница (чаще всего - проститутка) завлекала жертву-фраера на съемную квартиру якобы для занятий любовью. В самый ответственный момент, когда "любовник" находился неглиже, в комнату с праведным гневом врывался разъяренный "муж". Дальше разыгрывался спектакль, целью которого было выпотрошить кошелек незадачливого простачка, будучи при этом уверенными, что он не обратится в полицию. Кстати, чаще всего хи/песник и хипесница формально действительно состояли в гражданском браке (на всякий случай)... "Хипес" происходит от еврейского "хипэ/": так на одесском идише назывался свадебный балдахин (на иврите - "хупа/") или сама по себе свадьба. Во время еврейского обряда свадьбы под "хипэ" стояли вместе жених с невестой.
Популярность слово обрело в дореволюционной России ХХ века. Существовала даже забавная присказка:
Если фраер при цепочке,
Значит, фраер при "боках".
"Бока", "бочата" - так долгое время в уголовном мире России назывались часы. Присказка эта - переделка известной в свое время народной частушки про барина, которую, в частности, приводит Дмитрий Мережковский в очерке "Зимние радуги":
Петербург все еще не европейский город, а какая-то каменная чухонская деревня. Ежели он и похож на город иностранный, то разве в том смысле, как лакей Смердяков "похож на самого благородного иностранца". Как в частушке поется:
Если барин при цепочке,
Это значит - без часов.
Если барин при галошах,
Это значит - без сапог.
Смысл народной частушки, таким образом, противоположен уголовному, но связь присказок про барина и фраера очевидна.
Можно вспомнить и другую известнейшую поговорку тех времен, которая дожила до сего дня и перешла в разговорную речь - "Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал", то есть недолго длились счастливые деньки, все хорошее быстро кончается.
Народной стала и другая старая мудрость босяков еще дореволюционного времени - "Бог - не фраер, он все видит": справедливость все равно когда-нибудь восторжествует, можно обмануть человека, но не Господа. Впрочем, почему "стала народной"? Уголовный мир вернул народу плод его же, народа, творчества. Ведь уркаганская сентенция о всевидящем Боге - не более чем переделка фольклорного малороссийского "Бог не теля/: усе бачить виттеля/" ("Бог - не теленок: все оттуда видит").
Фраерский ГУЛАГ
После революции мир уголовников сохранил в своем лексиконе меткое словечко, но уже преимущественно только в значениях "богатая жертва", "простак", "лопух". Однако особый расцвет "фраеру" выпал в условиях сталинских лагерей. Здесь это слово не сходило с уст блатарей и вообще "сидельцев". В ГУЛАГе у слова появилось еще одно значение: так называли зэков, не имеющих отношения к профессиональному преступному миру - бытовиков и "политиков". Кликали их также и "рогатыми" прозвищами - "олени", "черти".
- Тогда в лагерях еще не было слова "мужик", они назывались "фраера", "черти", - вспоминал в одном из интервью арестант гулаговских времен Лев Крапивницкий.
К тому же периоду относится и известная воровская поговорка - "Фраера вы, фраера, по-блатному - черти".
Фраера не считались среди уркаганов за людей. Ради справедливости надо заметить, что в определенной мере сами фраера способствовали такому отношению к себе. Люди, далекие от уголовного мира, не знающие законов тюрьмы, попадая в места лишения свободы, чаще всего держались за свой кусок, сидор, кешар (узлы, мешки с харчем и барахлом). Онине желали делиться ни с кем, кроме таких же, как они. Это и понятно: среди фраеров было огромное количество представителей партсовноменклатуры, которые считали себя незаконно осужденными и старались держаться подальше от "уголовного сброда". То же самое старые блатари говорили и о прижимистых крестьянах, особенно с Западной Украины, так называемых "бандеровцах". Блатной мир остро реагировал на такое поведение фраеров, жестоко спрашивая с них. Те же арестанты, которые не жадничали, находя общий язык с уголовниками и делясь с ними без напоминаний (как бы соблюдая "арестантские законы"), жили в лагерях без особых проблем с ворами. Возникло в блатном сообществе и негативное сравнение "как жадный фраер". А такжечрезвычайно популярная до сих пор в народе поговорка - "жадность фраера губит". Вернее сказать, именно так говорят за "колючкой". Помните, у Сергея Довлатова в "Зоне":
- Жадность фрайера губит, - замечает валютчик Белуга.
На воле эта поговорка звучит несколько иначе - "жадность фраера сгубила". Но смысл тот же.
Различались, впрочем, битые, порченые фраера: те, кто не принадлежит к блатному сообществу, но отлично знает уголовные и арестантские законы, умеет за себя постоять, не дает себя в обиду, имеет неплохие связи среди уркаганов. Таких блатари уважали, а порой даже побаивались. Но в основном все шло строго по блатной поговорке - "вор ворует, фраер пашет"...
Так продолжалось до "сучьей войны". Об этой войне (или войнах) рассказано довольно много. Коротко говоря, так характеризуется период с 1947 по примерно 1953 год, когда в прежде монолитном воровском мире произошел раскол. Причиной послужило то, что во время Великой Отечественной войны многие блатари ушли на фронт, в состав штрафных подразделений (рот и батальонов), чтобы "смыть свою вину кровью". Надо, впрочем, заметить, что такой патриотизм появился в воровском мире уже ближе к концу войны, когда советские войска перешли в решительное контрнаступление и победа СССР над фашистской Германией стала очевидной. В уркаганском мире появился соблазн прорваться в Европу со штыками и хорошенько там поднажиться. Хотя, справедливости ради, скажем, что дрались блатные отчаянно и жизни своей не жалели.
Между тем после окончания войны блатари-фронтовики, не привыкшие к честной жизни на свободе, стали снова попадать в лагеря. А "воровской закон" категорически запрещает брать оружие из рук власти. Посему бывшие приятели воинов-героев сразу указали им: "Вы теперь, ребята, фраера. Кайло в руки - и пахать!". Разумеется, воры, прошедшие фронт, с этим не согласились.
Вторая причина не менее серьезна. "Сучья война" прямо связана с появлением указа от 4 июня 1947 года - указа "четыре шестых". Впрочем, будем точными: таких указов было целых два: Указ Президиума Верховного Совета СССР "Об усилении охраны личной собственности граждан" и Указ Президиума Верховного Совета СССР "Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества". Согласно этим правовым актам, сроки для прежде "социально близких" профессиональных уголовников резко повышались и доходили фактически до 20-25 лет (для рецидивистов, коими являлось подавляющее число блатных, предусматривались именно такие сроки). В результате часть "честных воров" из тех, кто не воевал, выступила за сотрудничество с администрацией (можно корчить из себя "духовитого", когда дают два-три года, а "отбить четвертак", то есть отсидеть в лагере 25 лет, - это нечто другое) с тем, чтобы усилить свою власть и занять "престижные" должности (хлеборезов, бригадиров, нормировщиков и т. д., то есть всех тех, кто назывался в ГУЛАГе "придурками"). Но сотрудничество с "ментами", равно как и работа на должностях "придурков", по воровскому закону считалось недопустимыми.
Таким образом, урки-фронтовики и сторонники сближения с "ментами" объединились. Их стали называть "суками", то есть предателями "воровской идеи". "Суки" и "честные воры" принялись резать друг друга. В этой резне "фраера" и "мужики" (работяги) склонны были поддержать "честных воров", поскольку "суки" были совершенно без "понятий" и творили абсолютный "беспредел", в том числе и по отношению к фраерскому миру.
Но так продолжалось до тех пор, пока в 1948 году всех осужденных по "политической" 58-й статье не стали изолировать в специально созданные Особлаги - систему лагерей с особо строгим режимом. Здесь "политики" постепенно организовались в реальную силу. Этому способствовало и то, что в фраерскую массу после войны влились потоки бывших военных: пленных из фашистских концлагерей, бойцов и офицеров Советской Армии, бандеровцев, власовцев и проч. В Особлагах, а также постепенно и в других лагерях (особенно после 1953 года), эти фраера стали давать жестокий отпор блатным. Они терпели до какого-то определенного предела, а потом вставали на дыбы. Это касалось не только отношений с профессиональными преступниками. В послевоенных лагерях, набитых людьми, имевшими опыт боевых действий, обращения с оружием, рукопашного боя, партизанской войны, резко подскочило количество дерзких побегов с завладением оружием, убийством часовых. Были попытки массовых выступлений, восстаний и т. д. "Политикам" с их 25-летними сроками наказания зачастую терять было нечего.
У мужиков-"бытовиков" положение было несколько иное, и, если им создавали относительно нормальные условия работы, они тихо тянули лямку, отбывали срок. Именно в это время появилась в блатном мире поговорка "сытый мужик лучше голодного фраера". Но блатари ошиблись: в середине 50-х, когда в лагерях был ослаблен режим, когда работу стали оплачивать так же, как на воле, когда в "зонах" появились коммерческие ларьки, "мужики" тоже встали на дыбы, не желая отдавать воровскому миру большую часть заработанных денег. Вспыхнули так называемые "мужицкие войны": работяги резали и забивали воровскую "масть".
"Сучьи" и "мужицкие" войны заставили воров понять: нельзя беспредельно издеваться над всеми этими "мужиками", "оленями", "штымпами", "чертями" и т. д. Нельзя безнаказанно их унижать, грабить, "дербанить" их "сидоры", "кешари" и "баулы". Именно в простом арестанте надо искать своего союзника. Именно в умы рядовых "сидельцев" следует вдалбливать "идеи" о том, что "воровской" мир строг, но справедлив, что вор никогда не обидит "честного арестанта", не позволит сделать этого и другим, защитит от "беспредела". А если подобное произошло - жестоко накажет виновного. Надо, чтобы "мужик" сам принес тебе то, что до этого ты у него вымогал.
До "сучьих войн" даже мысли об этом не было. "Фраер" существовал для того, чтобы кормить "блатного" и "пахать" на него. "Блатной" мог делать с "фраером", что захочет, - вот основное правило довоенного "босяцкого" лагерного сообщества.
Теперь же все стало постепенно поворачиваться по-иному. Тонко и умно. Теперь "вор в законе" провозгласил себя радетелем за арестантское благо, защитником и покровителем "сидельца". Простой зэк стал замечать что-то странное. Там у старика здоровые "лбы" отняли передачу - и вот уже на глазах у всех арестантов по приказу "вора" "беспредельщиков" забивают ломами. В камере наглые "урки" издевались над слабым, не умеющим постоять за себя интеллигентом. По приходе в лагерь им отрезали головы. Но заодно выяснили, кто сидел с ними в одной "хате", и зверски надругались над всеми - чтобы неповадно было молча наблюдать за "беспределом". Еще: вору сообщили, что у одного из "мужиков" умерла жена, и на воле сиротами осталось двое малолетних детей. Через некоторое время "мужик" узнает, что его ребят одели, обули, "подогнали" немного денег на первое время... Это не пустые байки - так действительно случалось.
Конечно, подобных случаев показного благородства было не так уж много. И все они рассчитаны на театральный эффект, передавались из уст в уста, обрастали удивительными подробностями... Но мощная, хитроумная пропаганда давала свои результаты. Они ощутимы и по сей день. И сейчас в "зоне" "мужик" в трудную минуту скорее обратится за помощью к "вору", "смотрящему", "положенцу", а не к администрации. Ему помогут далеко не всегда. Однако внимательно выслушают и скажут пару нужных слов. Добрых. Сочувственных. Особо "оборзевшего" "баклана", притесняющего арестантов, быстро "обломают". А уж если помогут "пассажиру" - об этом будет знать вся зона, и за зоной, и родственники, и знакомые.
"Обменяли хулигана на Луиса Корвалана": фраера "в законе"
В 60-е - 70-е годы "воровское" движение начинает проповедовать откровенно антисоветскую идеологию. Вспомним, что 30-е - 40-е годы проходили под знаком "социальной близости" блатного мира и советской власти. Однако уже в начале 50-х в лагерях особого назначения воры и их подручные после разборок с "битыми фраерами" несколько меняют тактику. Они поддерживают забастовки и восстания "политиков", выступая с ними единым фронтом.
С конца 50-х начинается период "развода" профессиональных преступников и официальных властей. После провозглашения курса на полное искоренение преступности государство перестало считать уголовников "социально близкими". И они ответили взаимностью. С этого времени "воровской закон", арестантские "правила" и "понятия" становятся открыто антикоммунистическими. "Коммуняки" наряду с "мусорами" выдвигаются в первые ряды врагов "благородного преступного мира".
Всякий человек, открыто или тайно выступающий против советского тоталитарного режима, становится личностью, уважаемой в воровском мире. С этого времени слово "политик" приобретает в уголовной среде положительный смысл, служит одобрительной характеристикой. В середине 60-х, когда власть развернула борьбу против диссидентов и стала бросать их в лагеря после показательных процессов, она все еще не понимала перемены в настроениях уголовников, по старинке считая, что те бросятся творить расправу с "антисоветчиками". Но выходило все с точностью до наоборот: "политиков" встречали с распростертыми объятиями, они становились здесь одними из самых уважаемых людей, к их словам и советам прислушивались... Тюрьмы и колонии стали настоящими школами антисоветского воспитания народа, университетами и академиями антикоммунизма.
Шаламов, Снегов, Гинзбург, Разгон, Фоменко, Солженицын, сотни и тысячи узников сталинского ГУЛАГа в своих мемуарах единодушно подчеркивают негативное отношение тогдашних "блатных" к "контрикам". Однако в 60-е и далее картина вырисовывается совершенно противоположная. Для иллюстрации обратимся к автобиографическому роману Андрея Донатовича Синявского "Спокойной ночи!" Напомним, что Синявский с 1959 года передавал часть своих произведений на Запад, где они печатались под псевдонимом Абрам Терц. 8 сентября 1965 года Синявский со своим другом Юлием Даниэлем был арестован. Позже, после громкого политического процесса, они были приговорены к длительным срокам наказания: Синявский - к семи годам лишения свободы, Даниэль - к пяти. И вот "Абрашка Терц" направляется этапом в Потьму, в мордовские лагеря. Далее предоставим слово ему самому:
Смотрю, проталкиваются трое. Судя по всему, - из серьезных. Независимо. Раскидывая взглядом толпу, которая раздается как веер, хотя некуда тесниться.
- Вы из Лефортова?
- Из Лефортова.
- А вы в Лефортове, случайно, Даниэля, или, там, Синявского не видали?
- Видал. Я - Синявский...
Стою, опираясь на ноги, жду удара. И происходит неладное. Вместо того, чтобы бить, обнимают, жмут руки. Кто-то орет: "Качать Синявского!" И заткнулся: "Молчи, падаль! Нашел время..."
<...> Народ грамотный, толковый. Рецидивисты. У одного четыре судимости. У другого -- пять. Я один - интеллигент, "политик". Послезавтра, говорят, нас развезут, кого куда, по ветке, по лагпунктам... И мы уже не встретимся, не пересечемся. Политических с некоторых пор отделяют от уголовных. Чтобы не слилась, очевидно, вражеская агитация с естественной народной волной. Боятся идеи? Заразы? Им виднее. У них позади - революция. Но куда еще идейнее, активнее добрых моих уголовников и кто из нас тут, не пойму, опасный агитатор? <...>
Такая картина братания, взаимопонимания уголовников и "политиков" характерна и для советской эпохи последующих десятилетий. Обратимся к свидетельствам Владимира Буковского, известного диссидента, правозащитника, неоднократно репрессированного, получившего в 1972 году семь лет лишения свободы с "довеском" - пять лет ссылки. В декабре 1976 года Буковского обменяли на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана. Это событие тут же вошло в фольклор, причем народ причислил диссидента к уголовникам:
Обменяли хулигана
На Луиса Корвалана.
Где бы взять такую блядь,
Чтоб на Брежнева сменять?!
В автобиографической книге "И возвращается ветер..." Буковский пишет:
Надо сказать, что отношение к нам уголовников тоже стало совершенно иное. Рассказывают, что еще лет 20 назад называли они нашего брата не иначе как фашистами, грабили на этапе и по пересылкам, угнетали в лагерях и так далее. Теперь же вот эти самые уголовники добровольно помогали таскать на этапах мои мешки с книгами, делились куревом и едой. Просили рассказать, за что мы сидим, чего добиваемся, с любопытством читали мой приговор и только одному не могли поверить - что все это мы бесплатно делаем, не за деньги. Очень их поражало, что вот так, запросто, сознательно и бескорыстно люди идут в тюрьму. Во Владимирской тюрьме отношения у нас с ними сложились самые добрососедские: постоянно обращались они к нам с вопросами, за советами, а то и за помощью. Мы были высшими судьями во всех их спорах, помогали им писать жалобы, разъясняли законы и уж, разумеется, бесконечно расспрашивали они нас о политике.
В тюрьме хочешь - не хочешь, а даже уголовники читают газеты, слушают местное радио и, может быть, впервые в жизни задумываются: отчего же так скверно жизнь устроена в Советском Союзе? Подавляющее их большинство настроено резко антисоветски, а слово "коммунист" - чуть ли не ругательство.
Буковский абсолютно прав. Более того: ругательством считалось и считается в "блатном" мире не только слово "коммунист", "коммуняка". Пренебрежительно-презрительный оттенок появился в эти годы и у слова "комсомолец". Так называют в арестантском мире зэков, которые стремятся добросовестно следовать указаниям начальства, выполнять все требования режима, правила внутреннего распорядка, проявляют инициативу... "Комсомольцами" также называют уголовники людей простодушных, которых легко обмануть, которыми легко помыкать...
- Слышишь, ты меня, что, за комсомольца держишь?! - может резко бросить один уголовник другому, если тот обратится с просьбой принести ему что-то или куда-то сходить. Или при "шпилеве" (игре "под интерес"), когда игрок неудачно "исполняет вольт" (то есть шулерский прием), его противник может бросить:
- Братэлла, не ищи на "катране" комсомольцев! Я что, похож на Павку Корчагина?
("Катран" - место для азартных игр.)
И даже слово "пионер" звучит на жаргоне издевательски, обозначая мелкого, незначащего человечка, готового на любые услуги (часто произносят "пионэр"). Обращение вроде "Сбегай по-пионерски!" может легко быть воспринято как оскорбление именно из-за определения.
Именно в 60-е годы в уголовном мире возникает активное неприятие красного цвета как символа ненавистной власти. Поначалу уголовники даже могли не выйти на свидание к жене или матери только потому, что она приехала в платье красного цвета; не брали в посылках еду или предметы первой необходимости в красной упаковке и т. д. (очень быстро, впрочем, эти запреты на "взросляке" отмирают, но еще долго продолжают существовать в колониях для несовершеннолетних преступников - на "малолетке").
В жаргоне появляется определение помощников администрации из числа арестантов - "красные". Этот эпитет стал равноценен таким, как "сука", "козел", "лохмач"... "Зоны" начинают разделяться на "красные" и "черные" (как во время "сучьей войны" - на "сучьи" и "воровские"). "Красными" зонами уголовный мир называет те, где главенствует администрация и члены самодеятельных организаций осужденных; "черными" - где действуют арестантские "понятия" и "воровской закон".
В 60-70-е "уркаганы" начинают наносить себе антикоммунистические наколки, открыто бравируя этим! Во время "воровских ломок" чрезвычайно популярной становится наколка "Раб КПСС", демонстративно наносимая "урками" на лоб или на веки.
Администрация мест лишения свободы жестоко боролась с этим, заставляя врачей без наркоза вырезать надпись и сшивать строптивцам кожу на лбу. Татуировались также надписи типа "Лучше иметь дочку-блядь, чем сына - коммуниста", "Хороший коммунист - мертвый коммунист", "Верь не в коммунизм, а в Бога" и проч.
Распространилась мода на татуировки с фашистской символикой: свастикой, Железным крестом, эсэсовскими "молниями", надписями "Gott mit uns" ("С нами Бог") и "Jedem das seine" ("Каждому - свое" - надпись над воротами Бухенвальда). Таким образом "блатной" мир бросал вызов официальной идеологии...
Антикоммунист, диссидент, шпион - эти люди стали своего рода героями уголовного мира. Натан Щаранский, нынешний министр труда Израиля, а в 70-е - известный лидер сионизма в СССР - вспоминает, как на этапе его случайно или намеренно втолкнули в "столыпине" к уголовникам:
Решетка сзади захлопывается, я притиснут к ней обозленными людьми. Ситуация не из приятных, и я говорю:
- Извините, ребята, так много места занимаю...
- Кто такой? Статья? - раздается чей-то требовательный голос.
- Щаранский. Шестьдесят четвертая.
- Ну-у! Так это о тебе все дни по радио говорят?
- Наверно.
- Политик! Шпион! - В этих возгласах - смесь удивления и восхищения.
- Да я всю жизнь мечтал с таким потолковать! - кричит кто-то с верхней полки, видать, пахан. - А ну дайте политику поудобней устроиться! ("Не убоюсь зла".)
Подобные свидетельства можно приводить еще долго. Их достаточно, чтобы сделать вывод о том, что тезис о "невмешательстве в политику", который был одним из ведущих в старом "воровском законе", был заменен противостоянием "черной" ("воровской") и "красной" ("ментовской") "идей".
Итак, с начала 60-х профессиональные уголовники становятся ярыми антикоммунистами. С другой стороны, и власть использует "блатную карту" в своих интересах, нередко навязывая обывателю представление о том, что любые выступления против официальной линии - дело либо ненормальных людей, либо негодяев, работающих на иностранные разведки, либо "блатных". Шпионы и "уркаганы" официальной пропагандой часто подаются как идейные соратники, "близнецы-братья". Эта линия проводится и в искусстве: например, в детективе "Дело пестрых" агент зарубежной разведки обращается за помощью к уголовному "пахану"; позже в сериале "Ошибка резидента", "Судьба резидента", "Возвращение Бекаса" сотрудник КГБ втирается в доверие к иностранному шпиону под видом уголовника Бекаса и т. д.
Массовые политические выступления тоже подавались под видом "общеуголовных". Например, новочеркасские события 1962 года, когда рабочие, студенты и другие жители города выступили с экономическими требованиями и критикой власти, а затем были расстреляны и разогнаны при помощи танков и подразделений МВД и армии, преподносились как "беспорядки, спровоцированные уголовниками". Автору этой книги приходилось беседовать в начале 80-х годов с некоторыми милицейскими чинами, имевшими отношение к подавлению новочеркасского восстания. Они совершенно серьезно пытались доказать, что в 1962 году в Новочеркасске "бунтовали" хулиганы и бандиты, а рабочие чуть ли не сидели по домам!
В общем, в результате государство и уголовники стали настолько "социально далекими", что ни о каком сближении и взаимопонимании (как это было в 30-40-е годы) не могло быть и речи.
Фраер становится "благородным разбойником"
В тот же период испытавший серьезные удары судьбы "воровской" мир ищет новые методы работы, разрабатывает несколько измененную идеологию. Ему нужны новые легионеры, молодое пополнение. Причем теперь, в отличие от прошлого, "воры" и их подручные проповедуют "демократизм" и "широту взглядов". Первоначальная "идея" воровского мира была основана на том, что "блатные", "законники" - единственные люди, достойные уважения. По отношению друг к другу они используют самые святые принципы. Зато все остальные ("штымпы", "фраера", "олени" и пр.) - не более чем жертвы, не достойные ни сострадания, ни сожаления. С ними "блатной" волен поступать как угодно. "Фраер - это такое животное", - говорили "блатари".
Однако уже в 70-е портрет "идейного" уголовника вырисовывается несколько иной. Чем выше по рангу, "авторитетнее" преступник, тем сдержаннее, спокойнее, даже культурнее ведет он себя по отношению к людям, не принадлежащим к уголовному миру. Более того: он не подчеркивает своего антагонизма по отношению к законопослушным гражданам. Наоборот, часто старается выступить их защитником от беспредела, человеком, который печется о справедливости... "Честные воры" на первое место стали выдвигать идеи "защиты справедливости", "братства честных арестантов", во главе которого стоят "честные воры". Именно они пекутся о том, чтобы каждый "достойный сиделец" без помех, спокойно "отмотал" свой срок, не нарушая "вековых традиций" тюремно-лагерной жизни. Выковывался образ "вора - страдальца за народное дело", справедливого и мудрого человека, готового отстаивать "идею" и защищать арестантов.
- Кто такой настоящий вор? - терпеливо разъясняли "идеологи" воровского движения. - Им по блату не станешь. Вор свое звание выстрадал. Он полжизни по этапам плавал, страдал за братву, чахотку по тюрьмам зарабатывал... Он крест на шею надел. Знаешь, почему в воры крестят? Потому что он за всех арестантов крест несет! Если суки беспредельничают или, к примеру, менты на зоне несправедливость творят, то мужик может промолчать или в уголке отсидеться, а вор обязан за арестанта голос поднять! Вору скрываться по масти не положено. Он, как на зону входит, сразу объявляется! И народ знает: если это - вор, то в лагерях порядок будет! И любой спор между сидельцами он справедливо решит. Воры - это святые люди.
Созданию этого образа содействовали сами власти, работники исправительно-трудовой системы. "Воры" действительно страдали, действительно помогали арестантам (небескорыстно, львиную долю оставляя себе, паразитируя на "мужике" - но помогали! - создав при этом "теневую экономику" и "теневое государство" внутри лагерной системы). "Законники" стали постепенно вновь негласными хозяевами зон. Иногда непосредственно, но чаще через своих "положенцев", "смотрящих" - арестантов, отвечающих за состояние дел в той или иной колонии или тюрьме.
Изменения "понятий" коснулись и арго. Ближе к 80-м в жаргоне изменяется значение слова "фраер". Теперь "фраерами" стали называть преступников и осужденных из числа профессиональных уголовников! И в настоящее время "фраер" - это рядовой, пехотинец уголовного мира, его, так сказать, "вольный стрелок". "Козырный фраер", "честный фраер" - это вообще авторитетный уголовник, близкий к "ворам".Таким образом "воровское" сообщество как бы пыталось стереть резкую границу между "фраерским" и преступным миром. Кроме того, не следует забывать, что и диссиденты, "политики", "шпионы" - люди, заслужившие с начала 60-х уважение и почет в "воровском" мире - принадлежали к "фраерскому" сословию. А они зарекомендовали себя как "духовитые", то есть люди с характером, волей, куражом - теми качествами, которые ценятся в "босяцком" кругу.
Слово "фраер" завоевало достойные позиции в уголовном мире. Для обозначения простачка остались такие слова, как "штемп" ("штымп"), "лох", "фуцан" и т. д. Фраера же нынче - это "благородные разбойники".
