Станислав Маркелов

Политзаключенные сегодня

Я не смогу рассказать о всех делах и хотел бы остановиться лишь на одном, достаточно ярком в 90-е годы. Это рабочие выступления и беспорядки на выборгском ЦБК. Его незаконно приватизировали, отдали местным мафиози, их вместе искали Интерпол и местные рабочие. Интерпол - чтобы посадить, а рабочие - чтобы отнять комбинат. Владельцев так и не нашли, и рабочие взяли власть на этом заводе в свои руки. После этого к рабочим в гости пришел "Тайфун" - спецподразделение ОМОНа, занимающееся подавлением беспорядков в зонах. Они захватили этот комбинат, естественно, с огромным количеством травм, избитых. А потом против рабочих были возбуждены уголовные дела. Причем по очень тяжким статьям: от организации массовых беспорядков (до 10 лет лишения свободы) до воспрепятствования работе милиции и правоохранительных органов.

Отношение правозащитников к тем, кто оказался под угрозой очень серьезной посадки и обратился к ним за помощью, можно выразить так: эти права мы не защищаем, они вне сферы прав человека.

Это очень важный, узловой подход девяностых годов. То есть Пакт о гражданских и политических правах стоит главным пунктом повестки дня, а Пакт о социально-экономических правах, изданный тогда же, игнорируется, потому что его использовала советская власть для пропагандистской обработки Запада. Значит, мы не должны использовать этот пакт.

Это дело дело стало показательным для социального протестного движения девяностых годов, и оно высветило различия в подходе левых активистов и общим либеральным направлением в правозащите. Она действительно либеральна в своей массе, в ней есть лишь отдельные вкрапления левой активности...

В девяностых годах возникло парадоксальное положение: можно было устраивать голодовки, митинги, многотысячные демонстрации, даже перекрывать дороги, но это никого не интересовало. Однако как только Андрей Соколов устроил демонстрационный взрыв на Ваганьковском кладбище и взорвал надгробие Николая II, под которым не было никакого захоронения (в результате взрыва от памятника оторвался скол примерно в полметра), он сразу стал знаменит на всю Россию. Причем свою акцию он объяснил, вывесив лозунг: "Зарплату рабочим!". Это дело тогда очень гремело. Потом начались попытки взрывов памятника тому же Николаю II в Подольске, Петру I и так далее.

Эти люди не хотели устраивать теракты, они устраивали бутафорский терроризм. Они взрывали макеты памятников, причем так, чтобы не пострадал ни один человек. Делали они это только для того, чтобы продемонстрировать: они готовы к действиям. А власть отвечала вполне реальными репрессиями.

В результате представители этих групп - НРА (Новая Революционная Альтернатива) и других - получили значительные сроки лишения свободы. И здесь есть прямой аналог с западным опытом, потому что террористической волна на Западе тоже поднялась не сразу. Сначала проводят карнавальные акции, акции бутафорского терроризма, а когда власть в ответ применяет отнюдь не бутафорские карательные меры, приходит понимание адекватной реакции...

Я думаю, что до конца 90-х годов нас могла бы ожидать волна левого терроризма, так как никаких других легальных способов проявления оппозиционности, в первую очередь у молодежи, попросту не было. Но произошло новое политическое событие - Чеченская война, - и с конца 90-х годов любое действие террористического характера автоматически приписывалось чеченцам. Даже последняя самая крупная акция леворадикальных террористов - взрыв приемной ФСБ на Кузнецком мосту - сразу была приписана чеченцам.

Радикалы действовали исключительно из политических мотивов, но они были и исключительно антилиберальны. Можно ли считать их политзаключенными? Хотят ли они сами иметь этот статус?

Безусловно, самих себя они считают именно политзаключенными. Безусловно, в 90-е годы в отличие, может быть, от нашего времени большинство правозащитного сообщества открещивалось от них как только могло, потому что они выступали против тех ценностей, которые правозащитное сообщество всеми силами поддерживало. Надо заметить, что методы давления на радикалов были абсолютно те же самые, что и на либералов-диссидентов семидесятых-восьмидесятых годов (их кидали в одиночки, малолетних детей отбирали у "мамок", беременных женщин этапировали в жестяных ящиках под охраной тридцати альфовцев - меньше никак нельзя). И точно также вопрос о справедливости суда даже не стоял - справедливостникто и не ждал.

Проблема признания заключенных политическими и сейчас не снята. Делаются попытки применять этот статус к нужной политической категории. Например, к Ходорковскому и другим лицам, пострадавшим от действий государства в экономической сфере, также расширительно применяется понятие "политзаключенный".

Возникает и другой вопрос: можно ли включить в понятие "политзаключенный" жертв чеченского конфликта? Я много работал в Чечне и прекрасно понимаю, что одно и то же лицо вчера могло устраивать бандитские действия в отношении лиц нечеченской национальности; на следующий день - стать жертвой федералов; через год оказаться мирным жителем, у которого уничтожили дом; еще через два года принимать участие в боевых действиях. Понятие "политзаключенный" - понятие индивидуальное, а в случае большого конфликта есть просто жертвы войны. Даже если они действуют из идейных мотивов, они не могут быть политзаключенными. Понятие "политика" в войне размывается. Есть некие идеи, которые поднимают, как знамена, над определенными отрядами.

Я хочу обратить внимание еще на один аспект проблемы - появление новых заключенных. Это так называемые активисты. Дело в том, что активизм по-российски несколько отличается от активизма по-французски, по-немецки, по-испански. Это переход к радикальным действиям независимо от их политического характера. Самый яркий пример - НБП. Спросите у активиста национал-большевистской партии: "Кто ты: правый или левый?", и вы получите в ответ либо нечто невразумительное, либо заявление: "Мы просто радикалы, мы выступаем против нынешней системы".

Это достаточно опасная гремучая смесь. Такие ребята хорошо понимают, что любое радикальное действие, при котором они становятся политзаключенными, имеет намного большее политическое или социальное значение, чем легальный поступок. Можно поднимать непонятного цвета знамена, смешивать идеи левых и правых радикалов, устраивать безумные национал-социалистические смеси, но главное - проводить акции прямого действия, и уже акциями прямого действия выработать среду, которая по самому своему происхождению будет противопоставлена системе.

Интересно, что даже левые радикалы, оставаясь в той или иной степени левыми, переняли эту тактику. Следом за НБП по количеству возбужденных уголовных и административных дел идет АКМ. Это ультралевая, ультракоммунистическая организация сталинистского толка, которая сделала себе имя в молодежной среде не благодаря идеям, не благодаря каким-либо действиям в легальном политическом поле, а благодаря выходам за пределы легальных действий, благодаря радикальным акциям и появлению политзаключенных, потому что политзаключенные - это борцы за идею, это мученики.

Ситуация никому не нравится, так как число политзаключенных (как бы мы их ни называли, как бы мы к ним ни относились) увеличивается. Увеличивается и количество людей, которые радикально противопоставили себя системе на любых лозунгах: радикальный исламизм, радикальный национализм или левый радикализм. При этом возможности легального сопротивления практически отсутствуют.

К сожалению, приходится констатировать, что даже короткий обзор положения политзаключенных в современной России дает основание предполагать дальнейший рост этой категории заключенных. К такому выводу нельзя не прийти, потому что есть причины для радикализации политизированных общественных течений, любая протестная активность выдавливается из поля легальной политики, а понимание официальных политических процессов как предопределенных властями, на которые невозможно повлиять лишь законными методами, все больше укрепляется. Маргинализация политической активности приводит к репрессивным действиям, порождающим политзаключенных как отдельный социально-правовой феномен.